Андрей Януарьевич с готовностью исполнил поручение своего академического начальника. И на следующий день ответно сообщил академику-секретарю АН СССР Н.Г. Бруевичу, что Отделению физико-математических наук АН даны дополнительно две вакансии действительных членов Академии наук и что выборы на указанные вакансии могут быть произведены на общем собрании 29 сентября. Каковое разрешение Бруевич оперативно спустил академику-секретарю ОФМН А.Ф. Иоффе, а тот в свою очередь успел провести ещё одно заседание.
Завершённая логика и быстрота такой последовательности действий была, конечно, высоко оценена академической общественностью. На продолжение гаврошества у большинства охоты уже не нашлось, и Игорь Васильевич Курчатов был 29 сентября 1943 года избран 12 голосами из 14 членов ОФМН.
В дополнительном голосовании на общем собрании он получил 78 голосов из 86 и стал действительным членом Академии.
Работа в Лаборатории тем временем шла. Вот только в отчётах Курчатова за второе полугодие 1943 года то и дело встречаются печальные констатации: «Графитовые электроды наших заводов не могут быть использованы для осуществления котла», «Лаборатория стоит перед угрозой срыва», «Работа, вероятно, задержится, в связи с отсутствием нужных количеств», «Циклотрон в срок готов не будет, так как Новокраматорский завод задержал изготовление электромагнита».
П.Л. Капица в 1940‐х гг. [Портал «История Росатома» / http://www.biblioatom.ru]
Этому вторит «Справка секретариата СНК СССР о состоянии работ по проблеме урана»:
Сначала Лаборатория № 2 возложила задачу получения металлического и шестифтористого урана на Радиевый институт (академик Хлопин). Радиевый институт предполагал получить эти вещества еще в июле – августе 1943 г., но до сих пор не решил этой задачи…
Типовая продукция наших графитовых заводов непригодна для осуществления уран-графитового котла, так как графит, выдаваемый этими заводами, содержит значительное количество примесей…
Срок изготовления циклотрона давно уже истек… [141, с. 405–406].
Понятно, дело – абсолютно новое, движение осуществляется на ощупь. Потому что – ещё раз! – разведка может доложить, графит какой чистоты нужен для реактора. Но! – добиться-то этой чистоты Московский электродный завод должен сам! Своими руками и головами, своими нервами, своими новыми технологиями. А это – опять же время.
Медленно, тягостно и недоумённо поворачивался массив советской промышленной и государственной бюрократии к выполнению новых задач, к потребной скорости, координации. И – самое непривычное! – обеспечению высшего качества.
Из стенограммы общего собрания АН СССР – о результатах выборов действительных членов по ОФМН АН СССР. 27 сентября 1943 г. [Архив РАН]
Сегодня трудно даже представить, какие усилия приходилось прилагать Игорю Курчатову и Михаилу Первухину и другим причастным, чтобы каждодневно подстёгивать, дёргать, электризовать этого Левиафана. Причём подчас – на фоне прямого саботажа! Когда, к примеру, Моссовет игнорирует распоряжение самого товарища Молотова, распорядившегося «помочь Лаборатории № 2» с предоставлением десяти (всего!) комнат, запрошенных Курчатовым в марте 1943 года.
Да что говорить о сторонних организациях, когда со своими не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.
Вот, например, Лев Ландау. Обратились к нему с просьбой подключиться к расчётам, каким будет состояние урана в начале взрыва. Обратились через Первухина: поручить такую задачу напрямую Курчатов не может, поскольку Ландау для Атомного проекта пока посторонний. Обращаться к нему неформально тоже не стоит – Ландау непредсказуем и в шутках, и без шуток. Давно превзошёл Капицу, коего за аналогичные качества «Кентавром» прозвали. Но и ссориться с ним нельзя. Что Ландау, что Капица – гениальные мозги. Которые очень нужны Проекту…
Справка Лаборатории № 2 о наличном составе работников по состоянию на 1 мая 1944 г.
[Архив РАН]
И что же Ландау? С Первухиным, понятно, он спорить не стал – всё-таки опыт тридцать восьмого, с годом, проведённым в тюрьме, запомнил. Ответил: мол, бомбу я рассчитаю, сделаю всё. Но приезжать к вам – то есть к Курчатову в Лабораторию – на заседания буду в крайне необходимых случаях, а материалы по расчёту будет привозить Зельдович, он же будет подписывать мои расчёты. Это – техника, а моё призвание – наука.
И… не рассчитал. Точнее, необходимую для расчёта систему нелинейных интегро-дифференциальных уравнений в частных производных Ландау, Лифшиц и Халатников сумели создать и решить только в 1947 году. И то через упрощение в систему обыкновенных дифференциальных уравнений для средних по пространству величин.
В общем, к середине 1944 года можно было отметить лишь один реальный успех – Лабораторию из тесного особнячка в Пыжёвском перевели на северо-запад Москвы, выделив ей большой участок земли в Покровском-Стрешневе.
