Шарко и Белланже удивленно переглянулись, комиссар снова всмотрелся в снимок, нахмурился:
— Но остальное, кажется, полностью совпадает, да? Лампа, сам стол, тележки с инструментами… А не могли они перенести мальчика в точно такой же оперблок, но с другой плиткой?
Юбер помотал головой:
— Я и сам сначала так подумал. А потом… потом решил, что это могла быть та же самая операционная, но по прошествии времени.
— «По прошествии времени»? — повторил Белланже. — Честно говоря, пока не врубаюсь.
— Это еще цветочки по сравнению с тем, что я расскажу дальше. Вот послушайте… — Янник разложил перед собой несколько снимков обычного размера, не увеличенных. — Вчера я получил из Шамбери эти десять фотографий. На девяти из них — девять разных мальчиков, все с татуировками, и все, видимо, подготовленные к хирургическому вмешательству. Плитка на всех снимках светло-голубая. На последнем, десятом снимке — один из этих мальчиков после операции, со свежим швом на груди. Первое, что я подумал: мальчика только обследовали и сфотографировали, а потом, некоторое время спустя, сделали операцию и щелкнули снова. То есть ребенок дважды побывал в оперблоке в разные дни. Тогда было бы легко допустить то, что плитку в ходе ремонта поменяли.
— Ну да, я тоже так думаю, это вполне правдоподобное объяснение.
— Мне стало интересно, так ли все было на самом деле, и я связался с коллегой из Шамбери, у которого остались оригиналы снимков, найденные у Дассонвиля: у меня же — распечатки сканов, копии, а по ним не определить ни качества, ни, главное, датировки каждой фотографии — так сказать, «возраста» фотобумаги. И я попросил коллегу проверить, одновременно ли были напечатаны первая и десятая, использовалось ли для печати одно и то же оборудование, а кроме того, одинаковое ли зерно, одинаковое ли разрешение — словом, одинаковы ли все качественные показатели. Да! И еще, каким путем были получены оригиналы снимков из конверта: проявлялись они химическим путем или там была принтерная печать? В общем, я продиктовал ему целый список вопросов, ответы на которые помогли бы прояснить, когда сделаны фотографии, каким способом, то есть на каком устройстве или по какой технологии, ну и уточнить еще кое-какие детали, — иногда, если повезет, они тоже могут дать ценную информацию. — Юбер взглянул на свой лежащий на столе мобильник. — Коллега перезвонил мне около часа назад. И в том, что он рассказал, нет никакой логики. — Эксперт потеребил подбородок, вид у него был самый что ни на есть озадаченный. — Если ему верить, получается, что последний снимок — тот, где ребенок с большим швом, — был напечатан на струйном принтере. Там под лупой изображение становится нечетким, размытым. Он объяснил, что, судя по всему, снимок сделан недавно, самое большее — года два назад, и, скорее всего, цифровым аппаратом. Иными словами, если этот ребенок жив, сегодня ему не намного больше, чем было тогда, — лет десять, но… — Он поднял указательный палец. — Но, но, но… но что касается остальных девяти снимков, там дело другое. Отпечатки на глянцевой бумаге получены отнюдь не с помощью какого-никакого принтера, а по старинке: сначала проявляющий раствор, затем фиксаж. Это становится понятно, когда их сильно увеличиваешь: под лупой каждое зерно абсолютно четкого изображения распадается на неисчислимое количество совсем крошечных разноцветных зерен… Тогда как у отпечатков, полученных на струйном принтере, зерно крупное… Короче говоря, девять снимков из десяти проявлялись и печатались по старой, традиционной технологии, в кюветах с растворами или, возможно, в проявочной машине. Кадрировка весьма приблизительная, качество так себе — понятно, что снимал и печатал любитель. Вполне логично — я не представляю себе, чтобы кто-то отдал печатать снимки такого рода, довольно-таки подозрительные, в фотоателье…
— Ну и что ты хочешь всем этим сказать?
— Что девять снимков были напечатаны на бумаге, покрытой эмульсией с солями серебра. Помните, фотографы в добрые старые времена снимали на пленку, которая боялась света? Ну и с бумагой то же. И вот теперь я вас добью: снимки напечатаны на кодаковской бумаге, это помечено у каждого на обороте. А для печати снятых на пленку фотографий, ясное дело, используют фотобумагу, покрытую эмульсией, в состав которой входят галогенид серебра, сульфат бария и много чего еще. У каждого сорта бумаги есть определенные свойства: вид, плотность, толщина, белизна, она же яркость, влагостойкость, фактура поверхности — матовая или глянцевая, и так далее. Мой коллега обратился в фирму, и ему сказали, что бумагу, которая использовалась для печати того снимка, где ребенок еще без шва на груди, к две тысячи четвертому году перестали выпускать, поскольку мода на цифру сделала ее ненужной. То есть этот снимок самое позднее две тысячи четвертого года. Семилетней давности. — Он приложил указательные пальцы обеих рук к двум лицам на снимках. — Получается, мальчик попал на операционный стол вторично не раньше чем пять лет спустя. Пять лет! А посмотрите: он же нисколько не изменился!
