Поэтому и в представлении тогдашней Академии наук продвигающиеся в Физтехе работы по выяснению свойств атомов и возможностей управления этими свойствами считались – не без влияния В.И. Вернадского – бесполезными и ненужными.
Однако поворотный момент в развитии ядерной физики, который случился в 1932 году – и прежде всего открытие нейтрона Дж. Чедвиком и «установка» его на верное место, в ядро, Дмитрием Иваненко, – заставил многие умы в физике нацелиться на другой путь. То есть на эксперименты с самим ядром и его структурой. Эту группу учёных – включая Курчатова и поддерживавшего его Иоффе – влекли к себе глубинные свойства атома, его возможности. Причём не только те, что зависят от его физической природы (та самая «радиоактивность» Вернадского), но и те, коих может добиться человек, своими усилиями привнося в эту природу угодные себе изменения. Эти исследователи чувствовали, предвидели: управление ядерными процессами открывает дорогу к новой энергетике. Как сказал позднее один из видных участников Атомного проекта М.Г. Мещеряков, «в урановой проблеме, после того как физики доказали, что ядро урана делится, всё остальное – это технология» [281].
И в этом смысле ядерная лаборатория Иоффе – Курчатова появилась крайне своевременно. Но… самим своим появлением породила жёсткий конфликт в советской физике. Как сущностный, так и личностный.
Вот что свидетельствует человек, по долгу службы курировавший и научное направление, – «главный диверсант» СССР Павел Судоплатов, работавший с октября 1933 года в Иностранном отделе ОГПУ, а в 1938 году ставший его руководителем уже в НКВД:
«В 1934 году, находясь в Бельгии, Иоффе отклонил предложение уехать на работу в США, хотя в то время противоречия в наших научных кругах между физиками резко обострились. Особенно остро конфликтовали московские и ленинградские ученые. Непримиримую позицию к школе Иоффе занимали, в частности, и некоторые влиятельные профессора Московского университета. Это продолжалось не один год. Я помню, как московский профессор сказал мне: «Павел Анатольевич, зачем вы консультируетесь у этих деятелей из Ленинградского физико-технического института? Это же банда!» [250]
Впрочем, надобно отметить, что описанное концептуальное расхождение между двумя «урановыми» направлениями не было критическим. Два некогда братских института – Радиевый Вернадского – Хлопина и ЛФТИ Иоффе – не стали врагами. Так что после создания в Физтехе «особой группы по ядру» под руководством Курчатова, к этой группе тянулись физики из РИАНа, не говоря уже о «братско-дочернем» ИХФ АН. Как, впрочем, и физики из ЛФТИ спокойно и продуктивно трудились в Радиевом.
Но затем в противостояние двух школ вмешалась третья сторона – сама Академия наук. Её руководство, разумеется, слепым не было и быстрое развитие мировой ядерной физики проглядеть никак не могло. Да и сам академик А.Ф. Иоффе на фоне всего 88 (на 1 января 1937 года) действительных членов АН СССР малозаметной фигурой отнюдь не являлся. Знали там и Курчатова.
Так что в переехавшей в 1934 году в Москву Академии постепенно созрела мысль – не такая уж, признаем, и нелогичная – забрать исследования атома под своё крыло. Точнее, под крыло в том же году образованного Физического института АН СССР под руководством С.И. Вавилова.
Надо сказать, что этот учёный, хоть и оптик по главной своей научной специальности, не хуже Иоффе ещё в самом начале 30‐х годов понимал значение исследований именно атомного ядра. В этом оба выдающихся ума своей эпохи вполне сходились. И могли бы стать союзниками. И иногда даже становились ими – ситуативно. Но в целом ситуацию справедливо можно было бы охарактеризовать как противостояние. Как между ФИАНом и ЛФТИ, так и между их руководителями.
С точки зрения Сергея Вавилова, ядерное направление в советской физике было бы логично «институциализировать» в ФИАНе. Ибо, как он считал, состояние работ по этой тематике «неудовлетворительное», «выражающееся в раздробленности ядерных лабораторий по различным ведомствам, в нерациональном распределении мощных современных технических средств исследования атомного ядра по институтам, в неправильном распределении руководящих научных работников в этой области и т. п.». При этом, убеждал директор ФИАНа, наиболее подходящие условия для работы по ядерной физике могут быть созданы в Академии наук, а не в промышленном секторе.
И Вавилов находил в этом вопросе полную поддержку в руководстве АН СССР. И в марте 1936 года, на специально созванной сессии Академии наук Ленинградский физтех был подвергнут унизительной критике за «отрыв от практики». Причём не один и не два из авторитетных академиков приводили явно согласованный тезис: мол, проблемы ядерной физики для ЛФТИ не являются профильными, потому что этот институт находится в ведении промышленности и потому заниматься должен решением сугубо прикладных задач. Ядерные исследования такой задачей не являются. Их нужно переводить в ведение академического ФИАНа. Вместе с деньгами, техникой и людьми Ленинградского физтеха.