Место выбрали Игорь Васильевич вместе Алихановым и Балезиным. И то после того, как изрядно намяли ноги, несколько дней вытаптывая тропинки в снегу в разных углах столицы. А тут действительно хорошо! Во-первых, удобно – уже имеются частично готовые строения Всесоюзного института экспериментальной медицины. Точнее, недостроенное здание кормовой кухни ВИЭМ. Достроим. Тем паче что Первухин обещал мобилизовать на это дело Главвоенпромстрой при Совнаркоме СССР.
Место достаточно свободное. Лишь где-то далеко в стороне дома района Сокол виднеются. Поближе деревня Щукино, а ещё ближе военный городок возле полулеса-полупарка. Правее серела снегом пустота Ходынского поля, которое на этой его окраине почему-то называлось Октябрьским воинским полем. По нему до самого Центрального аэродрома чередовались пустыри и рощи. Налево – Серебряный бор за Москва-рекою. Сзади – на собственно будущей лабораторской территории – поле-пустырь, что частично засаживается по весне картошкою жителями деревни Хорошёво.
Просторно – особенно после тесноты Замоскворечья!
Кстати, той же весною 1944 года Курчатов разрешил сотрудникам посадить на выделенной территории картошку. Разрешение было воспринято с энтузиазмом.
Наконец, тут просто красиво. Река недалеко совсем, можно купаться ходить. На лодочках кататься. По ту сторону – пойма с заросшими кустами островками, а за нею – бесконечность! До самого горизонта луга и поля. Можно представить, как здесь весной чудесно…
Весною и переехали. В соответствии с постановлением ГКО № 5582-сс от 8 апреля 1944 года. Подведённое под крышу трёхэтажное здание ВИЭМ за полгода привели в рабочий вид, потом ещё три месяца обустраивали. Разместили лаборатории, актовый зал и жилые помещения. За красный цвет кирпичей строению дали прозвище «Красный дом». Впрочем, после перекраски в 1950 году его не менее оригинально прозвали «Жёлтым домом».
Нет, без всякого намёка – идиоматические реминисценции просто не подходили к этому интеллектуальному, рабочему и жилому центру Лаборатории…
Квартировал тут и Курчатов, покуда в 1946 году не перебрался в свою «Хижину лесника». Впрочем, время для него было настолько уплотнено, что пребывание в жилом и рабочем помещениях различалось разве что недолгой прогулкой-переходом из одного в другое в сопровождении огромного – чуть ли не на голову выше высокого Курчатова – охранника Дмитрия Переверзева. Митяя, как называл его вполне сроднившийся с ним Игорь Васильевич.
Вид на Лабораторию № 2 АН СССР в 1949 г.
[Из открытых источников]
Большинство же других руководителей Лаборатории, на уровне заместителей и начальников отделов, переехали в 1950‐х годах в «Дом академиков» на Песчаной улице возле метро «Сокол».
Несколько позже построили корпус для лаборатории диффузионных методов разделения изотопов И.К. Кикоина. Ещё из одного недостроенного здания ВИЭМ сделали клуб-столовую.
Вот только через некоторое время места, как и в Пыжёвском, вновь перестало хватать. В чём, в чём, а в кадрах Курчатову не отказывали, и к маю 1944 года Лаборатория заметно расширилась. Только научных сотрудников, включая лаборантов, – 44 человека.
И платили им по военным временам достаточно неплохо: от 600 рублей в месяц лаборанту до 1700 старшим научным сотрудникам. Мастер-стеклодув зарабатывал как инженер – 1200 рублей. Сам начальник Лаборатории получал 3000 рублей. Это приравнивало Игоря Васильевича Курчатова к командующему армией – по зарплате, конечно, но, впрочем, и не только…
Докладная записка И.В. Курчатова В.М. Молотову о пуске циклотрона в Лаборатории № 2. 8 сентября 1944 г.
[НИЦ «Курчатовский институт»]
Территория вокруг одинокого корпуса главного здания обросла палатками. В них кипела работа, несмотря на спартанские условия для исследователей.
Вот на этом новом месте и удалось наконец собрать циклотрон. Первый пучок был получен 25 сентября 1944 года. Леонид Немёнов, хоть и на два месяца позже установленного срока, с задачей справился.
По этому поводу вечером у Курчатова пили шампанское – всей группой. Ещё бы! Это был прорыв. Веха! Ведь теперь можно было облучать даже пятикилограммовые порции уранилнитрата, чтобы получить весовые количества этого пресловутого 94‐го элемента, или эка-осмия, как его называли до утверждения официального термина «плутоний». И пусть эти «весовые» количества измеряются микрограммами, но и этого достаточно, чтобы уверенно исследовать химические свойства элемента. И если эка-осмий действительно будет подобен урану-238, то мы его и будем производить! Только уже в котле в ходе управляемой цепной реакции. Ибо построить уран-графитовый котёл будет куда проще, нежели комбинаты из десятков тысяч центрифуг…
Печальнее было другое. Этот успех, и сам-то по себе запоздалый, только ещё раз предельно выпукло обрисовал черепаший темп продвижения Атомного проекта в целом.
Не кто-нибудь, а сами Кафтанов с Иоффе ещё в январе 1943 года признавали, что «работа производилась совершенно недостаточными темпами». Правда, ссылались при этом на