Но Кафтанов как раз по Курчатову испытывал серьёзные сомнения. Уж больно неровная у него была репутация в учёном мире. Не умеет, мол, концентрироваться, слишком легко переключается с одной темы на другую.
Кто подал ему такую идею, Кафтанов, правда, никогда не разъяснял – возможно, потому, что позднее более чем ясно проявилось по факту: Курчатов как раз очень перспективно «переключился» с сегнетоэлектриков на атом. Вот эту тему уже не бросал. А потому после начала руководства Атомным проектом прежнее мнение о нём стало просто смехотворным.
По тому времени И.В. Курчатов в глазах высокого начальства действительно проигрывал А.И. Алиханову. Тот был уже именитым физиком. К тому же, что важно, известным в академических кругах (один из самых молодых членов-корреспондентов Академии наук – а это из ниоткуда не возникает), с весьма авторитетными публикациями в научной прессе. По тем же самым «варитронам», в частности, в существовании которых в 1942 году ещё не сомневались.
А Курчатов даже открытие спонтанного деления ядер урана упустил – ученики его всё открыли…
И всё же в конечном «шорт-листе» Сергея Кафтанова остались именно эти две кандидатуры. Блестящий ум, сильный характер, работоспособные руки – Абрам Исаакович Алиханов, 38 лет. И менее известный, но тоже колоссально работоспособный и умеющий добиваться цели, а также хороший организатор Игорь Васильевич Курчатов, 39 лет.
На следующий этап «кастинга» оба получили вызов в Москву 22 октября 1942 года. Алиханова выдернули аж с горы Арагац в Армении, где он работал в экспедиции от ИФП по изучению космических лучей.
В столице они предстали перед внимательными взглядами – и вопросами, да, тоже очень внимательными – товарищей Кафтанова и Первухина.
Почему Первухин? А потому, что товарищ Сталин поручил курировать работы по урану товарищу Молотову. Но тот, как первый заместитель председателя Совета народных комиссаров, на деле выполнял роль главы правительства – при занятости Сталина фактически ручным управлением войною. И потому уже Молотову понадобился помощник с полномочиями главного представителя Совнаркома.
Им и стал Михаил Георгиевич Первухин.
Внешнему взгляду он представляется чем-то вроде зеркала Игоря Васильевича Курчатова. Контрастным отражением.
М.Г. Первухин.
[Портал «История Росатома»]
Отражения у этих почти одногодков и почти земляков – Первухин родился в 1904 году в Юрюзанском заводе Челябинской области – начинаются в родителях. У одного землемер и дворянин, у другого – кузнец.
Дальше – тоже всё на контражуре.
Один аполитичен с самого начала.
Другой с 14 лет активный комсомолец. Причём вступил в Коммунистический союз молодёжи под белыми, когда красные ещё не выбили генерала Каппеля из Златоуста. С 15 лет – член компартии.
Один в бурных 1918–1919 годах учится в гимназии по вполне дореволюционным программам, что сохранялись у белых.
Другой в 15 лет – внешкольный инструктор Юрюзанского районного отдела народного образования – красного, естественно, извода.
Один, крутясь и выкручиваясь в поисках работы и пропитания, упрямо идёт по своей программе и поступает в университет, не ища никакой карьеры, кроме научной.
Другой делает блестящую карьеру политика, которая только в революционных пертурбациях и возможна: в 16 – ответственный секретарь газеты «Пролетарская мысль», в 17 – завотделом политического просвещения, заместитель секретаря Златоустовского уездного комитета РКП(б).
У одного с высшим образованием постоянные перемены, перемежаемые первыми научными штудиями.
Другой ровно идёт по линии: едет в Москву, где поступает в институт народного хозяйства, выучивается на энергетика, работает инженером МОГЭС.
А дальше отражения кончаются.
Первухин в 1937 году становится главным инженером Мосэнерго, а через год – заместителем наркома тяжёлой промышленности. А нарком, между прочим, – сам Лазарь Моисеевич Каганович. Секретарь ЦК и автор бессмертной фразы: «У каждой аварии есть имя, фамилия и должность». В 1937 году – слова очень даже высокого удельного веса. Веса колымского золота, как минимум. И невостребованного праха с Донского кладбища – как максимум…
В следующем году – Первухину всего лишь 35 лет – он уже нарком электростанций и электропромышленности СССР. При этом ни на чьё остывающее после ареста кресло не садился: наркомат был образован в ходе разукрупнения НКТП.
В 1940 году он поднимается до поста заместителя председателя СНК СССР. И на этой ступени глава СНК В.М. Молотов и поручает ему курировать от своего имени Атомный проект. Распоряжением ГКО № ГОКО-2872сс от 11 февраля 1943 года его проведут официально на роль лица, на которого возложена «обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь спецлаборатории атомного ядра Академии наук СССР». Тем же распоряжением будет предписано «научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.».
Вот тут и свела история два отражения. Произошло это в конце октября в ходе некоего «кастинга», устроенного Первухиным совместно с Кафтановым Курчатову и Алиханову.
