— при прочих равных условиях эксперимент в споре перевешивает расчетные оценки;
— диалектика учит (устанавливает) не только взаимосвязь явлений, но, главным образом, субординацию явлений;
— уступи в малом, выиграешь в большом (относится, главным образом, к спорам);
— иногда право спорить, возражать возводят в самоцель, забывая о главном. Это злоупотребление спорами по мелочам приводит к большим потерям времени;
— многое зависит от руководителя, как будет протекать спор, его конструктивный (позитивный) характер;
— спор должен, как правило, носить конструктивный (позитивный) характер».
Это ведь, по сути, небольшой философский трактат, небесполезный не только для конструкторов!
ДАВИД АБРАМОВИЧ не вел регулярного дневника, и хотя в этой книге он нередко говорит с читателем, так сказать, от первого лица, нет возможности по накапливающимся год за годом дневниковым записям представить развитие его внутренней, духовной жизни во всей полноте и динамике. Но он, вне сомнений, духовно рос и развивался до последних дней жизни…
С другой стороны, он сформировался как личность рано — это было чертой его поколения и приметой его эпохи, и всю свою сознательную жизнь был натурой цельной.
Если мы возьмем его заметки и записи разных лет, то можно увидеть обе стороны нравственного облика Фишмана — и его неутраченную способность к развитию, и его неизменную утвержденность на вполне определенных жизненных позициях.
Из этих записей видно и то, как Давид Абрамович осваивал новые для него знания, как он их осмыслял… Видно, что он записывал для того, чтобы лучше помнить что-то… Видно, каким путем шла его мысль, что волновало и интересовало его вне сферы основной деятельности.
Так, в 1965 году он записывает:
«Всякую истину, если ее сделать «чрезмерной» (как говорил Дицген-отец), если ее преувеличить, если ее распространить за пределы ее действительной применимости, можно довести до абсурда, и она далее неизбежно, при указанных условиях, превратится в абсурд.
* * *
В буржуазном обществе прошлое господствует над настоящим, в коммунистическом обществе— настоящее над прошлым.
А вот записи, сделанные 20 декабря 1966 года:
«Аристотеля спросили: Что быстрее всего забывается — благодарность (!)
* * *
Ничто так не поучительно, как заблуждения гения (П.Л. Капица)
* * *
Если научные исследования ведутся с целью материальных выгод, они получают эгоистический оттенок., а если цель исследований— стремление к власти, то они могут стать даже общественной опасностью и привести к «ученому варварству» (Р.А. Грегори «Открытия, цели и значение науки», Петроград 1923 год)».
9 сентября 1968 года Фишман — явно по поводу чего-то конкретного— записал: «Прогресс», когда речь идет о морали и человеческих отношениях — весьма расплывчатое понятие, несомненно, применимое к некоторым сторонам нашей жизни, хотя отнюдь не ко всем. Но в науке он неизбежен.
Прогресс равнозначен самому существованию науки».
Еще записи, от 15 января 1970 года — целая россыпь:
«Полная свобода делать все, что ты хочешь и как ты хочешь — это, в сущности, не более, чем свобода вообще ничего не делать» (Н. Винер)
Кто не может управлять собой, тот вообще не умеет управлять».
Все это записано не институткой или юношей бледным со взором горящим, а человеком, разменявшим, во-первых, шестой десяток, а, во-вторых, очень много повидавшим, пережившим и перечувствовавшим человеком.
В НАЧАЛЕ 70-х годов он выписывает мысль А.В. Луначарского:
«Что такое любовь? Ответить на этот вопрос очень трудно, не зная, кто его задает. Если спрашивает молодой человек, можно ему ответить — подождите, узнаете сами! Если спрашивает старый, мы ему ответим — постарайтесь вспомнить! Но, если такой вопрос задает человек средних лет, ему можно лишь посочувствовать!»
А потом удивляется: «Оказывается из прозы В. Маяковский любил «Что делать?» — Чернышевского. Так вспоминает А. Брик. Это было созвучно его жизни на Гендриковском переулке совместно с Бриками».
Вот как! Начало 70-х годов для Фишмана — это ядерные и термоядерные заряды третьего поколения, это бурное обновление лабораторной базы, рост КБ, важные задачи по реализации ряда стратегических проектов… Полная забот, по горло профессиональная деятельность с утра до утра, день за днем.
И тут же — Маяковский, Пушкин.
Все это вместе и была жизнь.
И какая жизнь!
Послесловие
ГОРЬКИЙ говорил, что каждый человек способен написать хотя бы одну книгу в своей жизни — книгу о своей жизни. Если бы Давид Абрамович Фишман такую книгу — о его времени и о себе — написал, то не приходится сомневаться, что это была бы захватывающая книга. Но он написать своей книги не успел — ни о жизни, ни о себе, ни о своем деле.
Однако эта книга — не лично Фишмана, а — о Фишмане, о его эпохе и его деле, все же, увидела свет! И теперь читатель знает о герое моей книги немало. Так что же еще осталось сказать мне под конец?
