О каждом шаге Зернов по прямому проводу докладывал Курчатову.
Наконец к 6 утра всё было завершено. Исключая тяжёлое возбуждение от мыслей, что это «всё» – впервые и это «впервые» просто обязано пойти не так. По закону подлости.
Люди, что были в башне, спустились вниз. Последним вышел Щёлкин. Опломбировал вход.
Ещё одно «всё».
Проект постановления Совета Министров СССР о проведении испытания атомной бомбы.
[Из открытых источников]
И.В. Курчатов на полигоне. 1949 г.
[НИЦ «Курчатовский институт»]
Завенягин обернулся, поднял голову, некоторое время стоял неподвижно, смотрел на башню. О чём он тогда думал, никто даже не тщился узнать. Не любил Аврамий Палыч чувств своих выдавать…
В 6:18 доложено о полной готовности Изделия к взрыву.
И…
И пришло ожидаемое «не так». Отвечавший за авиационное направление генерал Комаров испытание остановил.
Небо затянуло тучами, поднимать в воздух самолёты с фотоаппаратурой не было смысла, пояснил он. И вообще погода продолжает портиться на глазах. Вопреки прогнозам синоптиков, которые ранее обещали отсутствие облачности.
На Лаврентия Павловича старались не смотреть. Не то чтобы он как-то почернел, изменился. Просто в подобных ситуациях встретиться с ним взглядом никто не рисковал. Включая генерала Комарова.
Товарищ Берия вообще все эти дни на полигоне деловит, сух и въедливо-требователен. Но у Курчатова опытный глаз. Да и поработал-пообщался он со всесильным куратором Атомного проекта достаточно, чтобы замечать тонкие детали, выбивающиеся из картины его обычного поведения.
Скажем, не в привычке у Лаврентия Павловича было стоять над душой у производственников или учёных во время своих визитов на объекты. А тут – едва оторвал себя от собиравших Бомбу оружейников, когда вместе с Махнёвым и Кобуловым зашёл в сборочный корпус Семипалатинского полигона утром 28 августа. То есть за день до готовившегося взрыва. А у сборщиков как раз вышла заминка при установке поршня с ядром из-за образовавшейся под ним воздушной подушки.
А.Я. Мальский. [114]
Башня для РДС-1.
[Из открытых источников]
О предельной озабоченности заместителя вождя говорило и то почти злое внимание, с которым он углубился в уже утверждённый Курчатовым в 2 часа ночи 27-го числа оперативный план окончательной сборки и подрыва Изделия, подписанный Зерновым, Харитоном и Щёлкиным – «главноотвечающими» за успех дела.
Ну а кто ещё должен был подписывать?
Юлий Харитон – научный руководитель работ над Бомбою, главный её конструктор – естественно.
Кирилл Щёлкин – заместитель Харитона, разработчик принципа сферически-симметричного сжатия плутониевого заряда химической взрывчаткой, положенного в физическую основу взрыва. Причём заместитель на том уровне, когда в исходящих от Инстанции документах стоит постоянно: «Харитону, Щёлкину», «Харитону, Щёлкину»…
Тоже – само собой.
И Павел Зернов – административный директор испытания. Кому же ещё?
Щёлкин с Зерновым буквально излазили весь полигон, чтобы лично выявить, исключить какие бы то ни было недоделки и ошибки в подготовке оборудования и связи. Весь август они проверяли и перепроверяли готовность всех линий, прежде всего линию подрыва. Загоняли людей, проведя три репетиции-прогона испытания.
Рвение такое объяснимо не только живейшей заинтересованностью в успехе испытания: за всем внимательно и страшно, как он умеет, наблюдал Л.П. Берия. То ли внушавший всем своим видом, что ожидает неудачи. То ли действительно её ожидал. И то: мало, что ли, срывов у всех у них было за всю эту атомную эпопею?
И ведь воскликнул же Лаврентий Павлович потом, за десять минут до взрыва: «А ничего у вас, Игорь Васильевич, не получится!»
Это зачем было сказано? Не грозно, не веско, скорее с внутренней ухмылкой. Напряжение поддерживал? Или, наоборот, разрядить напряжение хотел шутник товарищ Берия? Не слишком годные методы – удар давления в голову нельзя было не почувствовать.
– Что вы, Лаврентий Павлович! Обязательно получится! – ответил Курчатов.
Ровным тоном…
А погода продолжала ухудшаться. Из низких рваных облаков начал накрапывать дождь, становясь всё более настойчивым. Ветер тоже стал усиливаться, причём порывами. Похоже, дело шло к грозе…
Вообще-то гроза в степи – зрелище, завораживающее своей первобытной необузданностью. Чёрные тучи заволакивают небо от горизонта до горизонта и яростно мутузят друг друга, рыча громами и искря молниями. И ты под давящим обаянием этой мощи в очередной раз осознаёшь себя всего лишь микробом на теле Земли. Но в то же время приходит и ощущение какого-то восторженного могущества. Ведь и ты оказываешься пусть микробной, но всё же частью этой мощи твоей планеты…
Но сейчас не до подобных эмоций. А лучше – вообще не до эмоций. Ибо товарищ Берия промолчал. И то решение, которое он таким образом уступал Курчатову – абсолютно, кстати, логично и административно безвариантно, – следовало принять сугубо разумом.