Курчатов выглядел более собранно, что, конечно, было по душе такому организованному человеку, как Первухин. Кроме того, Курчатов производил впечатление более управляемого человека. Это позднее было почему-то заочно поставлено ему Кафтановым в упрёк. Однако такому промышленнику и чиновнику, как Первухин, это, наоборот, понравилось. Уже доросший до поста зампреда правительства, он знал, как важно, чтобы в команде твёрдо понимали цену иерархии и готовно подчинялись ей.
Далее. Курчатов просто отвечал на вопросы, стремясь, что было сразу отмечено, только к одному – чтобы его пустили заниматься ядерной тематикой. Алиханов же, наоборот, откровенно рвался к руководству проектом. Что вызывало у начальства подспудное отторжение на фоне Курчатова. Тем более что тот и в самом деле видел для себя более предпочтительной стезю не начальника, а экспериментатора. Потому вёл себя спокойно и собранно, как спортсмен, решивший, что ему и второго места будет с избытком, в отличие от нервно облизывающего губы кандидата в чемпионы, поставившего себе только одну цель – не проиграть.
Помощник Кафтанова С.А. Балезин, тоже присутствовавший на том «кастинге», резюмировал ситуацию так: «Курчатов произвёл на нас весьма приятное впечатление, чего нельзя сказать об Алиханове» [275, с. 48].
Таким образом, будущий руководитель Атомного проекта на этом уровне был определён. Для утверждения решения Курчатова привели к Молотову. Тому он тоже понравился: «Был у меня самый молодой и никому еще не известный Курчатов, ему не давали ходу. Я его вызвал, поговорили, он произвел на меня хорошее впечатление» [274, с. 19].
В тех же воспоминаниях 1971 года Молотов рассказывал, будто представлял Курчатова Сталину. Журнал записи посетителей кабинета вождя этого, однако, не подтверждает. Но понятно, что в любом случае без прямого и ясного одобрения главы всего в Советском Союзе ни одна кандидатура на руководство столь важным и столь дорогостоящим проектом назначена быть не могла.
Очевидно, представление и рекомендация Игоря Васильевича Сталину состоялись, но – в заочном формате. Под ручательства Молотова и Берии, которого, конечно же, тоже спросили по этому вопросу. («Чекисты дали мне список надёжных физиков, на которых можно было положиться, и я выбирал», – В.М. Молотов.)
А те хорошо знали цену ответственности за свои слова. Как и любой из когорты советских руководителей к 1943 году. Так что Сталин, сам тоже изучивший документы по Курчатову (а он всегда всё внимательно изучал), с рекомендациями своих ближайших сотрудников согласился. «И с тех пор мы на него стали ориентироваться», – подытожил Молотов в своих воспоминаниях.
Одним из несомненных плюсов избранной таким образом кандидатуры было в глазах начальства то, что Курчатов его, начальства, не боялся. Хотя, надо думать, не мог не опасаться – на этом уровне в те годы всегда поддувало сквознячком дороги до Ванинского порта. Но он не только не робел, а – свидетельствует Молотов – сразу заявил, что поставленная задача крайне сложна и в её решаемости у него ещё «много неясностей».
Вот тогда Вячеслав Михайлович и решил дать новоназначенному, но официально ещё не «проведённому» руководителю Атомного проекта добытые советской разведкой материалы. С ними тот сидел, изучая, несколько дней прямо в Кремле, захватывая и ночи.
Близкие и друзья заметили, как изменилось поведение Игоря Курчатова, когда он вернулся 2 декабря в Казань из Москвы после почти полуторамесячного отсутствия. Нельзя было не заметить: «Борода», как его теперь прозывали, пожестчал, даже посуровел. Как будто даже и высох немного. Взгляд стал другим – ещё чётче проступал прежний «Генерал». Только не тот, ленинградский, что требовал порядка и педантичности и мог устроить выволочку из-за позаимствованного, но вовремя не отданного прибора. А какой-то новый. Словно бы вернувшийся с войны. Не насовсем, а за новым и более ответственным назначением. И потому знающий, что на войну он вернётся. А она спросит…
В общем-то в курчатовском окружении догадывались о том, что развернуло глаза «Бороды» внутрь, к какому-то постоянному, неотпускающему размышлению. Все помалкивали, но трудно было не заметить суеты, которая образовалась в последние дни с выдёргиванием то одного, то другого в Москву. То Иоффе, то Капица, то Хлопин исчезали и появлялись, отмалчиваясь о том, зачем вызвали. Говорили, что и Вавилов из Йошкар-Олы в Москву ездил. По слухам, даже самого Вернадского из Казахстана дёрнули, но неизвестно, насколько это правда.
Сложить два и два труда для физиков не составляло. Только, конечно, молчали все – говорливым и весёлым ещё в 38‐м урок преподали. Разве что Курчатов намекнул другу Анатолиусу, что, мол, «мы продолжаем ту тему», и попросил подумать над предложением, которое он намерен попозже ему сделать.
И уехал в Свердловск. Опять же всё ясно: там Кикоин.