Наиболее чётко эта позиция С.И. Вавилова была отражена в постановлении Президиума АН СССР «Об организации в Академии наук работ по исследованию атомного ядра» от 25 ноября 1938 года: «1. Считать неотложной задачей сосредоточение работ по изучению атомного ядра и космических лучей в Академии наук СССР…
2. Учитывая нецелесообразность развития ядерной физики и построения циклотрона в системе НКМаша СССР, считать необходимым немедленный переход ядерной лаборатории Ленинградского физико-технического института из системы НКМаша в Физический институт Академии наук СССР…»
Немаловажное замечание: «…с оборудованием и средствами, ассигнованными наркоматом на строительство циклотрона…» [141, с. 44–45].
Действительно, настоящая проблема заключалась в том, что настоящих ядерщиков в Москве тогда не было. В ФИАНе работали выдающиеся умы – такие, например, как номинант Нобелевской премии академик Леонид Мандельштам или основоположник советской радиоастрономии академик Николай Папалекси, – но именно ядерный сектор так и оставался практически голым. И Вавилов был вынужден сам залезать в эту сферу, ставить на неё оптиков вроде И.М. Франка, призывать теоретиков, как И.Е. Тамма. Или вовсе пристёгивать «парттысячников» – рабочих выдвиженцев, направляемых партией для оздоровления кадров науки, – наподобие П.А. Черенкова.
Понятно, что на таком кадровом фоне Сергей Иванович и в самом деле очень желал перетащить к себе уже сложившуюся в Ленинграде школу атомщиков. Желательно – с их аппаратурой. Звал Мысовского, но тот из Питера уезжать отказался: не с его, мол, здоровьем. И уговорить переехать в Москву удалось только одного физтеховца – основателя физики высоких энергий Дмитрия Скобельцына.
Сергей Иванович Вавилов.
[Из открытых источников]
Так что объективно директор ФИАНа был бы весьма заинтересован в подчинении ему ленинградского конкурента, дабы унаследовать и его физиков-атомщиков с их циклотроном. Но! Если мотив у Вавилова и был, то по-человечески, по складу характера, он был слишком великодушен и честен душою, чтобы пускаться в низкопробные интриги. Позвать к себе и обещать создать наилучшие условия – дескать, наиболее подходящие условия для исследований ядерной физики будут обеспечены в Академии, а не в тяжёлой промышленности, – это Вавилов мог делать и делал. Но интриганство – это явно не его.
Иное дело, что как раз Абрам Фёдорович именно в этом Сергея Ивановича и подозревал. Тот, мол, считает, что «в Ленинграде нужно вовсе закрыть ядерную лабораторию, а я считаю, что одной московской ядерной лаборатории на весь Союз будет мало» [212, с. 28]. И деятельно протестовал, небезосновательно полагая, что создавать единую советскую ядерную физику коллега по академии собирается за счёт ленинградской научной, технической и кадровой базы. А потому всеми силами и хитростями отстаивал самостоятельность своего института в проведении ядерных исследований. И поскольку у А.Ф. Иоффе были серьёзные покровители в правительстве и в военном руководстве, да и сам Абрам Фёдорович был, что называется, человеком с зубами, он довольно долго успешно сопротивлялся попыткам Президиума АН СССР отнять у ЛФТИ ядерный отдел вместе с его руководителем. То есть И.В. Курчатовым.
Сопротивлялся Абрам Фёдорович небезуспешно. И не один.
В марте 1938 года учёные ЛФТИ при самом деятельном участии Курчатова подготовили и отправили письмо председателю Совета народных комиссаров СССР Вячеславу Молотову. И в нём доходчиво объяснили:
«…атомное ядро стало одной из центральных проблем естествознания. За короткий период сделаны исключительной важности открытия», которые «привели к принципиально новым представлениям о строении материи, имеющим исключительное научное значение;
в царской России практически не велось никаких работ в области исследования атомного ядра, между тем как в ряде стран уже давно существуют первоклассные научные школы», но «в Советском Союзе начаты работы в области атомного ядра», и «за это время у нас достигнут ряд существенных результатов;
однако имеющаяся у нас сейчас техническая база как в количественном, так и в качественном отношении значительно отстает от того, чем располагают капиталистические государства, особенно Америка», где число «работающих высоковольтных установок в ядерных лабораториях больше 10, работающих циклотронов – больше 5», а «в СССР имеется лишь одна высоковольтная установка и нет ни одного работающего циклотрона;
такое положение является безусловно ненормальным и может повести в ближайшем будущем к резкому отставанию, как советской ядерной физики, так и тех областей науки, в которых могут быть использованы быстрые частицы» [141, с. 17–19].
А посему, уважаемый Вячеслав Михайлович, прямым текстом намекаем: «Излучение циклотрона, стоящего максимум 1 000 000 руб., в смысле биологического действия эквивалентно 100 граммам радия, стоящим 100 000 000 руб.», и убедительно просим оказать содействие в деле укрепления технической базы советской физики. А именно: «ввиду того что затрагиваемые в этом письме вопросы выходят за пределы узковедомственных интересов, имеют большое значение для советской науки и ввиду того что в течение ряда лет мы не могли добиться правильного решения вопроса», мы просим Вас: