вокружений, которые укладывали в постель. Не надо медицинского образования, чтобы догадаться: это были спазмы сосудов мозга – первый звоночек будущего инсульта.
Но… Игорь Васильевич был весь в работе. А его работа прежде всего – в ответственности за всё. Причём в ответственности такой, когда не то что безответственности не предусматривается – нет права на неуспех. На отрицательный результат. И даже на отсутствие результата.
Вот и начало здоровье спотыкаться, когда основная тяжесть труда и решений была уже позади, когда дело было поставлено. Словно добежал марафонец до финиша и силы оставили…
Мудрено ли, что окружающие стали замечать новые черты у Игоря Васильевича – повышенную раздражительность, подчас переходящую в тяжкую и необоснованную гневливость, нехарактерный прежде пессимизм. И он сам понимает, что это признаки болезни, что подтачивает его некогда могучий организм, и подтачивает необратимо. И последнее особенно страшно: «Всё течёт необратимо, всё меняется… Вся жизнь изменилась, очень сильно изменилась, и как-то произошло это само собою… Самочувствие отвратительно. Давление не снижается ниже 180. Дела меня замучают до смерти. Я ничего не хочу, ничего не вижу…»
И – главная тоска: «Всё у меня есть. Кроме здоровья» (275).
И вот в мае 1956 года, в день отъезда с женою в отпуск, Курчатов вдруг не может встать из-за отказа левой руки и левой ноги.
Инсульт? Он самый.
…Почти полгода постельного режима. Читать нельзя, решать нельзя, даже думать много нельзя. Максимум, чего добился от врачей, – разрешения хотя бы слушать книги, которые ему будут читать. Отдыхайте, Игорь Васильевич…
Но вот беда! Отдыхать Курчатов не умел. Вернее, умел, но… не любил. Ещё вернее – не умел предаваться праздности. А тут пришлось. И медики с устроенного прямо в доме круглосуточного поста буквально надзирают, даже читать запрещая. И милейшая Анна Филипповна, лечащий врач, постоянно причитает: «Игорь Васильевич, вы больной человек, нельзя же так!» И жена родная за режимом бдит, подчас к полной ерунде придираясь, трагически-упрямо, как это умеют делать опытные любящие жёны…
И что главное, собственный организм отказывается делать то, что делал всю жизнь, словно выбросив из памяти, как заплывал на километры в Чёрное море, как взбегал на горы в Крыму, как бурлил силою, когда котлован под первый котёл копали… В речи некая невнятность, нога от другой отстаёт при ходьбе, голова часто кружится, гипертоническими кризами то и дело избиваемая…
Через полгода врачи разрешили Курчатову вернуться к работе. И казалось, всё неприятное уже позади. Тем более что дела впереди маячили великие. Везде ожидались результаты, а то и прорывы. Курчатов, многое обдумав за время вынужденной паузы в работе, твёрдо решил не просто продолжать исследования по термояду, но и системно поворачивать к ним институт. Уже работающий первый токамак открывал вполне внятные перспективы, немало надежд и на «Огру»…
Но в феврале 1957 года Курчатова настигает новый удар. Теперь перестала повиноваться правая рука. Врачи вновь загоняют его в постель, вновь режим почти полной изоляции, вновь запрещают даже читать. И Марина никого к нему не пускает, ссылаясь на настойчивые указания медиков. Так продолжается почти всё лето.
Читать Курчатову запрещали. Самому. Но не запрещали слушать книги. Если их кто-то ему читал. И Марина попеременно с дежурными медсёстрами зачитывала мужу недавно вышедшую на русском языке «Автобиографию» Джавахарлала Неру. Все 656 страниц. Принесли из библиотеки институтского месткома № 28.
И.В. Курчатов в последние годы жизни…
[НИЦ «Курчатовский институт»]
Через некоторое время от врачей вышло послабление – разрешили читать самому и даже сотрудников принимать. С ограничениями, конечно, но и это было желанным прорывом. Вот только…
Вот только память стала потихоньку сдавать. Если раньше Курчатов помнил всё вплоть до деталей и жёстко спрашивал за выполнение задания, не заглядывая в бумажки, то теперь голова подчас подводила. Забывались великолепные детали идей, что приходили в голову при вечернем обзоре задач и событий перед сном и ранее всегда с готовностью, как пионеры по горну, представали в мозгу по утрам.
И тут выручил дорогой Анатолиус!
Послабление от врачей было ограниченным: читать разрешалось, но только понемногу и – художественную литературу. И более никаких умственных нагрузок. И с теми немногими, кому разрешено наносить визиты, – никаких производственных совещаний!
Джавахарлала Неру перечитать разрешили…
И тогда Александров заменил ту книгу своим подарком под тем же названием и даже с так же оформленной обложкой. А вот страницы в ней были пустыми. В ответ на недоумевающий и с наростами обиды взгляд друга этот любитель розыгрышей протянул… ручку. Записывай, дескать, Борода, свои бесценные мысли!
И это был божественно полезный розыгрыш!
