Пожалуй, ознакомившись с последними, приведенными мной, размышлениями Фишмана, скептик скажет: «Ну, все это верно, но это ведь и банально — общие слова». Что ж, что может быть банальнее истины: «Дважды два — четыре»? Но каким будет итог игнорирования этой истины, пренебрежения ей?
ФИШМАН размышлял — атмосфера 80-х годов давала к тому много поводов и оснований, да и 1987 год наступил — как всегда дважды для Фишмана юбилейный. А семьдесят лет — это семьдесят лет.
Впрочем, не в возрасте даже было дело — в 1987 году Фишман заглядывал далеко в будущее и задумывался о техническом облике зарядов 2000 года, когда ему исполнилось бы — доживи он до 2000 года — восемьдесят три. Но почему бы и нет?! Живой пример был перед глазами — Харитон!
Нет, на философские обобщения подвигало то, что очень уж емкими и для России, и для Фишмана, оказались семь десятилетий XX века с 1917-го года по 1987-й год.
Сколько было сделано!
Какой ценой, какими усилиями!..
И какими людьми.
А теперь все становилось зыбким, неясным. В дневнике появлялись записи:
«Честь истинная — всегда в соответствии с совестью.
Честь ложная — мираж в пустыне, в пустыне человеческой души.
И мираж вредный, созидающий ложные цели, ведущий к расточительности, а иногда и к погибели истинных ценностей.
Различие между совестью и честью. Совесть подсказывает, честь действует. Совесть всегда исходит из глубины души, и совестью человек в той или иной мере очищается.
Совесть не бывает ложной, она бывает приглушенной или слишком преувеличенной (слишком редко).
Но представления о чести бывают совершенно ложными, и эти ложные представления наносят колоссальный ущерб обществу, например, так называемая «честь мундира». У нас исчезли такие несвойственные нашему обществу понятия, как дворянская честь, но, к сожалению, зачастую осталась в практике защита чести мундира».
Как все это было записано верно.
Как точно и глубоко!
Но — не «горбачевщине» ко двору.
ПРОШЕЛ год двойного юбилея — неотмеченного юбилея «ДАФа» и все еще с помпой отмеченного 70-летнего юбилея Октября.
Прошел и следующий — 1988 год, наступил год 1989-й…
Если раньше Фишман ограничивался редкими записями своих мыслей в записных книжках, то с начала «перестройки» обзавелся чем-то вроде дневника и обращался к нему все чаще.
И появлялись такие вот записи:
«Закончился I этап «Перестройки», переходим ко II этапу. К сожалению, пока одни разговоры, нет даже осмысленной программы. Как мне представляется, магистральные пути «перестройки»:
— экономия ресурсов;
— экология;
— качество;
— эффективность;
— комплексность (время частных производных прошло)».
Фишман был, все же, не политиком и не мог видеть с той же отчетливостью, с какой он постигал инженерные проблемы, что в СССР прошло время комплексности и эффективности, за исключением одного лишь вида эффективности — в уничтожении страны. Лишь этот процесс шел все более эффективно и интенсивно.
Однажды, в начале перестройки, у начальника 19-го сектора КБ-1 Лобанова случился разговор с Давидом Абрамовичем «на тему, — как определял сам Лобанов, — ее (перестройкии — С.К.) последствий». Подводя итог, Фишман сказал тогда полушутя, полусерьезно: «При Брежневе мы понебрежничали, а при Горбачеве и позже — погорбатимся».
Тогда Давид Абрамович думал, все же, что он всего лишь удачно скаламбурил. Да, собственно, тогда он и смысл в свой каламбур вкладывал, если вдуматься, оптимистический. Мол, при Брежневе страна распустилась, а при Горбачеве придется потрудиться, «погорбатиться».
Но при Горбачеве от пресловутого «застоя» (с точки зрения статистики дай нам Бог такого «застоя» сейчас!) страна все явственней скатывалась к откровенному развалу. К началу 90-х годов стало ясно, что время созидательной работы прошло. Горбачевские моратории расшатали ядерный оружейный комплекс, а впереди были еще более тяжелые времена. Сама жизнь, наплевательское отношение высшего руководства государства к проблемам ядерного оружия и ядерщиков-оружейников заставляли задумываться уже об ином.
Где-то за год до смерти Фишмана в его кабинете вечером сидели трое. Все трое знали друг друга давно. Один был признанным лидером, Учителем, двое других — его давними учениками и подчиненными. Впрочем, они тоже давно сами имели кабинеты, подчиненных.
Тема разговора была непростой, тяжелой — происходящее в стране не радовало.
Через много лет один из тогдашних собеседников Давида Абрамовича рассказывал: «Давид ругнул суетливых демократов, расшатывающих устои, сетуя, куда смотрят товарищи по партии. Я, указав на соседа, позволил себе съехидничать (ибо был беспартийным), сказав визави: «Они сие одобрямс». Давид Абрамович, пораженный, произнес: «И ты, Вася?!» На что Вася начал его уверять в своей солидарности.»
Но Фишман уже не слушал — он сел и долго сидел молча.
