«1) поставить в Совнаркоме СССР вопрос о предоставлении Ленинградскому физико-техническому институту для белее успешного развития исследований по атомному ядру 2 граммов радия во временное пользование;
2) предложить Наркоммашу СССР, в ведение которого мы сейчас перешли, создать все условия для окончания строительства циклотрона в ЛФТИ к 1 января 1939 г.».
И подписи – всей научной элиты института и, как позднее показала сама история, научной элиты советской физики: А. Иоффе, И. Курчатов, А. Алиханов, Д. Скобельцын, Л. Арцимович, А. Алиханьян, Л. Немёнов, Л. Русинов, Б. Джелепов, Г. Щепкин, В. Куприенко, В. Храмов, А. Юзефович, Е. Степанова, В. Китаров, М. Козодаев, П. Спивак, А. Федюрко, П. Глазунов, Н. Иванова, В. Дукельский, Я. Френкель, Я. Хургин [141, с. 17–20].
Вячеслав Молотов отреагировал несколько растерянно. «Что ответить?» – такую наложил он резолюцию, переправляя письмо председателю Комиссии советского контроля при СНК СССР С.В. Косиору и народному комиссару Наркомата машиностроения СССР А.Д. Брускину. И с их стороны ответ, судя по дальнейшим событиям, был достаточно предметным.
Всего через пару месяцев в ЛФТИ приехала комиссия Академии наук, которая дала положительное заключение на проект строительства циклотрона. А 24 января 1939 года И.В. Курчатов и А.И. Алиханов как руководители этого строительства в новом письме В.М. Молотову констатируют: «Вопрос сдвинулся… и за последний год у нас появилась уверенность в осуществлении циклотрона» [176].
Ещё одно важно в данном эпизоде: записка эта отразила и диалектическим образом сформулировала новое отношение к ядерной физике. Это уже не дорогостоящая игрушка оторванных от нужд народа академиков, а подготавливаемый советскими учёными в соревновании с западными конкурентами инструмент для будущего овладения необозримыми запасами энергии.
Словом, Ленинградский физтех эффективно отражал с деятельным участием главы его ядерного сектора И.В. Курчатова атаки со стороны Академии наук и ФИАНа даже после того, как сам ЛФТИ был переведён 28 мая 1939 года в ведение АН СССР.
А вскоре в постановлении Президиума АН СССР И.В. Курчатова включили в состав Постоянной комиссии по атомному ядру при Физико-математическом отделении Академии. В весьма авторитетной компании: С.И. Вавилов как председатель, а также А.Ф. Иоффе, И.М. Франк, А.И. Алиханов и А.И. Шпетный из УФТИ.
Это было своеобразное повышение: до того, в 1933–1936 годах, Игорь Васильевич входил в малозначимую Комиссию по изучению атомного ядра АН СССР. Можно сказать, сделал ныне первый шаг на олимп, так как новой комиссии вменялось «решение вопросов, связанных с планированием и организацией ядерных работ, устранение параллелизма между институтами, созыв совещаний по атомному ядру».
Но и в новой комиссии Академия наук настолько увлеклась расцвечиваемыми «вернадовцами» перспективами радия, что Иоффе и Курчатов перестали тратить время на бессмысленные, с их точки зрения, обсуждения. И вышли из её состава.
После этого Президиум АН СССР инициировал создание ещё одной – самой-самой! – комиссии. Впрочем, всё с тем же намерением: сделать центром атомных исследований ФИАН и собственно саму Академию наук.
В состав Урановой комиссии под председательством В.Г. Хлопина были включены три ученика Вернадского – А.И. Ферсман, А.П. Виноградов и Д.И. Щербаков. Из физиков назначили как минимум четверых теоретиков: С.И. Вавилова, Л.И. Мандельштама, П.П. Лазарева (который вообще был биофизик, а не специалист по ядру), П.Л. Капицу. Были приглашены два руководителя академических институтов – А.Н. Фрумкин, директор Института физической химии, и Г.М. Кржижановский, глава Энергетического института [224].
Совсем без ядерщиков обойтись было уже невозможно, и в качестве второго зампреда Урановой комиссии в неё включили А.Ф. Иоффе, а её членами – И.В. Курчатова и Ю.Б. Харитона.
Однако А.Ф. Иоффе и теперь поддержавший его С.И. Вавилов высказали резко отрицательное отношение к новой, уже третьей по счёту, академической комиссии. Оно и понятно – это было очевидное шитьё белыми нитками: реальную работу предполагалось поручить тому, кто в ней разбирается, а самим возглавить комиссию, контролируя и того, кто разбирается, и прежде всего финансы.
Это, по словам Иоффе, «дилетантское произведение людей, не знающих этого дела», не принял, естественно, и И.В. Курчатов, хоть ему и было поручено составление «первоочередных задач». Изящный, конечно, но уж больно банальный академический ход: возглавить некий комитет, а реальную работу в нём поручить тому, кто в ней разбирается. Контролируя, однако, самостоятельно всё. И прежде всего деньги.
Чего стоила, скажем, записка В.Г. Хлопина в Президиум Академии наук с расчётом, что-де нужно иметь в распоряжении Президиума же 400 000 рублей, ещё 300 000 – в распоряжении АН УССР, а ещё 500 000, чтобы лежали в Наркомфине СССР. Чтобы из этого фонда «по указанию Урановой комиссии производилось финансирование тех или иных работ, безразлично, проводятся ли они в учреждении Академии или в учреждениях других ведомств, так как работы по проблеме урана ведутся по комплексному плану, разработанному Комиссией, согласованному с различными ведомствами и утвержденному Президиумом АН СССР 15/Х 1940 г.» [141, с. 221–222].
