Чтобы не слышать стонов Зуева, Берзалов расположился в летней кухне, где пахло хлебом и травами. Снял наконец с себя влажную одежду, которая уже частично высохла, развесил её сушиться на веревку, а берцы поменял на сухие, которые захватил в бронетранспортёре. Затем растопил плиту, поставил чайник, и через полчаса в кухне сделалось тепло, а потом уже и жарко. Рядом на правах любимцев крутились Кец и Сэр. Берзалов открыл для Кеца банку тушенки и вывалил в чашку на полу.
— Дядя Рома, вот бы Ваньку Габелого найти? — сказал Кец, вопросительно глядя на Берзалов.
— Может, и найдём, — согласился Берзалов. — Кто его знает? Найдём — заберём.
— А вы нас с собой возьмёте туда, на большую землю?
— Возьмём, — растрепал его белые вихры Берзалов и ничего не добавил об этой самом большой земле. Пока задание не выполнено, думать об этом бессмысленно, только душу травить.
Гаврилов пришёл, когда уже стало ясно, что с вертолётом что‑то случилось, но всё равно: все ещё на что‑то надеялись, на чудо, что ли?
Берзалов плеснул ему самогона и выглянул в окон, на небе загорались первые звезды:
— Не прилетит он. Опростоволосились мы в очередной раз.
Гаврилов сел напротив и кашлянул, как умел только он — тактично предваряя разговор:
— Какие наши планы?
Кец вприхлёб пил чай с кусковым сахаром и был похож на маленького, бывалого мужичка, чём‑то смахивающего на Гаврилова.
— Я думаю, что мы на рассвете столкнёмся с американцами, — ответил Берзалов, испытывая ничем не объяснимую уверенность.
— Откуда такие сведения? — удивился Гаврилов и, как всегда, вопросительно вскинул брови.
Он отрезал пару ломтей хлеба и обильно посыпал картошку солью.
— Интуиция мне почему‑то подсказывает, — ответил Берзалов, с удовольствием выпив самогона.
Хороший был самогон: крепкий и пах чёрным хлебом, можно было даже не закусывать. Прекрасно, видать, жилось на хуторе Ёрховым, обильно ели, долго спали и бандитствовали соответствующим образом. В общем, вели свободный образ жизни. Не оглядываясь ни на кого, без обстоятельств, которые бы принуждали к самодисциплине. А в атомный век так не бывает. Всегда, как в боксе, найдётся сильнейший противник. Поэтому и ошиблись, подумал Берзалов. А если бы пристроились к нашим, то может быть, и погибли бы тоже, но не собачьей смертью, а смертью героев. Чего и нам желаю.
— Ага… — произнёс Гаврилов, глядя в ясные очи начальника и, должно быть, не находя там нужного ответа:
— А что с пацаном будем делать? Кое‑кто на него зуб точит.
Берзалов понял, что бойцы через Федора Дмитриевича высказывают свои опасения по поводу того, что командир может отпустить Касьяна Ёрхова.
— Пацана возьмём с собой. Будет проводником.
— Я его караулить буду, — высказался Кец.
Сэр поел и сел рядом, вопросительно переводя взгляд с одного лица на другое. С брылей у него капало, и один раз он коснулся колена Берзалова, оставив на нём жирные пятна.
Берзалов беззлобно произнёс:
— Вашу — у-у Машу — у-у!.. — взял тряпку и вытер псу бороду.
— А если не захочет? — спросил Гаврилов.
Убить хотят, равнодушно подумал Берзалов, в отместку за Зуева. И правильно, рассудил он, за Зуева — святое дело. Судьба пацана его не волновала. Ему нужны были сведения об этом районе. А если пацан ездил на бронепоезде, то он знает всё окрест километров на триста.
— Куда он денется. Не кормите его. Можете не поить. Всё расскажет.
— Ну да, — вроде бы как нехотя согласился Гаврилов. — А вертолётчик?..
Он специально не назвал его по фамилии, словно бы порицая за дезертирство. Да, подумал Берзалов, никогда не предполагал, что придётся решать чью‑то судьбу вот так за кухонным столом. С какой стороны ни погляди — все правы. Прав Русаков, который устал от войны, правы мы, потому что есть такое понятие, как долг. Как верно поступить, никто не знает. Так и не придя ни к какому решению, он встал из‑за стола, чтобы налить чая.
— Не знаю, — сказал он на вопросительный взгляд Гаврилова. — Время ещё есть. А где он сам‑то?
— Да за домом горюет.
— Раньше надо было горевать, — зло сказал Берзалов и, как никогда, ощутил свою правоту, но от этого легче не стало.
Кец совсем по — взрослому вздохнул: разговор старших он воспринимал очень серьезно. Они выпили по кружке чая с сухарями. Берзалов оделся и вышел, но капитана Русакова сразу не нашел. Куда вертолётчик делся? — гадали все: и Архипов, и Юпитин, и даже — Ефрем Бур, которому по статусу не полагалось высказываться на подобные темы, а тем более иметь собственное суждение о старших по званию. Кто‑то даже хотел бежать искать без команды, да не осмелился под строгим взором Гаврилова. А самые ретивые — Гуча и Петр Морозов предложили Берзалову свои услуги, мол, мы всей душой, если что, если надо пострелять — с большим уважением к товарищу старшему лейтенанту.
