Конечно, королевцам пришлось много поработать, но игра стоила свеч! После первых четырех неудачных пусков более тяжелой ракеты Р-7 А, 21 августа 1957 года состоялся первый удачный ее пуск. Не прошло и полутора месяцев, и 4 октября 1957 года в космос был выведен Первый искусственный спутник Земли. Так неуступчивость КБ-11, пусть и косвенно, но поспособствовала нашему первому и сразу эпохальному космическому успеху.
У САМОГО же КБ-11 дела тогда не заладились.
Головную часть для Р-7 официально разрабатывало КБ-11, однако в разработке термоядерного узла уральский «Новый объект» был, если читатель помнит, более удачлив. Зато в Сарове успешно отрабатывали новый атомный заряд на базе испытанного заряда РДС-4. Сроки поджимали, и в конце 1956 года Михаил Георгиевич Первухин, исполнявший тогда обязанности министра среднего машиностроения, созвал в Москве совещание по выбору заряда для Р-7.
Основными докладчиками были Е.А. Негин от КБ-11 и В.Ф. Гречишников от НИИ-1011, а в итоге было принято «соломоново» решение: «Принять для носителя Р-7 заряд КБ-11, состоящий из термоядерного узла НИИ-1011 и первичного атомного заряда на базе РДС-4». Было также решено провести испытание заряда на полную мощность.
6 октября 1957 года на полигоне на Новой Земле сбросом с носителя Ту-16 «кооперативный» заряд был успешно испытан в корпусе авиабомбы. За два дня до этого та ракета, которую предстояло оснастить новым зарядом, вывела в космос Первый искусственный спутник Земли.
Но «пересадить» даже успешный заряд даже в успешно летающую ракету не так-то просто — необходимо было провести весьма объемные летно-конструкторские испытания заряда, а точнее — его летного «макета», в составе носителя.
Резко изменился и возрос объем также наземной лабораторно-конструкторской отработки. И все надо было делать впервые: продумывать — как организовать новое дело, какие параметры принимать за определяющие, какие иметь при этом методики испытаний.
Такая работа — по созданию инженерных методик отработки заряда — шла весь год, параллельно с работой по непосредственно заряду. Но результат стоит труда: в конце 1957 года первая советская межконтинентальная ракета Р-7 с термоядерной головной частью была передана на вооружение Советской Армии. Эта ракета имела дальность примерно 8 тысяч километров, но была еще громоздкой, с низким уровнем боевой готовности из-за такого специфического окислителя в топливной паре как жидкий кислород.
Всего было развернуто четыре ракетных комплекса, и это было только начало пути к подлинному взаимному паритету, хотя подарок страна получила к своему 40-летнему юбилею отменный.
КОГДА саровское КБ-11 стало тесно сотрудничать с подмосковным КБ Королева и с новым днепропетровским ракетным КБ Михаила Кузьмича Янгеля, зарядчики КБ-11 начали ездить в командировки, и нередко — длительные, на ракетные полигоны. Ездили на Тюра-Там, позднее ставший известным как Байконур, ездили и в Капустин Яр. С «Кап-яра» производили пуски, в частности, ракет средней дальности Р-12 с различными так называемыми «макетами» зарядов.
«Макеты» — это исследовательские полномасштабные модели зарядов с установленными на них датчиками. В макетах «штатные» делящиеся материалы — плутоний и оружейный уран, заменены на «инертные» материалы. Чаще всего, на «инерт» заменяют и химическую взрывчатку. Бывают макеты для тепловых испытаний, для вибрационных, ударных и так далее. В 50-е годы окончательная сборка их на ракетных полигонах велась, как и на ядерных полигонах, в отдельных, особо охраняемых зданиях Минсредмаша. И, как и на ядерных полигонах, эти сборочные здания назывались «ДАФ».
Давид Абрамович и на ядерных-то полигонах появлялся тогда уже редко, а на ракетных вообще не бывал — не до того. Конечно, интересно было бы посмотреть на пуск ракеты, особенно — межконтинентальной, но цейтноты.
Тем не менее, в виде здания его имени, он, так сказать, «присутствовал» и на ракетных полигонах.
Почтовый адрес Капустина Яра был «Москва-Центр, 400», а Сарова — «Москва-Центр, 300». И то, вроде бы, «Москва-Центр», и это — «Москва-Центр». Однако писать личные письма домой — из одной «Москвы» в другую, членам экспедиции КБ-11 не разрешалось. Были проблемы и с ВЧ-связью, и, как позднее смеялись ветераны, иногда приходилось через обычную почту отправлять в «Москву-Центр, 3 00» несекретные служебные телеграммы буквально следующего содержания:
«Бабушка скончалась при падении. Лопнула черепная коробка. Здесь лечению не подлежит. Отправляю домой с сопровождением».
В секретном «переводе» открытым текстом это означало:
«При испытаниях на сброс и удар о бетонку в заряде лопнул корпус. Восстановлению не подлежит. Отправлен домой со спецохраной»…
Такие вот случались, порой, «шпионские страсти», когда «скончавшаяся бабушка» «лечению» не подлежала.
Впрочем, не такой уж перестраховкой все это было. Валентин Иванович Ткачев, работавший в зарядном секторе 05 КБ-11 с 1956 года, вспоминал, что в 1957 году Михаил Кузьмич Янгель показывал «смежникам» из КБ-11 цех сборки ракет и доверительно сообщил, что бывали случаи, когда уже после окончательной сборки и приемки ракет на баках топлива обнаруживались пробоины в потаенных местах.
