Поскольку мешикатль верили, что золото – это священные испражнения богов, наши хранители сокровищ не просто собирали его в виде золотого песка или необработанных самородков; золото у нас не отливали в слитки и не чеканили из него монеты, как это принято в Испании. Перед тем как отправиться в сокровищницу, металл проходил через искусные руки золотых дел мастеров, которые увеличивали ценность и красоту металла, превращая его в статуэтки, в инкрустированные драгоценными камнями ювелирные украшения, в медальоны и диадемы, в филигранные кубки, бокалы и блюда, – словом, в различные произведения искусства, создаваемые во славу богов.
Можно предположить, что, наблюдая с радостью, как растет перед ним нагромождаемая солдатами груда сокровищ, Кортес в то же время морщился, ибо в таком виде это богатство плохо годилось для перемещения на дальние расстояния – хоть на лошадях, хоть на спинах носильщиков.
Пока Кортес отмечал таким образом свою первую ночь по возвращении на остров, весь город вокруг него оставался спокойным, как будто никто в Теночтитлане и не обращал на эту суету ни малейшего внимания. Перед тем как отправиться с Малинцин в постель, белый вождь в весьма пренебрежительной манере передал Мотекусоме свое указание – назавтра быть готовым предстать перед ним по первому зову вместе со старейшинами Изрекающего Совета. Рано поутру запуганный и окончательно лишившийся чувства собственного достоинства Мотекусома разослал гонцов к членам Совета и к некоторым влиятельным лицам, в том числе и ко мне. Ни слуг, ни скороходов у него не осталось, так что Чтимому Глашатаю пришлось послать ко мне одного из своих младших сыновей, выглядевшего после столь долгого пребывания во дворце весьма унылым и подавленным.
Все мы, заговорщики, ожидали такого сообщения и договорились встретиться в доме Куитлауака. Собравшись, мы вопросительно воззрились на своего регента и военного вождя Куитлауака. Один из старейшин Совета спросил его:
– Ну и как мы поступим: пойдем или оставим призыв без внимания?
– Кортес все еще верит, что, удерживая в руках нашего услужливого правителя, он держит за горло и всех нас. Не будем разочаровывать его.
– А почему бы и нет? – спросил верховный жрец Уицилопочтли. – Мы уже готовы к штурму. Кортес не может затолкать всю свою армию внутрь дворца Ашаякатля и забаррикадироваться там от нас, как это сделал Тонатиу Альварадо.
– Ему это и не нужно, – сказал Куитлауак. – Если мы вызовем у испанцев хоть малейшее подозрение, он может быстро превратить все Сердце Сего Мира в крепость столь же неприступную, какой был дворец. Мы должны убаюкать его и продержать в полной уверенности относительно своей безопасности до нужного часа. Поэтому мы явимся на зов и будем вести себя так, словно и мы сами, и все мешикатль по-прежнему остаются покорными и безвольными куклами в руках Мотекусомы.
– Но стоит нам оказаться внутри, – заметил Змей-Женщина, – и Кортес запросто может приказать запереть входы и взять нас в заложники.
– Все возможно, – согласился Куитлауак, – но мои командиры, благородные воители и куачики уже получили необходимые приказы и в случае чего смогут обойтись и без меня. В частности, им предписывается до последней возможности вводить врага в заблуждение относительно наших намерений, тем паче если я или еще кто-нибудь из высоких особ будет находиться во дворце. Однако если ты, Тлакоцин, или кто то из вас, опасается идти туда, я своей властью разрешаю ему вернуться домой.
Разумеется, ни один человек не ушел. Все мы, с Куитлауаком во главе, лавируя между кострами, коновязями и оружейными пирамидами, двинулись через вонючий солдатский лагерь, в который превратилось Сердце Сего Мира. На одном из участков площади особняком расположилась кучка черных людей. До сих пор мне доводилось лишь слышать о таких существах, но я никогда не видел их воочию.
Любопытство побудило меня отстать от товарищей, чтобы разглядеть диковинных чужаков поближе. Их одежда и шлемы были такими же, как и у испанцев, но во всем остальном они внешне походили на белых людей даже меньше, чем я. Оказалось, что они не совсем черные, а скорее коричневые, как древесина эбенового дерева. У них были чудны́е приплюснутые широкие носы и большие вывернутые губы – по правде говоря, их лица очень напоминали те исполинские каменные головы, которые я видел в стране ольмеков. Бороды их представляли собой заметный только вблизи черный пушок. Впрочем, подойдя поближе, я увидел на лице одного из них не только пушок, но и такие же язвы и гнойники, какие уже видел на белом человеке по имени Герреро, а потому поспешил вернуться к своим спутникам.
Испанские часовые, поставленные у прохода в Змеиной стене, который вел во дворец Ашаякатля, пропустили нас лишь после того, как обыскали с головы до ног в поисках спрятанного оружия. Мы прошли через обеденный зал, где в полумраке тускло поблескивала выросшая за ночь гора сокровищ. Несколько солдат, которые, очевидно, были поставлены охранять это богатство, вертели в руках различные вещицы, улыбались, глядя на них, и чуть ли не пускали слюни, млея от восторга. Мы поднялись наверх, к тронному залу. Там нас уже ждали Кортес, Альварадо и многие другие испанцы, включая и новоприбывшего – одноглазого командира по имени Нарваэс. Мотекусома выглядел просто осажденным со всех сторон чужеземцами, поскольку до нашего прихода единственной его соотечественницей была здесь Малинцин. Мы все исполнили обряд целования земли, и он прохладно кивнул нам в знак приветствия, продолжая при этом говорить с белыми людьми.
