<…>
Так вот, для решения вопроса прошу созвать совещание в составе академиков Иоффе, Ферсмана, Вавилова, Хлопина, Капицы, академика АН УССР Лейпунского, профессоров Ландау, Алиханова, Арцимовича, Френкеля, Курчатова, Харитона, Зельдовича, докторов Мигдала, Гуревича, желателен также вызов К.А. Петржака…
Это и есть та стена молчания, которую, я надеюсь, Вы мне поможете пробить, так как это письмо последнее, после которого я складываю оружие и жду, когда заграница решит задачу [254, с. 66–67].
Итак, из текста следует, что обращение к вождю Г.Н. Флёров составил и, возможно, отправил около 22 марта 1942 года. Уже видим дыру в датировке: письмо к С.В. Кафтанову с сетованием на молчание И.В. Сталина отправлено раньше, нежели письмо к последнему.
Ещё одна нестыковка: историки не сумели обнаружить послания Георгия Флёрова к вождю ни в одном архиве. Всё, что сегодня есть в их распоряжении, – черновик этого обращения в архиве Курчатовского института.
И вообще, документально подтверждённая история этих писем начинается только… в 1946 году. С записки И.В. Курчатова начальнику секретариата Специального комитета № 1 при СМ СССР В.А. Махнёву:
1 февраля 1946 г.
Сов. секретно
Товарищу В.А. Махневу
Направляю Вам по просьбе ст. научного сотрудника Лаборатории № 2 АН СССР тов. Флёрова Г.Н. копии его писем тов. Сталину, тов. Кафтанову, секретарю тов. Сталина и мне. Письма относятся к 1941 и 1942 годам и содержат ряд интересных мыслей и соображений.
Приложение: на 17 листах, только адресату.
Академик И.В. Курчатов [255, с. 415].
Сама записка найдена в архиве Президента Российской Федерации, и в её подлинности сомнений нет.
Выходит, что сам Игорь Васильевич засвидетельствовал аутентичность посланий Г.Н. Флёрова. Однако сделать это он мог в отношении только тех писем, что получал лично. Не больше. Он ведь не работал секретарём ни у Сталина, ни у Кафтанова…
И подлинников флёровских писем в их архивах нет, не обнаружено.
Так отправлял ли их Г.Н. Флёров? В конце концов, восстановленные копии, как и находящиеся в архиве Курчатовского института черновики, не могут служить доказательством тому, что подлинные письма действительно существовали и действительно были направлены упомянутым в них адресатам.
Впрочем, по крайней мере одно из свидетельств тому имеется.
Сергей Кафтанов признавал, что послания (или послание) Флёрова он видел. Правда, сделал он это в воспоминаниях 1980‐х годов, и эпизод, надо признать, выглядит несколько туманно.
Так, Сергей Васильевич дважды рассказывает, что письмо (а не письма!) лейтенанта Флёрова он получил лишь… осенью 1942 года. И то не от него:
Осенью сорок второго года я получил из Государственного Комитета Обороны письмо, направленное в ГКО лейтенантом Флёровым…
Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идет напряженнейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации… И люди, и сырье, и материалы – все мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области [259].
Путает С.В. Кафтанов? Какая осень 1942 года, когда Г.Н. Флёров, судя по черновикам его писем, обращался к нему ещё в марте? Да он ещё в августе (кстати, с подачи проклинаемого им А.Ф. Иоффе) был демобилизован и прибыл в Казань работать над Атомным проектом! И уже работал!
Письмо 2‐го управления ГРУ Генштаба в АН СССР с просьбой сообщить о возможности использования ядерной энергии в военных целях. 7 мая 1942 г. [Архив РАН]
Ошибся Сергей Васильевич?
Дважды? В одной статье?
Предположим и это. Но всё раскладывают по полочкам следующие, уж точно доказанные факты и точно верифицированные документы.
Прежде всего, к осени 1942 года С.В. Кафтанов не мог не знать – ибо именно через него проходили такие вопросы – об обращениях военных к учёным с просьбой оценить сообщения о создании на Западе атомного оружия. В частности, в мае 1942 года 2‐е управление ГРУ Генштаба прямо запрашивает Академию наук о возможности использования ядерной энергии в военных целях.
Это обращение значит как минимум, что к апрелю 1942 года советское руководство уже внятно ориентировалось в информации по проблеме атомного оружия, а в августе твёрдо затребовало от своих бойцов невидимого фронта надёжных сведений по технологическим особенностям «самого процесса».
Во-вторых, весной 1942 года через руки Кафтанова проходит крайне важный документ, говорящий о том, что в Германии учёные уж точно занимаются конструированием ядерного оружия.
Таким документом стала общая тетрадь убитого немецкого офицера, в которой вместе со списком материалов, необходимых для создания атомной бомбы были обнаружены данные, цифры, формулы и графики по ядерной тематике. И что особенно интересно – вычисления мощности, высвобождаемой при атомном взрыве энергии.