Ну, возможно, вот что.
Мелкий, вроде бы, штрих: переписанная Фишманом собственноручно десятая глава «Евгения Онегина» в расшифровке Чернова.
Переписанная полностью!
В возрасте семидесяти лет, после десятилетий напряженного труда, успехов и разочарований, возглавляя огромное КБ с важнейшими государственными задачами, ежедневно решая десятки малых и больших вопросов, имея тысячи подчиненных, переписать — для себя, для своего удовольствия — десятую пушкинскую главу?..
Ему бы ее — пожелай он, переписали бы хоть затейливым каллиграфическим, хоть четким чертежным почерком, или отпечатали бы на лучшей пишущей машинке, или сделали фотокопию! Да еще и в сафьян бы переплели!
А он не отдал этого дела никому.
Как ни крути — подобное восхищает само по себе! И говорит не просто о незаурядности личности, а — о человечности этой незаурядности.
А ведь десятая глава — это так, деталь. Важные, яркие вехи в его жизни достойны романа: Харьковский рабфак, Киевский аэроклуб, Ленинградский политех, Кировский завод, военная танковая эпопея на Урале, приезд на «Объект» и работа над РДС-1, испытание РДС-1.
Начало пятидесятых, новые заряды, первая «сахаровская» термоядерная РДС-6с, этапная, основополагающая РДС-37, «королевская» «семерка».
А затем — огромная, более чем тридцатилетняя, работа по ядерному оснащению ракет стратегических, оперативно-тактических, тактических и прочих. По созданию направления ПРО — противоракетной обороны. По мирным программам ядерных взрывов. Создание конструкторской школы. И в те же дни, когда он выкраивал время и силы души для освоения десятой пушкинской главы, — работа по текущим планам, формирование новых. И — желание их выполнить!
А параллельно — осмысление сделанного.
Фишман был человеком непростым, раскрывался далеко не каждому, и даже тем, кому он раскрывался, он раскрывался далеко не всегда до конца. Думаю, причиной была не его скрытность — хотя внутренне сдержанным он не быть не мог, а очень уж обширный внутренний мир и очень уж обширные его обязанности и загруженность во внешнем мире, давно состоящем для Фишмана, прежде всего, из подчиненных и начальников.
Об этом задумываются редко, да и сам я задумался о таком лишь сейчас, когда пишу эти строки, но, насколько я понимаю, у крупных инженерных руководителей СССР нечасто бывали душевные друзья. Даже на старинную дружбу у крупных конструкторов с какого-то момента — ох, какой непростой — их жизни не хватало ни времени, ни души. Как уж дружили, казалось бы, ракетчики Королев и Глушко, с каких пор, а вот же — разошлись пути-дороги душ.
И это — не от черствости, а от занятости.
Все уходило на проблемы дела и на восстановление сил для решения этих проблем. Конечно, руководители крупных научных и инженерных коллективов не буки, они постоянно в окружении людей, среди которых всегда немало испытанных товарищей. Но откровенный разговор по душам?
Нет, это случается с годами нечасто.
Поэтому так интересно, на мой взгляд, то, что написал о своем коллеге Николай Захарович Тремасов, заместитель Главного конструктора КБ-11 в 1965–1966 годах, а с 1966 года по 2000 год — Главный конструктор горьковского НИИИС им. Седакова, лауреат Государственной премии СССР, доктор технических наук, профессор, заслуженный деятель науки и техники РФ:
«По существу— главный конструктор зарядов (хотя официально все время был первым заместителем). Тщательный, вдумчивый и, главное, дотошный до мелочей, как Юлий Борисович Харитон. Я мало с ним взаимодействовал, но всегда плодотворно».
Здесь требуется, впрочем, пояснение. Тремасов всю жизнь занимался электронными системами автоматики, то есть — элементом не ядерного заряда, а ядерного боеприпаса. Поэтому и взаимодействие его с Фишманом не носило повседневного характера, хотя знали они друг друга хорошо и пересекались их дороги нередко — на НТСах, совещаниях в Москве и т. п.
Но тем более ценно то, что написал Тремасов:
«Серийщики, по-моему, его очень уважали, хотя он много им портил крови своими требованиями и консерватизмом (в части вроде бы несущественных изменений). Человек, безусловно, умный по большому счету. Непонятно, почему, но один раз откровенно высказался против еврейской солидарности. На мое замечание— почему ученые не нашли деликатного способа оградить Сахарова А.Д. от явных неприятностей, которые его ожидали в диссидентских отношениях с ЦК и правительством, он посмотрел на меня, кажется, с удивлением: «Неужели, Николай Захарович, вам не ясно? Он же затмевал наших, и надо было, так или иначе, удалить его из института, с этого горизонта»…Давид Абрамович, наверное, верил в мою порядочность, если говорил мне такие слова».
Да, в порядочность Фишман верил.
И верил, очевидно, потому, что на его пути ему встретилось больше порядочных, увлеченных делом и преданных делу людей, чем людей непорядочных, ле