Любой «кадровый» «бомбодел» Сарова без труда поймет, о каком «Васе» идет речь, но я о том умолчу, щадя память тогдашнего «одобрямса». В своем деле он сделал немало, был и лауреатом Ленинской премии, и кавалером ордена Ленина. Что же до самого рассказчика, то им был Геннадий Иванович Иванов, лауреат Государственной премии СССР. И свой рассказ он завершил грустным резюме: «Я часто думал позже — видимо судьба его оградила и спасла, он не видел развала великой страны, прихода новых идеологов, предательства. Он ушел до всего этого. Не смог бы он встроиться в «горбачевские шутки».»
Да, представить себе Фишмана в роли ельцинского подпевалы как-то не получается.
Позднее — когда Фишмана уже не стало, в начале 90-х годов, Юлий Борисович Харитон, тогда еще Научный руководитель ВНИИЭФ, дал в «Арзамасе-16»-Кремлеве интервью писателю Владимиру Губареву. И на вопрос о том, что изменилось с развалом СССР, ответил:
«Что изменилось? Изменилось отношение к нам. Раньше Генеральный секретарь звонил мне раз в месяц, секретарь ЦК по оборонным вопросам — раз в неделю, ну а Сербин — заведующий оборонным отделом ЦК, каждый день. Нет, совсем не обязательно, что у него были какие-то рабочие вопросы, просто интересовался самочувствием, как дела в семье. Спрашивал, чем может помочь. А в последнее время? Нет, никто не интересуется. Многие наши проблемы решают без нас, не спрашивая ни о чем. Приезжал к нам Ельцин, потом Черномырдин. Сказали, что мы нужны России. И все. На том помощь и кончилась».
Горбачев не удосужился в атомную столицу России даже приехать. Он и его окружение просто громили все, что создавалось трудами десятилетий. Громили во имя уже скорого предательства народа и державы, во имя ничем — кроме предательства — не обусловленной системной капитуляции перед Западом.
Ядерное оружие России было главным препятствием на пути к окончательному унижению и попранию страны, поэтому и удар по его создателям задумывался особенно мощный. Основная его сила пришлась на время уже после ухода Фишмана из жизни, а пока силы разрушения лишь изготавливались. Однако влияние их чувствовалось все явственнее. И как-то Давид Абрамович обронил: «Мы ели до Чернобыля, любили до СПИДа и работали до перестройки».
Горькая шутка в не очень сладкие времена.
Да и было ли это шуткой?
ДАВИД Абрамович переживал, — об этом говорят и записи в записной книжке. Когда в 1989 году начались прямые трансляции заседаний только что избранного, недоброй памяти Съезда народных депутатов СССР, он очень внимательно смотрел эти трансляции, а потом, записывая свои впечатления, волновался, негодовал: «Ну что они творят! Что болтают/»
Фишман сформировал себя смолоду как натуру цельную, чуждую раздвоенности, и теперь удивлялся: «Сделали открытие — «эта проблема неоднозначна»… Да любая проблема неоднозначна!»
Чтобы поточнее узнать значение слова «плюрализм», он не поленился порыться в словаре иностранных слов. Не нашел — видимо, от волнения — и потом ругался в дневнике: «И слова-то такого нет»…
Увы, на рубеже 80-х и 90-х годов это было уже не слово, а символ — двуличия, лицемерия, двойных стандартов и далеко идущих планов разрушителей страны. И уже в 1987 году Фишман записал: «Страх — это область физиологии. Трусость — область нравственности».
Вокруг говорили о «гласности». Но суть и смысл работы оружейников по-прежнему скрывались от широкой общественности. Когда-то в том был высокий государственный резон, но сейчас можно и нужно было показать людям — как ЭТО делалось, какими трудами, как ЭТО было важно для прошлого России. И сказать — как это важно для ее настоящего и будущего. Однако вместо гордого оборонного имени «Кремлев» город Атомной Проблемы по-прежнему мифически именовался «Арзамас-16», а в официальной почтовой переписке — «Москва-300». Стране так и не показывали своих главных оборонщиков. Возможно для того, чтобы их — безымянных — было проще шельмовать.
Потом Саров рассекретили, но не как «Кремлев», а как «Арзамас-16», дав в печати несколько небольших статей. «Атомную» столицу СССР явили стране мимоходом, как будто речь шла о заштатном городишке со свечным заводиком.
Фишман остро интересовался общественными процессами в стране, много читал периодики. Вот перечень его подписки на 1989 год: «Правда», «Советский спорт», «Литературная газета», «Советская культура», «Аргументы и факты», «Неделя», «Сделай сам», журналы «Огонек» и приложение к «Огоньку», «Знамя», «Турист». Но на отдельном «памятном» листике среди записей типа: «Письмо. Гарантии, особенно план 89 г. Экспертизы по безопасности]. Усть-Каменогорск — тантал» и прочего, он вдруг записывает: «Демократия- демократизация. Канал — канализация». Не телевизионные ли каналы он имел в виду?
И вновь среди деловых тезисов в июне 1990 года мелькает фраза: «Новое мышление — новое лукавство».
Не лучшие времена, невеселые констатации. Институт и весь ядерный оружейный комплекс — как и всю страну, вместо новой огромной работы сталкивали в болото «мелочевки», в обиход вошло модное, однако невнятное понятие «конверсия». И Фишман записывал в ежедневник новые «захватывающие» задачи для зарядного КБ-1: