– Готова поспорить, что это организовал его вероломный заместитель, Хааке. С его стороны даже разумно сделать угрожающий ход, пока Гердлер находится в Мюнхене. Теперь, конечно же, Гердлера сместят, и Лейпциг будет потерян.
– Мне очень жаль, Элле.
Она промокнула глаза носовым платком.
– Это еще не все. Я видела Крига, который стоял возле кучи камней и раздавал команды этим детишкам. Думаю, он курирует бригаду гитлерюгенда. Теперь мне нужно будет узнать их график, и я пойму, где бывает Криг.
– Если в плохом можно найти что-то хорошее, то это твои последние слова.
Элле уставилась в пол.
– Я бы так не сказала, Бо.
Я мысленно выбранил себя.
– Это было глупо с моей стороны. Клянусь, любимая, я не позволю им причинить тебе вред. – Она грустно улыбнулась. – Кстати, у тебя сегодня есть занятия?
– Нет. Ректор Дэвисон закрыл консерваторию. Он счел занятия слишком опасными для студентов, поэтому я собираюсь встретиться с Карин в «Вассерштрабе».
Она встала.
– Элле, не думаю, что это разумно. Карин выглядит как типичная еврейка. Если сегодня на улицах разгул антисемитских настроений, то я опасаюсь за твою безопасность.
– Бо, мы должны помнить, что у нас есть обязательства перед нашей подругой. Мы оба знаем, что Пип недооценивает серьезность положения. Ему гораздо больше хочется завершить свой экзаменационный проект.
Я кивнул.
– Сегодня я должен был играть на виолончели в оркестре… – Я отмахнулся от этой мысли. – В любом случае, сегодня я не могу отпустить тебя одну. Я хочу сопровождать тебя.
Элле ненадолго задумалась.
– Признаюсь, мне будет легче, если ты будешь рядом. Криг и его парни из гитлерюгенда собираются устроить сожжение книг на руинах статуи Мендельсона. Они требуют, чтобы студенты бросали в огонь партитуры, написанные еврейскими композиторами…
Ее голос прервался. Я поспешно встал и привлек ее к себе.
– Надень большое пальто, – наконец велела она. – И шляпу. Нам нельзя рисковать.
Мы сидели в уединенной нише в кафе «Вассерштрабе» и ждали прихода Пипа и Карин. Когда они появились, стало ясно, что Карин недавно плакала. Тем не менее она рассудительно обратилась к остальным:
– Теперь, когда это случилось, у нас нет никакой защиты. Хааке – известный антисемит. Посмотрите, как он старается навязать жуткие законы, принятые в остальных землях Германии. Сколько времени пройдет, пока они не запретят практику еврейским врачам в Лейпциге?
Пип поднял руки, призывая к спокойствию.
– Нам нужно не паниковать, а дождаться возвращения Гердлера. В газетах пишут, что он будет через несколько дней. Сейчас он уехал из Мюнхена в Финляндию по поручению Торговой палаты. Уверен, если он узнает о случившемся, то немедленно вернется в Лейпциг.
– Но город отравлен ненавистью! – выпалила Элле. – Все знают, как много евреев учатся в консерватории. Что, если они решат пойти дальше и сровнять ее с землей, как делали это с синагогами в других городах?
– Консерватория – это храм музыки, она вне религии или политики, – повторил Пип. – Прошу вас, мы должны сохранять спокойствие.
– Тебе легко говорить, – вполголоса заметила Карин. – Ты не еврей и можешь сойти за истинного арийца. – Она указала на рыжеватые волосы Пипа и его голубые глаза. – Я – другое дело. Сразу после разрушения статуи я прошла мимо группы молодежи по пути в консерваторию, и они кричали мне вслед: «Jüdische Hündin!»
Она вытерла глаза от набежавших слез. Все мы знали, что эти слова означали «еврейская сука».
– И более того, – продолжала Карин, – я даже не могу поговорить с родителями: они в Америке, и отец готовится к новой выставке.
У Пипа вдруг словно кровь вскипела под кожей. Он взял Карин за руку.
– Любимая, я защищу тебя, даже если нам придется уехать в Норвегию. Никто не причинит тебе вреда.
– Обещаешь? – с душераздирающей искренностью спросила Карин.
Пип нежно поцеловал ее в лоб.
– Обещаю.
Мы с Элле были довольны, что Пип впервые осознал серьезность нашего положения.
Следующие несколько дней я не выходил из квартиры и послал с Элле записку для преподавателей, что я слег с зимней простудой. Элле каждый вечер приходила ко мне и сообщала о передвижениях Эсзу. На третий вечер у нее появились новые сведения.
– Сегодня я проследила за несколькими офицерами СС в центре города. Я узнала, что они живут в гостинице рядом со штабом НСДАП.
– Что такое штаб НСДАП?
– Штаб-квартира нацистской партии. Полиция тоже расквартирована там.
Я оперся на хрупкую крышку стола.
– Думаешь, Криг живет там?
– Да, я практически уверена. Хотя… – Она посмотрела в сторону.
– Что, Элле?
– Я обнаружила, что там введена система ротации личного состава. Криг ездит по округе и посещает разные бригады гитлерюгенда, чтобы убедиться в эффективности местной пропаганды. Скоро он уедет из Лейпцига.
Я изумленно хохотнул.
– Как ты это узнала?
– Я поговорила с одним из нацистов.
Мое настроение моментально изменилось.
– Что? Элле, о чем ты только думала? Я согласился на этот план лишь при условии, что ты не будешь подвергать себя опасности!
