Во всяком случае — в данном конкретном случае.
Фишман только-только «разменял» четвертый десяток. Стать Главным конструктором в такой возрасте — уже зрелом, но еще не почтенном, было не просто лестно… Это было хорошей заявкой на перспективу, на дальнейший рост. Однако Давид Абрамович остался, пусть и не по своей воле, «в нужное время на нужном месте». Обычно последнюю формулу употребляют тогда, когда имеют в виду удачу, но у Фишмана вышло, пожалуй, наоборот. Место, на котором он оказался (точнее — остался) после отказа ему в переезде на Урал, было нужным делу, но так ли уж оно было нужно возмужавшему Фишману?
К СЛОВУ, будь сказано, дела на Урале закончились тем, что Главным конструктором и затем директором предприятия в 1960 году был назначен 40-летний газодинамик Борис Николаевич Леденев. С 1958 по 1960 год он находился в Китае, будучи одним из советских советников в ядерной программе КНР — страница истории, ныне почти забытая.
Леденев работал в КБ-11 с 1947 года, был участником разработки РДС-1, получил за это в октябре 1949 года свой первый орден Ленина (второй — в 1956 году), и тогда же впервые стал лауреатом Сталинской премии (второй раз — в 1953 году). С должности начальника газодинамического сектора КБ-11 он уехал в Китай, а, вернувшись, попал почти сразу «с корабля» если и не «на бал», то — в руководящее кресло.
Леденев — спокойный красавец с ранней сединой в густом волнистом чубе, был родом из станицы Урюпинской Войска Донского и норов имел. И на Урале, как сообщает изустная история, у него возникли нелады с физиками, в частности — с их лидером Евгением Забабахиным, Героем Социалистического Труда, трижды лауреатом Сталинской премии 1949, 1951 и 1953 годов, будущим академиком, а тогда — членом-корреспондентом АН СССР.
С августа 1960 года Евгений Иванович — бывший однокашник Евгения Аркадьевича Негина по Военно-Воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского — стал Научным руководителем НИИ-1011. И, похоже, нашла коса на камень.
Карьера Леденева на Урале не заладилась, он был переведен в заместители Научного руководителя по испытаниям, а Главным конструктором уральского КБ-1 назначили молодого — только-только за тридцать, физика Бориса Васильевича Литвинова, будущего Героя Социалистического Труда и лауреата Ленинской премии 1966 года. Судя по всему, Забабахина в Главных конструкторах заряда больше устраивал даже не газодинамик, а вообще теоретик! Подход это был неоднозначный, весьма сомнительный, однако на Урале победивший.
Я это все к тому, что, может быть, судьба и «ЮБ» распорядились и правильно? Несмотря на всю неконфликтность Фишмана, на Урале и у него все могло пойти далеко не самым благополучным образом… Взгляды на конструирование зарядов на Урале начали устанавливаться тогда несколько авантюрные, а уж чего-чего, а авантюризма — ни житейского, ни технического, Фишман на дух не переносил.
Леденев, между прочим, в 1965 году вернулся в КБ-11, но в бывшем родном «дому» высоко уже не поднялся, и в 1969 году — пятидесяти лет от роду, умер.
Так или иначе, Фишман вошел в историю развития советского ядерного оружия Первым заместителем Главного конструктора на родном «Объекте». Но вошел он в отечественную «атомную» историю фигурой не меньшего — как минимум — масштаба, чем любой из его «Главных» коллег.
Скажем, Аркадий Адамович Бриш, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премии СССР, Заслуженный деятель науки, начал карьеру ядерного оружейника на год раньше Фишмана — с 1947 года, и работал в КБ-11 до 1955 года, а затем был переведен в Москву. Бриш — фигура яркая, в юности партизанил в Белоруссии, видел многое и многих, особенно после того, как был взят в столицу и вошел в советскую «секретно знаменитую» элиту. Тем не менее, о Фишмане он отозвался так:
«Ту роль, которую сыграл Давид Абрамович Фишман, трудно переоценить. Он был очень динамичным, грамотным человеком, который заботился о прогрессе ядерного оружия, о создании на основе новых достижений науки и техники новых, более совершенных зарядов, являвшихся основой ядерных боеприпасов, основой ядерного щита нашей Родины.
Это ему, вместе с коллективом, безусловно, удавалось. Фишман был не просто конструктор, он был хороший ученый, хороший физик, и все вопросы с ним можно было решать на принципиальной основе. Нужно сказать, что нам очень повезло, что Давид Абрамович существовал, мы многому у него научились, и мы вместе смогли найти решение сложных, неоднозначных вопросов.
Когда я вспоминаю Давида Абрамовича Фишмана, я вспоминаю великолепного специалиста, который занимался не только узкой проблемой разработки ядерного заряда, но и в целом вопросами ядерного оружия, вопросами надежности и безопасности. Он был прекрасным руководителем, отчетливо сознававшим перспективы развития ядерного оружия и уделявшим этому вопросу большое внимание. И, конечно же, я храню в сердце образ прекрасного, многопланового, душевного, исключительно интересного человека, общение с которым приносило мне радость.