В истории КБ-11 и вообще в истории ядерного оружейного комплекса ничего подобного никогда зафиксировано не было. И, весьма вероятно, как раз благодаря предельно строгому режиму. В 60-е годы молодой представитель КБ-11 Владимир Белугин — будущий директор ВНИИЭФ, не пустил в «черноморский» «ДАФ» командира той части, где должны были пройти испытания носителя, в состав которого входил «макет» заряда КБ-11. Контр-адмирал, пытаясь пройти со свитой, был остановлен решительно и жестко, и хотя потом возмущался, кончилось все тем, что его от участия в испытаниях отстранило его же начальство!
Жесткий режим так дальше и выдерживался! Я вспоминаю, как уже в начале 80-х годов мой паспорт в считанные три дня приобрел весьма засаленный вид по единственной причине: из-за «глюка» фельдсвязи где-то в пути на Семипалатинский полигон задержался мой пропуск.
Лето, жара, сборочно-лабораторный корпус «штольневой» площадки «Дегелен». Проходил я в САК и обратно по временному пропуску, а удостоверял мою личность паспорт. Охранял САК воинский караул — молодые ребята срочной службы, паспорт листают каждый раз тщательно. А «разов» этих было ох как много! В САК идут контрольные проверки, мы часто выходим из здания: все покурить, а я — «за компанию», потому что оставаться в здании одному по инструкции не положено. Выходишь — проверка пропусков. Входишь — опять проверка, хотя нас всего-то восемь-девять человек и все, пока находились вне здания, не исчезали из поля зрения часового.
Жарко, пальцы у солдат потные, вот паспорт за три дня и засалили. Но никому, и мне в том числе, даже в голову не приходило сказать часовому: мол, парень, человек три минуты назад выходил уже в который раз, и стоял под стенкой в трех метрах у тебя на глазах, так что ж ты опять его паспорт мусолишь? Тем более, что САК стоит внутри тоже тщательно охраняемого периметра.
Нет — «режим» есть «режим»! Это в советском ядерном оружейном комплексе все знали твердо и неформально. Пылкой любви к соответствующим инструкциям и порядкам никто не испытывал, но выполнять их выполняли и привыкали к этому так, что это становилось второй натурой. Скажем, проход в какое-то учреждение оказывался привычным только по пропуску — ведь почти все командировки из Сарова были тоже в «почтовые ящики». И если куда-то проходишь «просто так», то как-то даже дискомфортно себя чувствуешь.
Порой рука тянулась к нагрудному карману пиджака за пропуском даже перед турникетом метро!
В своей среде смеялись: если нарисовал на бумаге окружность — это гриф «секретно», а если две — «совершенно секретно». Но пусть никто не подумает, что привычка к «режимным» ограничениям порождала угрюмость, недоверие и т. п. Наоборот — смеялись оружейники часто, всегда были горазды на умное, острое словцо, на изобретательную шутку. Шло это не от необходимости нервной разрядки, а от духовного здоровья, от высокой внутренней стабильности людей, сообща делающих важное государственное дело.
Глава 6Состоявшиеся моратории и несостоявшийся Главный
СЕДЬМОГО ноября 1957 года исполнялось 40 лет со дня Великой Октябрьской социалистической революции. И коль Давид Абрамович был ровесником Октября, годы его личных юбилеев совпадали с годом государственного юбилея. Тогда таким совпадением гордились, да и было чем! Тому, кто родился в 1917 году, выпала на долю хотя и непростая, нелегкая, но мощная и увлекательная по своему нравственному и историческому наполнению эпоха.
Итак, в 1957 году не только Октябрьской революции, но и Фишману исполнилось 40 лет. Конечно, это событие было отмечено соответственно. Было застолье, были гости, были поздравления.
А кто сидел за столом в коттедже Фишмана? Кто делил с ним праздничные хлеб и соль?
В его старых бумагах сохранился загадочный обветшавший серый листик — последняя обложка обычной ученической тетради, выпущенной в III квартале 1957 года, то есть — не ранее июля, уже после личного 40-летнего юбилея Фишмана, прошедшего в феврале.
На листике — только список фамилий, записанный, к слову, рукой не Давида Абрамовича. Но это — явно список гостей семьи Фишманов, собранных по какому-то весьма не рядовому случаю (против некоторых фамилий стоит цифра «1», против некоторых — «2», что надо понимать так: один гость придет, или — вместе с женой). Правда, общее количество гостей (с женами — около сорока) позволяет предполагать, что застолье организовывалось не дома, а «на стороне», потому что в зале коттеджа Фишманов все вряд ли поместились бы.
Хотя.
Хотя тогда умели — при необходимости — тесниться, не стесняя друг друга. Недаром в русском народе есть пословица: «В тесноте, да не в обиде».
Точно датировать этот список сейчас невозможно, однако по косвенным данным он составлен не ранее сентября 1958 года и не позднее конца 1959 года. Дело в том, что в списке нет Валентина Викентьевича Дубицкого, доброго друга и соседа Фишманов, переведенного в августе 1958 года на Урал в НИИ-1011, зато присутствует Борис Акимович Юрьев, откомандированный в 1959 году в главк министерства.