Когда на карте стоит всё, чувствам лучше испариться. Особенно когда на карте стоят годы, жизни и немыслимые деньги, потраченные на то, чтобы сегодня над степью вспыхнуло маленькое Солнце…
И Курчатов мог, имел право перенести испытание на сутки. И взгляды всех в бункере сгустились на нём.
Но он распорядился перенести испытание на час. А там – как Бог даст. Хотя этого, конечно, вслух сказано не было…
За полчаса до назначенного вновь срока Кирилл Щёлкин с двумя его сотрудниками сняли пломбы с двери в аппаратную и включили питание. Заработала система автоматики, включились приборы слежения.
Анатолий Мальский, назначенный отсчитывать время, в полном противоречии со своим резкими, даже чуть хищными чертами лица начал как-то плавно, почти гнусаво тянуть по громкой трансляции: «Осталось 25 минут… Осталось 20 минут… Осталось 10 минут…»
За 10 минут до подрыва заработал автомат «Площадки П», она же «Опытное поле», сердце полигона. Зажглись лампы в расставленных по полю приборах.
За три минуты до взрыва с места поднялся Берия. За ним встал Курчатов, далее Первухин, Завенягин и Махнёв. Все молчали, но почему-то понимали друг друга. Подошли к открытой двери бункера. Берия немного повозился с тёмными очками, пытаясь водрузить их на своё знаменитое пенсне. Очень тёмные: солнце в них виделось слабым красным пятном.
Остальные тоже их надели.
Мальский продолжал читать свои мантры, но постепенно, казалось, замедлял их темп. Время, как обычно в подобных ситуациях, потянулось резиной.
Оно тоже изомерно, время-то…
Минута.
Сергей Давыдов, создатель программного автомата собственной разработки, назначенный начальником подрыва, после разрешения Курчатова нажал главную кнопку. Всё, дальше действовал автомат.
«Двадцать секунд…» – почти поповским голосом, очень раздельно проговорил наконец Мальский.
И время побежало.
В автомате шевельнулись щётки главных шаговых переключателей. Сергей Чугунов из КБ-11, автор пульта подрыва, а теперь его оператор, подключил рубильником свой пульт к программному автомату. И тоже застыл: ни от кого уже ничего больше не зависело. Только от аппаратуры.
«Осталось… пять, четыре, три, две, одна, ноль!» – уже не мычал, а рычал в репродукторах голос Мальского. Давыдов торопливо выкрикивал доклады о выдаче и прохождении сигналов. В пустоту: Курчатов, что должен был принимать его информацию, не слышал. Он стоял на пороге бункера, ожидая взрыва.
Короткая, показавшаяся бесконечной пауза. И – ослепительный свет в тишине!
Свет.
В тишине.
Затем быстрое, менее чем секундное, притухание. Непонятной природы. Теоретикам на разбор.
Далее начало подниматься нечто похожее на ворочающегося на месте огромного осьминога. Только светящегося. Который, правда, тут же начал темнеть, одновременно вздымаясь телом в небо и словно щупальцами расползаясь по горизонту. И почти тут же превратился в неправильный череп с глазницами. Неуловимо напоминающий лошадиный.
Затем этот клубящийся череп двинулся вверх, постепенно заволакиваясь дымом и теряя свет.
И всё – пока ещё в тишине.
А потом, всё в той же удивительной тишине, вдруг легла трава.
Тут же кто-то озабоченно приказал вернуться в бункер. Кто мог это сделать в такой момент? Кто мог приказать замершему Берии, с которым они вместе стояли снаружи? Щёлкин? А, тот же Мальский! Его голосом репродуктор командует: «Всем немедленно войти в здание КП! Приближается ударная волна!»…
Всё по правилам, что доводил полковник из службы режима: за минуту до назначенного времени взрыва затемнённые очки; после вспышки очки можно снять и в течение 20 секунд наблюдать за процессом; затем спрятаться и сидеть в убежище до тех пор, пока не пройдёт взрывная волна.
И точно – только закрыли дверь, как снаружи словно кто-то огромный хлопнул жёсткой мозолистой ладонью по крыше сооружения.
Несильная боль в ушах.
Ударная волна прошла, как и рассчитывалось, примерно через 30 секунд после взрыва.
Ребята с открытого наблюдательного пункта, что просто залегли за дальним валом, говорили после, что для них всё обернулось громоподобным затухающим гулом, но без какого-то воздействия воздушной волны на тело.
«Ур-ра!» – негромко, но с выражением выдохнул Берия.
«Мы сумели!» – воскликнул, кажется, Завенягин.
Взрыв на полигоне. [116]
«Есть! Она у нас есть!» – выкрикнул кто-то ещё. Вроде бы – Первухин. Или Щёлкин? Трудно разобрать, когда 15 человек, что присутствовали здесь, на КП-1, разом не сдержали свой восторг.
А Берия порывисто обнял сначала Курчатова, затем Харитона. И в лоб того поцеловал.
И Бога вспомнил: «Слава Богу, что у нас всё нормально получилось…»
Он-то лучше всех знал, как много и как убедительно писали некоторые Сталину, что всё идёт не так, что взрыва не получится, а если и получится, то это будет не такой взрыв, как у американцев.