– Я не знаю, каковы были намерения этих людей. Мне известно только, что они готовились к празднику. Через Малинцин я сказал твоему Альварадо, что, по моему разумению, было бы неразумно допускать столь многолюдное сборище в такой близости от дворца, и посоветовал ему отдать приказ очистить площадь. – Тут Мотекусома трагически вздохнул. – Ну а в результате… ты знаешь, сколь жестоким способом он это сделал.
– Да, – процедил Кортес сквозь зубы. Его острые, холодные глаза вперились в Альварадо, который стоял, ломая пальцы с таким видом, будто провел очень нелегкую ночь. – Это могло бы разрушить все мои… – Кортес осекся, закашлялся и вместо этого сказал: – Это могло бы навсегда сделать наши народы врагами. И меня, кстати, очень удивляет, почему этого не случилось. Почему? Будь я на месте одного из твоих подданных, так после такого случая я забросал бы дерьмом входящих в город чужеземцев. Но ничего подобного не произошло, и, похоже, если жители города и утратили свое дружелюбие, то, по крайней мере, они не испытывают к нам ненависти. Это ненормально, а потому вызывает подозрения. У испанцев есть такая поговорка: «В тихом омуте черти водятся».
– Видишь ли, все дело в том, что мои соотечественники винят во всем случившемся меня, – с несчастным видом произнес Мотекусома. – По их убеждению, это я отдал безумный приказ об убийстве своих же подданных, всех этих женщин и детей, подло использовав твоих людей как орудие убийства. – К его глазам действительно подступили слезы. – В результате вся моя челядь в отвращении разбежалась, и с тех пор даже последний разносчик, торгующий червивой агавой, близко не подходит к этому месту.
– Да, неприятное положение, – промолвил Кортес. – Мы должны это исправить. – Он обернулся к Куитлауаку и, дав понять, что я должен переводить, сказал ему: – Ты военный вождь. Я не стану рассуждать о возможной подоплеке этого сборища, которое якобы являлось религиозной церемонией. Я готов даже смиренно просить прощения за некоторую несдержанность моего заместителя. Но хочу напомнить тебе, что наше мирное соглашение продолжает действовать. По-моему, долг военного вождя в том, чтобы положить конец беззаконной изоляции гостей от гостеприимных хозяев.
– Под моим началом находятся только воины, почтенный генерал-капитан, – ответил Куитлауак. – Если мирные горожане предпочитают держаться подальше от этого места, то я не обладаю полномочиями, позволяющими мне приказать им поступать иначе. Такой властью наделен лишь Чтимый Глашатай. Но он постоянно пребывает здесь, вместе с твоими людьми.
Кортес снова повернулся к Мотекусоме: – Значит, дон Монтесума, это твоя задача. Тебе следует умиротворить своих людей. Заставить их возобновить поставки продовольствия и снова начать служить нам.
– Как я могу убедить в чем-то подданных, если те отказываются ко мне приближаться? – чуть ли не взвыл Мотекусома. – А если я выйду к ним, дело может кончиться моей смертью.
– Мы обеспечим тебе эскорт… – начал было Кортес, но его прервал вбежавший и затараторивший по-испански солдат:
– Мой капитан, туземцы начали собираться на площади. Мужчины и женщины толпами проходят сквозь наш лагерь и идут сюда. Все без оружия, но все равно они выглядят не слишком дружелюбно. Выгнать их? Не допускать ко дворцу?
– Пусть идут, – сказал Кортес и обратился к Нарваэсу: – Выйди к нашим и проследи за порядком. Приказ такой: не задираться, не открывать огня и вообще ничего не делать до моего личного распоряжения. Я буду на крыше, откуда смогу наблюдать за всем происходящим. Идем, Педро. Идем, дон Монтесума.
Он потянулся и прямо-таки насильно стащил Чтимого Глашатая с трона. Все мы, кто находился в тронном зале, последовали за ними по лестнице на крышу, и я слышал, как Малинцин, запыхавшись от спешки, повторяла Мотекусоме наказы Кортеса:
– Твои люди собираются на площади. Ты сейчас обратишься к ним. Договорись с ними о мире. Если хочешь, вали вину за все зло, за все жестокости на нас, испанцев. Говори им что угодно, лишь бы только сохранить в городе спокойствие.
Незадолго до первого прихода белых людей крыша была превращена в сад, но за ним никто не ухаживал, к тому же с тех пор он пережил зиму. Высохшая, перепаханная колесами тяжелых пушек земля, с увядшими стеблями и голыми кустами, устланная полегшей сухой травой и мертвыми головками цветов, – таков был помост, на который поднялся для последней речи Мотекусома.
Мы все подошли к парапету, который выходил на площадь, и, выстроившись вдоль него в линию, обратили свой взор вниз, на Сердце Сего Мира. Испанцы, числом около тысячи (их легко было выделить по сверкающим доспехам), стояли или неувере