Берзалов, сам не зная зачем, передёрнул затвор автомата и пошёл, не приняв ничьих предложений о помощи — даже от верного Гаврилова. И несколько мгновений чувствовал, как он осуждающе глядит ему вслед: «Погибнешь, как дурак!» «Дырку просверлишь», — хотелось обернуться ему, но он, конечно же, не обернулся, потому что не верил, что капитан Русаков будет стрелять по своим. А затвор передёрнул чисто инстинктивно, даже сам удивился, скорее, по привычке, чем осознано. Для демонстрации миролюбия, разве что, повесил автомат на плечо, показывая тем самым, что не собирается никого подозревать в низменных намерениях, и подался за баньку, ожидая обнаружить там пьяного в стельку Русакова, потом — за сараи, где тоже можно было красиво налакаться с горя, но нашёл его абсолютно случайно и абсолютно трезвого — за сеновалом. Тоже неплохое и даже комфортное место для возлияний. Оказывается, храбрый капитан выпустил красавицу из погреба и они выясняли отношения.
— Зинаида! Ты не понимаешь! — кричал он, сжимая двумя руками, как древко флага, ПКМ. — Не могу я уйти. Остаюсь я. Душно мне здесь и страшно. Не моё это!
— А что твоё?! — срывалась она на крик.
— Моё — там, — кивнул он головой в сторону того места, где ранили Зуева. — Там, вместе со всеми.
— А я?! — кричала она снова, хватаясь за растрепанную голову. — Обо мне ты подумал?
— Солдат я, понимаешь, — сказал он тихо, но очень веско. И в его голосе наконец прозвучало то, за что его уважали в армии, — уверенность в своих поступках. — По — другому я не умею.
— Ну и катись — ь-ь, солдафо — о-о — н! — воскликнула она в отчаянии. — Катись колбаской по Малой Спасской!
— Ну и покачусь, — согласился он, но не сделал и шага, чтобы уйти, а наоборот, протянул руки к Зинаиде, чтобы утешить её зарёванную и всхлипывающую.
Берзалов вспомнил свою Варю, вспомнил, как они тоже выясняли отношения, разумеется, без скалки и без воплей, но с теми же самыми острыми чувствами, стиснул зубы от боли и больше не стал слушать, а тактично вернулся к себе, во временный штаб. Нельзя было сказать, что он до конца поверил Русакову, но кое‑что понял: заговорила совесть в капитане, вот он и захотел всё исправить, даже несмотря на трибунал. Ну и ладушки, подумал Берзалов, переключаясь на другие заботы, одной головной болью меньше. А капитан молодец!
Вертолёт не прилетел ни в шесть тридцать, ни часом позже, ни даже в девять часов вечера. Сколько ни прощупывали сканером эфир, он был пуст, словно бы и цивилизации не существовало вовсе — один сплошной космический гул. Хотя какая цивилизация — остатки былой роскоши, поэтому Берзалов и волновался: даже в окрестностях Серпухова была связь, а здесь — нет. Было отчего беспокоиться. Какая‑то аномальная область.
В двадцать тридцать, когда ждать стало бессмысленно, Берзалов отдал команду на движение. Не прошло и пяти минут, как в отсеке раздались странные звуки. Стали разбираться. Оказалось, что хитрый Сэр, воспользовавшись моментом, прополз под ногами у всех вдоль отсека и залез в загашник. Хорошо хоть бдительный Архипов вовремя заметил, что брезент шевелится вовсе не в такт движению бронетранспортёра — это Сэр, не мудрствуя лукаво, с деловым видом тащил говяжий окорок, чтобы было удобнее грызть его. Виновник происшествия был извлечён на свет божий. Окорок, естественно, у него отобрали и с горечью обнаружили, что Сэр успел сожрать почти все копчёные шпикачки, которые Гаврилов выделил первому экипажу. Сэру накостыляли по шее и отправили в противоположный край отсека, подальше от греха, туда, где на бронежилетах лежал связанный Касьян Ёрхов. Архипов, который был большим знатоком по части пожрать, долго сокрушался и ворчал:
— У — у-у… обжора, больше ничего не получишь, — и грозил Сэру кулаком, а Сэр в ответ оскалился и, облизываясь, показывал ему сахарно — белые зубы.
Теперь и оставалось только вдыхать запах копчёных шпикачек. Внезапно Клим Филатов выругался и так резко затормозил, что Берзалов, увлеченный происходящим, больно ударился лбом о край люка. Хорошо хоть шлем не снял.
— Товарищ старший лейтенант!.. — возмущенно крикнул Филатов.
На дороге с решительным видом, скрестив руки на великолепной груди, стояла подруга Русакова — Зинаида Ёрхова, красивая и величественная в своём гневе.
— Вот это тё — ё-тя — я-я… — восхищённо высказался Колюшка Рябцев, у которого из‑под шлема виднелся бинт.
Берзалов откинул люк и высунулся наружу:
— Жить надоело?!
С минуту они разглядывали друг друга. Только у Берзалова было преимущество: Ёрхова стояла в синем свете ночных фар, и её хорошо было видно. Красива она была: статная и сильная. Видная женщина, на таких внимание обращают даже в толпе.
— Капитан… — позвал Берзалов и вспомнил свою Варю. — Иди… к тебе…
— Что? — встрепенулся Русаков, который угрюмо и отрешённо сидел в самом дальнем конце отсека, рядом с продуктами.
— К тебе, говорю, на всё про всё у тебя две минуты.
Русаков выскочил в люк и спрыгнул на землю. Слышно было, как он решительно направился к своей подруге. Потом он возник в свете фар, потом они оба враз заговорили — нервно, на грани срыва. И каждый талдычил своё: она — люблю, он — расстаёмся, долг превыше всего, и баста!