На моем жизненном пути встретились уникальные люди — Ю.Б. Харитон, И.Е. Тамм, Е.П. Славский, Я.Б. Зельдович, Н.Л. Духов, С.Г. Кочарянц, К.И. Щелкин, и многие, многие другие. Давид Абрамович Фишман был одним из таких великанов духа.»
В списке, который привел Бриш, три академика АН СССР, один член-корреспондент, пять трижды Героев Социалистического Труда, один дважды Герой — Самвел Григорьевич Кочарянц, и один Герой Социалистического Труда — академик Тамм. Неформально попасть в такую «обойму» — это.
Ах, да понятно, что это — более чем лестно.
Как и остальные лица из «списка Бриша», Фишман не был обойден в своей жизни государственным наградным «золотом», но если посмотреть на его жизнь и судьбу не через призму наград и должностей, а по существу, то надо сказать, что конец 50-х и начало 60-х годов стали для Давида Абрамовича прежде всего годами непрерывно возрастающей ответственности и нагрузки.
Награды были лишь производными от этой нагрузки, естественным результатом огромных усилий. Причем усилия, затрачиваемые на реализацию крупных научнотехнических проектов, всегда имеют двоякий характер: если во главе проекта стоит сильная инженерная фигура, то она накладывает свои личные усилия на коллективные усилия многих. Если одно не конфликтует с другим, мы имеем в итоге плодотворный синтез личностного и коллективного. Примеров тут можно привести много: тот же Туполев в авиации, Королев — в ракетном деле…
Фишман был неординарной фигурой, но можно ли его назвать «атомным Туполевым»? Или, более того — советским «атомным Эдисоном»?
Нет, конечно! Но дело не в масштабе личности, а в специфике деятельности. Современный самолет — это даже не сложнейшая конструкция, это — сложнейший комплекс сложнейших конструкций! Охватить все проблемы одному человеку здесь невозможно. И Туполев был скорее инженерным дирижером, который сам на инструментах не играет и в технику исполнения каждой отдельной партии того или иного инструмента не вдается. При этом отслеживал Туполев вряд ли более пяти-семи проектов одновременно, включая перспективные.
Фишману приходилось отслеживать многие десятки проектов — какие на бумаге, какие — «в железе», и, хотя сам по себе ядерный или термоядерный заряд — конструкция в инженерном отношении неизмеримо более простая, чем стратегический бомбардировщик или МБР, это — очень специфическая конструкция. К тому же, все инженерные новинки в ней сами по себе значат мало без всесторонней апробации, во-первых. Во-вторых же, все они сразу оказываются на крайне секретном «листе». Это — не лампочка Эдисона или его же фонограф.
И масштаб Главного конструктора зарядов определяется, пожалуй, тем, как он ставит себя по отношению к физикам и к высшему, говоря языком современным, менеджменту.
С Фишманом считались и ученые, и руководство, а это было немало.
Глава 7Смерть Курчатова, новые работы и путь к паритету
В 1960 году атомная отрасль потеряла свою живую легенду — Курчатова. Игорь Васильевич мгновенно скончался 7 февраля в Барвихе, во время спокойного разговора на лавочке один на один с Юлием Борисовичем Харитоном.
Всего лишь 12 января они вместе отмечали пятьдесят седьмой день рождения Курчатова, а менее чем через месяц его не стало. Редкий случай: есть фотография, которая фактически воспроизводит ситуацию смерти Курчатова — незадолго до нее Игорь Васильевич и Юлий Борисович сфотографировались в такой же ясный зимний день, в тех же пальто и шапках, на той самой садовой скамье.
В последний день Курчатова — уже февральский, они сидели и беседовали так же спокойно и о том же. И вдруг Харитон задал вопрос и не получил на него ответа.
Харитон вопрос повторил и опять не получил ответа. Он повернулся к Курчатову, а тот уже скончался — мгновенно и беззвучно.
В 1959 году Курчатов выступил на XXI съезде КПСС и, как бы подводя итоги испытательной «сессии» 1958 года, сказал: «Советская Армия получила еще более мощное, более совершенное, более надежное, более компактное и более дешевое атомное и водородное оружие».
За многими из этих «более.» стояла работа Фишмана и его конструкторов-зарядчиков, а какие-то «более.» были достижениями Курчатова и его коллег-физиков. При этом у каждого курчатовского «более.» были резервы совершенствования. Увы, отныне Игорь Васильевич уже не мог реализовать свои замыслы, и не только в сфере обороны. Это была огромная утрата для ядерщиков — не только профессиональная, но, для очень многих, и личная.
В том числе — и для Давида Абрамовича.
Летом 1961 года Хрущев провел в Кремле большое совещание по проблемам стратегического ядерного оружия, куда от Министерства среднего машиностроения были приглашены министр Ефим Павлович Славский, его заместитель Зернов, Научные руководители КБ-11 и НИИ-1011 Харитон и Забабахин, ряд Главных конструкторов (в том числе — Кочарянц), а также Сахаров.
Обсуждались перспективы ядерных вооружений, и оружейникам было сказано, что им надо готовиться к новым испытаниям. Собственно, подготовка к ним велась в КБ-11 с конца 1960 года — внешнеполитическая обстановка подталкивала к такому решению и без высоких совещаний. Официально же о выходе СССР из моратория было объявлено 31 августа 1961 года, а 1 сентября был проведен первый взрыв из большой серии воздушных испытаний.