Она взяла меня за руки.
– Что может быть лучшей защитой, чем поддержка правого дела? Я подошла к одному из этих румяных подростков, который курил в колоннаде консерватории. Сказала ему, какой он красавец в этом мундире и как славно он позавчера разрушил статую.
Я отпустил ее руки и принялся массировать виски.
– Ох, Элле… Продолжай.
– Я спросила солдатика о его работе, и он сказал, что помогает тренировать бригаду под руководством старшего лейтенанта Эсзу… который завтра уезжает из города.
Мой гнев выплеснулся наружу:
– Ты играешь с огнем, Элле. Что, если бы он узнал, что ты еврейка?
Элле закатила глаза.
– Ради всего святого, посмотри на меня! Мои светлые волосы и голубые глаза вполне соответствуют немецкому представлению об арийской расе, не так ли? И просто удивительно, чего можно добиться, если похлопать ресницами…
Я вздохнул.
– Не знаю, что и думать. Полагаю, мне нужно радоваться, что если я затаюсь на ближайшие сутки, то Криг уедет из Лейпцига и эта угроза временно исчезнет. С другой стороны, мы не сможем осуществить твой план.
– Да, но тот молодой солдат сообщил, что Эсзу вернется через полгода для проверки «чистоты моральных стандартов». У нас будет время составить более конкретный план, чтобы вернуть ему алмаз и гарантировать твою безопасность.
Я начал расхаживать по маленькой спальне.
– Но это не меняет наше нынешнее положение, Элле. Нацисты не будут собирать вещи и уезжать вслед за Кригом. Здесь по-прежнему опасно.
Элле ненадолго задумалась.
– Как и предсказывал Пип, Гердлер вернулся. Сегодня днем он пообещал восстановить статую Мендельсона. План Хааке по его отстранению от должности провалился. Я думаю, обстановка стабилизируется. Пока Гердлер остается мэром города, для нас нет прямой угрозы.
Я перестал ходить по комнате и заглянул ей в глаза.
– Ты серьезно предлагаешь остаться, Элле?
Она медленно кивнула.
– У меня есть обязательства перед Карин. Пип пока что не собирается никуда уезжать, а она нуждается в нашей поддержке. Не забывай, Бо, что без ее отца нас здесь вообще бы не было. Мы должны остаться и защищать ее.
Я не мог с этим спорить. Если Карин оставалась, то мы должны были поступить так же.
– Понимаю, – ответил я.
– Спасибо, Бо. – Элле наградила меня поцелуем в щеку. – Ты знаешь, что осталось лишь несколько дней до рождественских каникул? Пип и Карин собираются провести неделю в маленькой гостинице, зарегистрировавшись как муж и жена. А фрау Фишер, моя домохозяйка, собирается посетить членов своей семьи в Берлине. – Элле слегка покраснела. – Я подумала… если ты захочешь, то можешь на неделю перебраться ко мне.
Мое сердце учащенно забилось. Хотя мы с Элле были «вместе» уже семь лет, наши отношения никогда не доходили до интимности. Извините, я немного смущаюсь, когда пишу об этом. Обстоятельства нашего подросткового периода практически гарантировали нашу невинность. Но теперь, в двадцать и восемнадцать лет, безусловно, появились плотские желания, отсутствовавшие в детском возрасте. Несколько раз мы были близки к их удовлетворению, но всегда что-то мешало, обычно другие жильцы. Мы обсуждали возможность снять номер в гостинице, но решили, что это будет как-то неуважительно по отношению к мсье Ландовски и Фонду Блюменталя.
– Жизнь коротка, Бо. – Элле подмигнула мне и направилась к выходу.
Начались рождественские каникулы, и консерватория опустела: ученики и преподаватели разъехались по домам на праздники. Квартиросъемщики тоже в основном уехали, поэтому я собрал свой маленький чемодан и перебрался в спальню Элле.
В ту ночь мы впервые занимались любовью. Мы оба невероятно стеснялись, и событие получилось коротким и неуклюжим. Потом, когда я держал ее в объятиях, мы смотрели друг на друга в эксцентричной попытке сымитировать романтический момент в таком виде, о котором читали в книгах. По правде говоря, сам акт был… немного заурядным, и последующий обмен взглядами привел к тому, что мы оба залились смехом. Потом смех перешел в поцелуи, потом в нечто большее, и… что ж, я рад сообщить, что вторая попытка была гораздо успешнее. Здесь я воздержусь от подробностей для сохранения благопристойности, но это было нечто совершенно замечательное.
Мы провели эту неделю, обучая друг друга искусству физической близости и радостно предаваясь плотским утехам. После фальстарта мы обнаружили, что это совершенно естественный процесс для двух влюбленных людей. Наши тела были созданы для того, чтобы получать удовольствие, так зачем лишать себя этого?
Начался новый учебный семестр. Как и предвидела Элле, с возвращением Гердлера политическая температура в городе заметно понизилась. Я вернулся к занятиям, и жизнь в основном продолжалась так же, как до появления (и отъезда) Крига Эсзу. Пип неистово трудился над своим музыкальным сочинением в надежде, что оно будет исполнено до того момента, когда у Карин не останется другого выхода, кроме бегства из Лейпцига. Время от времени он проводил репетиции новых частей партитуры, и я, сидевший за виолончелью, искренне восхищался его работой. В других отношениях ему, возможно, чего-то и не хватало, но Пип Халворсен был чрезвычайно талантливым композитором.