Шарко переводил глаза с левой фотографии на правую и обратно, не в силах пошевелиться. Те же голубые глаза, тот же бритый наголо череп, тот же рост, та же худоба, те же черты… Ему стало не по себе.
— У тебя есть хоть какое-то объяснение?
— Никакого.
Комиссар покачал головой. Да, это непостижимо.
— И все-таки объяснение должно быть. Ну, например… например, двое детей, похожих как две капли воды… Братья?
— Трудно себе представить братьев, схожих до такой степени. Да и смотри, номер под татуировкой тот же.
— Хорошо. А если… если было два фотографа? И один из них в наши дни работает по старинке? Страстные поклонники пленочной фототехники существуют и сегодня.
— Послушай, ты сам-то веришь в то, что говоришь? Нет уж, давай примем очевидное: здесь какой-то фокус, которого при нынешнем состоянии дел нам не разгадать.
Все замолчали, каждый по-своему переживал новость. Юбер спокойно складывал фотографии в стопку.
Шарко и Белланже поблагодарили его, откланялись и пошли на набережную Орфевр, обсуждая по дороге невероятное открытие Юбера. Комиссар качал головой, взгляд его затуманился.
— Верчу эту историю в голове так и сяк… И все время думаю об этих утопленных в ледяной воде женщинах, физически мертвых, но чудесным образом оживших… о фактах искусственного анабиоза, при котором резко замедляются все жизненные функции… о монахах, которых Дассонвиль принес в жертву, чтобы они ничего не могли рассказать… И вот теперь — этот мальчик со швом в области сердца, который вроде как бросает вызов законам природы…
— И что? Можешь сказать точнее, о чем ты думаешь?
— Думаю, а не пытались ли эти люди играть в богов, используя детей как подопытных кроликов?
— Играть в богов? В каком это смысле?
— Исследовать смерть. Работать с ней. Разобраться, что после. И возможно, отменить ее. Или хотя бы отодвинуть. Перевернуть естественный порядок событий. Разве не это пытался сделать Филипп Агонла? И все из-за проклятой рукописи, которая в восемьдесят шестом году, к несчастью, попала в руки сумасшедшего Дассонвиля. Зло притягивает зло.
Они молча поднимались по лестнице. Шарко представлял себе, как похищали этих детей, как держали их взаперти, как незаконно оперировали… Где могли это делать? Что за чудовища играли со столькими человеческими жизнями?
В коридоре полицейским встретился лейтенант, расследовавший дело о смерти Глории. В руках у него было два стаканчика с кофе, и он быстрым шагом шел к своему кабинету.
— Есть что-нибудь новенькое по моему делу, не знаешь?
— А как же. Одного взяли.
45
Люси с трудом выбралась из Альбукерке на Саутерн-роуд и поехала наконец в верном направлении. Время приближалось к полудню, она умирала с голоду, но останавливаться и завтракать было некогда. В такой спешке можно даже, не колеблясь, плюнуть на ограничение скорости. За чертой города машин стало куда меньше, вместо жилых кварталов вокруг простирались пейзажи из вестернов с таким характерным для них колоритом: в ровном зимнем свете все казалось темно-красным…
Постоянно сверяясь с планом, Люси несколько раз поменяла направление и теперь внимательно следила за тем, чтобы не пропустить указатель поворота где-то на сороковом километре. Но никакого указателя не было. От шоссе в обе стороны разбегались усыпанные гравием и грунтовые дороги; бесплодные земли и высокие скалы вдали были совершенно одинаковыми. Может быть, она, незаметно для себя, проехала нужное место? Люси в нерешительности остановилась у обочины. Никого, ни одной машины, ни единого магазинчика, ни единой автозаправки. Она решила двигаться дальше, — в конце концов, Хилл мог и ошибиться, рисуя свою схему.
Энебель проехала еще с десяток километров к западу, уже готова была развернуться и двинуться обратно, но тут — наконец-то! — увидела прислоненную к деревянному колышку проржавевшую табличку: «Рио-Пуэрко-Рок». Схема, начерченная главным редактором, предписывала следовать в этом направлении. Ура! Она крутанула руль и углубилась в лунный пейзаж.
Вскоре на пути появились первые кактусы, отвесные скалы розового песчаника выстроились в безмолвный лабиринт. Дэвид Хилл говорил: «Забирайте все время вправо как минимум двадцать минут, пока не упретесь в скалу, похожую на индейский вигвам. Потом, кажется, два километра влево…»
Кажется… Ему кажется! Люси долго ехала вперед и почти уже отчаялась увидеть эту чертову скалу, как вдруг она выросла на пути. Оставалось обогнуть ее слева — и… и вот уже виднеется сверкающая на солнце крыша. Люси прищурилась.
Рядом с жилым автофургоном стоял автомобиль.
Чей? Владелицы фургона или?..
Люси сбросила газ и остановилась в сотне метров от непонятной машины, в тени зубчатой гряды скал, которые, казалось, были высечены из коралла. Взглянула на телефон — ни малейшего следа сети… ничего удивительного — в такой глуши. Достала из багажника монтировку, сжала ее в руке и двинулась к фургону. В надежде, что хоть на этот раз лодыжка ее не подведет.