Это как раз март 1942 года.
По словам С.В. Кафтанова, записную книжку убитого немецкого офицера передали некие украинские партизаны знаменитому нашему диверсанту И.Г. Старинову. По другим данным, Старинову вручили книжку в штабе 56‐й армии, а найдена она была на южном берегу Таганрогской бухты Азовского моря.
Сам же он вспоминал об этом так:
Командование армии решило уничтожить вражеский гарнизон на так называемой Кривой Косе. …Фашистский гарнизон оказался неподготовленным к отпору, а гарнизоны из соседних населенных пунктов прийти ему на помощь не смогли…
Морские пехотинцы и минеры захватили пленных… А группа старшины Максима Алексеевича Репина захватила и доставила в штаб спецбатальона большое количество различных документов противника, в частности, толстую общую тетрадь случайно заночевавшего на Кривой Косе и погибшего в бою немецкого офицера из инженерных частей. Тетрадь была испещрена графиками и формулами, сопровождавшимися пояснениями. Не владея немецким языком, я дал прочитать тетрадь одному из офицеров. Тот не нашел в ней ничего интересного:
– Все какая-то синтетика, товарищ полковник. Обычные фрицевские «эрзацы». Да еще бред об атомной энергии…
Но я тетрадь не выбросил. Мало ли что! А места не пролежит… [266, с. 274].
Пролежала до апреля.
Уже вернувшись в Москву, главный диверсант СССР показывает тетрадь начальнику инженерных войск генералу Михаилу Петровичу Воробьёву. Логично: нужна была консультация, стоит ли передавать её дальше по команде, или же записанное в ней – ничтожные каракули, не стоящие внимания первых лиц.
М.П. Воробьёв понял, естественно, не всё, но главный вывод сделал: внимания первых лиц записанное стоит. После этого И.Г. Старинов передал тетрадку по команде. Она закономерно попала к его начальнику Л.П. Берии, а от него – на экспертизу в 4‐й спецотдел НКВД, который курировал и частично вёл научно-исследовательские работы.
После этого записи немца вместе с экспертными заключениями (типа «да, это возможно») передаются в аппарат уполномоченного ГКО по науке. Кафтанов же в свою очередь направил уже собственные запросы по меньшей мере двум уважаемым учёным, назначив их, по сути, на роль официальных экспертов.
И что же они ответили?
А.И. Лейпунский, директор харьковского УФТИ и очень авторитетный в те годы специалист по атомному ядру (про которого сам Юлий Харитон выразился так: «Мы разводили цветы, а Александр Ильич сажал деревья»), высказал убеждение: «В течение ближайших 15–20 лет проблема использования атомной энергии вряд ли будет решена и в разгар войны тратить на это средства нецелесообразно» [259].
Основание для такого утверждения? Учёный, изучив материалы из тетради немецкого офицера, увидел, что «в ней нет ничего такого, чего бы не знали советские физики».
А.И. Лейпунский.
[Архив РАН]
Письмо В.Г. Хлопина заместителю начальника 2‐го управления ГРУ Генштаба Красной армии А.П. Панфилову об использовании ядерной энергии в военных целях. 10 июня 1942 г.
[Архив РАН]
И он точно знал, о чём говорил: именно у него в Харькове вместе с русскими коллегами занимались ядерными исследованиями учёные как раз из Германии.
Второй эксперт, не менее (а то и более) авторитетный для ГКО академик Хлопин, писал о невозможности быстрого создания в СССР (и в мире) ядерного оружия более осторожно, но столь же определённо, как и Лейпунский. Вот что он отвечал заместителю начальника 2‐го управления ГРУ:
«Что касается Институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свернуты, как по условиям эвакуации этих Институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна» [141, с. 268].
Таким образом, уже в апреле – мае 1942 года для С.В. Кафтанова не были секретом ни потенциал ядерного оружия, ни сама принципиальная возможность изготовления атомной бомбы. Но что оставалось решать товарищу Кафтанову, когда самые матёрые академические зубры (а ведь и входивший в его научно-технический совет П.Л. Капица выражал откровенный скептицизм), придерживались мнения, что не время заниматься Бомбою, да и успех в этом деле маловероятен?
Иными словами, Георгий Флёров бился в открытую дверь.
И в этом отношении заслуга Георгия Флёрова велика.
Парадокс тут кажущийся. Всё выглядит так, что какое-то письмо он Кафтанову всё же послал. Только не весной, а осенью, когда техника-лейтенанта Флёрова демобилизовали из армии и вернули в ЛФТИ. Письмо через систему ГКО (а до того оно, скорее всего, прошло – чисто по затронутой в нём тематике – через аппарат члена ГКО Л.П. Берии) было передано С.В. Кафтанову. И стало для того той последней каплей, которая вместе с накопившейся по другим каналам инф