Любопытно, что в плане Президиума основная часть тем – а именно десять – была нарезана Радиевому институту, в то время как остальным – по одной-две. Ленинградскому физтеху – три. Соответственно, и финансовую щедрость председатель Урановой комиссии академик В.Г. Хлопин ожидаемо оказал своему институту:
Записка А.Ф. Иоффе секретарю Президиума АН СССР П.А. Светлову о положении проблемы использования внутриатомной энергии урана. 24 августа 1940 г. [Архив РАН]
Наиболее крупные из представленных пока и одобренных Урановой комиссией заявок суть:
1) Радиевого института АН СССР – на 330 000 руб.;
2) Украинск. физико-технич. ин-та – 223 000 руб.;
3) Днепропетровск. ин-та физ. химии – 78 500 руб.;
4) Горного музея (Ленинград) – 50 000 руб.;
5) Биогеохимич. лаборат. АН СССР – 35 000 руб. [141, с. 221–222].
Закончились, однако, подобные уловки тем, что 2 декабря 1940 года А.Ф. Иоффе из Урановой комиссии вышел. И не от плохого характера Абрам Фёдорович позволял себе поддеть коллегу, намекая на его некомпетентность. В записке на имя вице-президента АН СССР О.Ю. Шмидта об ошибках в постановлении Президиума Академии по урановой проблеме он не без яда писал:
План научно-исследовательских и геологоразведочных работ организаций АН СССР и других ведомств по проблеме урана на 1940–1941 гг.
15 октября 1940 г. [Архив РАН]
В протоколе… сказано, что открытие самопроизвольного деления урана ставит вопрос о практическом использовании внутриатомной энергии. Это неверно: распад на протяжении 1018 лет не может служить источником энергии. Имеется, правда, гипотеза Флёрова (о которой, быть может, слыхал ак. Хлопин), полагающего, что ядро [затёрто в документе] 239/93 может расщепляться. Но и это может дать энергию лишь через много тысяч лет. Следовательно, к «практическому» использованию отношения не имеет. Очевидно, здесь либо неточная формулировка слов докладчика, либо, что я считаю более вероятным, ошибка самого докладчика.
…
По-видимому, докладчики (ак. Хлопин и ак. Вернадский) не знают точно положения дела. Их нельзя в этом винить, так как они не физики. Но им следовало бы предварительно обсудить вопрос в Физ-мат отделении или в Ядерной комиссии. И уж во всяком случае, им следовало пригласить на заседание Президиума, где они предполагали делать доклад по плохо им знакомому вопросу, специалистов по атомному ядру. Тогда в постановлении не было бы таких дилетантских промахов [252].
Записка А.Ф. Иоффе О.Ю. Шмидту об ошибках в постановлении Президиума АН СССР по проблеме урана. [Архив РАН]
Намекая сначала на некомпетентность, в заключение Иоффе совсем уж прямым текстом указывал на дилетантизм уважаемых оппонентов. Словом, это «дилетантское произведение людей, не знающих этого дела», не принял, естественно, и Курчатов, хоть ему и было поручено составление «первоочередных задач». Но Игорь Васильевич давно уже умел обращать чужие диверсии на пользу делу. Меньше чем через неделю группа, которую он, пользуясь данным ему заданием составления первоочередных задач собрал в составе Ю.Б. Харитона, Л.И. Русинова и Г.Н. Флёрова, подала в Президиум Академии программу и план работ по «использованию энергии деления урана в цепной реакции».
Трудно сказать, с какими глазами читали этот документ Вернадский и Хлопин, но основную часть исследований предполагалось вести в ЛФТИ под руководством научных сотрудников из команды И.В. Курчатова. Ещё часть – в Институте химической физики (та же замечательная парочка Ю.Б. Харитон и Я.Б. Зельдович), а также в УФТИ и РИАНе. Академии наук (в лице какого-нибудь химического института, как бы и не физической химии А.Н. Фрумкина) поручалось срочно достать и изготовить для исследований металлический уран в количестве одного килограмма.
Свою ответную программу представил директор РИАНа. В ней 38 тем для исследований, почти половину которых должны были возглавить сотрудники Радиевого института; остальные темы нарезались 11 другим институтам, причём ЛФТИ достались лишь две. Вот ими и предлагалось заняться со своими сотрудниками Игорю Курчатову.
Надо ли говорить, какой план утвердил Президиум АН СССР?
Впрочем, и ноябрьское Всесоюзное совещание по физике атомного ядра также высказалось за программу Хлопина. Обоснование звучало бы комично, если бы не было столь вопиюще недальновидным: атомная энергетика – предмет отдалённого будущего, а средства на скорейшее получение цепной реакции найдут себе более полезное применение. Война в мире идёт, не слыхали?
Хорошо это (конкуренция!) или плохо (распыление сил!), но получалось, что в советской физике существовала перед войною этакая своя «изомерия» между научными школами и институтами с в общем-то похожими свойствами и задачами. И если взглянуть объективно, это было скорее хуже, нежели лучше: конкуренция работала больше «на вычитание», чем «на сложение». Просто в силу концептуальной и личностной разъединённости этих школ.