Единственная проблема возникла через несколько недель в лице всё той же неутомимой в требованиях соблюдения режима Али Барышевой. Спросила вдруг: «А что это вы так долго читаете эту книгу?» Попытка соврать – мол, «очень интересно написано, некоторые места перечитываю» – не удалась. Да и не очень хотелось обманывать эту симпатичную, ставшую почти другом семьи, женщину-медика. Пришлось признаться: «Простите, Александра Ивановна, я действительно обманываю, но ведь где-то я должен записать свои мысли, а у меня их очень много».
К чести Али надо признать – никому из своей медицинской братии она эту тайну не выдала. Похоже, в глубине души она была согласна с той своей максимой, что ей высказал однажды утомившийся от её наставлений Курчатов: «Хочу жить и умереть соколом, а не мокрой курицей!»…
С тех пор и до самой смерти «Д. Неру. Биография» стала для Курчатова неизменным спутником. В «книгу», ставшую его неизменной записной книжкою, Игорь Васильевич заносил свои мысли, рассуждения, неожиданные озарения, а также вопросы, планы, задачи.
Глава 5«Хороша наука физика, да жизнь коротка…»
…Игорь Васильевич, собственно, ненадолго приехал к Харитону сюда, в Барвиху. Здесь проще с ним повидаться, нежели в его заснеженных палестинах посреди замёрзших лесов. Самому Курчатову ведь тоже некогда – все дни, как вернулся из командировки в Харьков, то встречи, то совещания, то посещения руководства. Хорошо хоть на «Реквием» Моцарта сходил, практически случайно увидев афишу у консерватории. Поплавал душою в эмпиреях этой запредельно неземной музыки. Даже не музыки, а – состояния, мира целого. Точнее, «за-мира» – будто действительно там, за Кромкою, побывал, ощутив трепет и возвышенное преклонение. Особенно в самом любимом, Моцартом оконченном Requiem aeternam.
Да… И в ближайшие дни дел будет невпроворот. Так что поделиться надо с другом любимым последними новостями, посоветоваться о планах. Потому что Харитон идеален как человек и как собеседник. Или, точнее, как соспорщик.
Когда-то его таковым никто не воспринимал. Это когда он только появился на тех давних, легендарных уже, но памятно-драгоценных семинарах Иоффе. Сидит этакий хрупкий мальчик, кажется, из студентов ещё не вышедший, слушает доклад, закрыв глаза. Будто спит. А потом поднимает руку, как примерный гимназист, и задаёт уточняющие вопросы, что называется, не в бровь, а в глаз. Или, соответственно, режущие. Заставляющие подчас пересматривать основные положения излагаемого материала.
Так же они с Харитоном сидели и в последний день Курчатова…
[Из открытых источников]
В обычном человеческом общении Харитон способен умилить даже Ефима Славского. Умевший бывать крайне жёстким «будённовец» выражал свою любовь к нему по-своему: поднимал его, маленького и щуплого, и к груди прижимал. А тот смешно ногами болтал. Даже попискивал что-то. Смеялись, конечно, но искренность порыва понимали: для них, переживших, построивших, сотворивших Бомбу и всё-всё-всё, это действительно жесты братства. Когда все всё понимают – и позволяют друг другу то, что не помыслили бы даже допустить в постороннем кругу.
А сегодня пронзительный, как скальпель, ум Юлия Харитона очень нужен на подступе к термояду… Много чем хочется с ним поделиться. Во-первых, Харьков. Там настроение отличное: харьковчане, во главе с Кириллом Синельниковым, порадовали продвижением в работах по инжекции плазмы в магнитной ловушке.
Далее Капица. Хорошо с ним поговорили по ведущимся по той же теме работам. Он ещё и бросил что-то вроде шутки, что, мол, его, специалиста «по сверхнизким», мобилизуют на работы «при сверхвысоких».
И наконец, третье, быть может, самое важное в разговоре с Харитоном. В том большом совещании, где обсуждали начальные результаты, полученные на головинской «Огре», он не участвовал. А в разработках участвовать ему придётся. Видимо, вместе с академиком Леонидом Седовым, лучшим, наверное, специалистом по газовой термодинамике. Курчатов убеждал его поучаствовать в разработке вопросов турбулентности плазмы. Седов ведь и математик от Бога, вместе с Мстиславом Келдышем сложнейшие задачи решал. Юлий хорошо его знает, поскольку тот взрывами тоже занимался. Ещё в 1945 году предложил точное решение задачи о сильном взрыве и распределении газодинамических величин за фронтом ударной волны.
Наконец, хотелось доверительно переговорить о Щёлкине. В принципе, Игорь Васильевич принял решение пригласить его в институт, чтобы тот возглавил экспериментальную часть исследований по термоядерному синтезу. Запараллелить и тем усилить Головина с Андриановым. И тот согласился, причём с радостью. А что Харитон на этот счёт думает?
И кстати, интересно мнение главного нашего «бомбиста» о тезисах доклада, что поручено подготовить для Хрущёва к четырёхсторонней встрече в Париже руководителей СССР, США, Великобритании и Франции. Что он думает насчёт запрета ядерных испытаний на земле, в воздухе и под водой?
В общем, разговор предстоит обстоятельный. Можно на эту вот скамеечку присесть. Снег вот только смахнём…