завершить свои наставления:
– Некоторых женщин такого рода действия удовлетворяют не меньше, чем обычное соитие, а иные даже предпочитают их. Случается даже, что женщины занимаются любовью друг с другом, ничуть не заботясь об отсутствии тепули.
Тут Смешинка так охнула, что я повернулся и взглянул на нее. Девушка сидела, вся напрягшись, сжав кулаки и закрыв глаза.
– Это звучит... – Все ее тело дернулось. – За-ме-ча-тельно!
Она произнесла это слово так длинно и тягуче, словно бы вытаскивала его из себя.
Прошло некоторое время, прежде чем ее кулаки разжались, а глаза открылись. Девушка подняла их на меня, и я увидел, что они затуманены.
– Спасибо тебе, мой господин, за то... что рассказал мне об этих вещах.
Я вспомнил, как Смешинка, бывало, хихикала без причины. Возможно ли, чтобы она так же легко возбуждалась даже без раздевания и прикосновений?
– У меня больше нет права приказывать тебе, – сказал я, – поэтому хочу обратиться к тебе с дерзкой просьбой, в которой ты вольна мне отказать. Мне хотелось бы взглянуть на твою грудь.
Девушка посмотрела на меня невинными, широко раскрытыми глазами и, хотя и заколебалась, все же медленно подняла блузку. Грудь ее была небольшой, но вполне сформировавшейся – с сосками, набухшими, словно от одного лишь прикосновения моего взгляда, и большими темными ареолами. Я вздохнул и жестом показал, что она может уходить. Я был бы рад ошибиться, но очень боялся, что Смешинка не всегда будет удовлетворяться ласками, заменяющими настоящее соитие. У меня возникло подозрение, что Коцатль рискует в конце концов оказаться несчастным мужем.
Поднявшись наверх, я нашел жену на пороге детской, где она, надо полагать, размышляла, как лучше обставить помещение. Делиться с ней опасениями насчет брака Коцатля я не стал и лишь заметил:
– Когда Смешинка уйдет, у нас будет на одну служанку меньше. Бирюза не сможет одновременно вести хозяйство и приглядывать за тобой. Все-таки Коцатль выбрал не самый удачный момент, чтобы объявить о своих намерениях. Я имею в виду, не самый удачный для нас.
– Нет худа без добра! – воскликнула Цьянья. – Помнишь, ты сам говорил, что если мне однажды очень потребуется помощь, можно будет убедить Бью перебраться к нам. Хвала богам, уход Смешинки – всего лишь мелкая неприятность, но зато хороший предлог: нам ведь и вправду потребуется женщина, чтобы помогать по дому. Цаа, давай попросим ее!
По правде сказать, мне вовсе не хотелось, чтобы обозленная, вечно угрюмая Бью поселилась у нас да еще в такое время, но не мог же я отказать жене.
– Ладно. Я пошлю ей приглашение, от которого, думаю, она не сможет отказаться.
Доставить приглашение я поручил тем же самым семерым воинам, которые некогда сопровождали меня на юг, так что в случае согласия Ждущая Луна прибыла бы в Теночтитлан под надежной охраной. Возражений или отговорок с ее стороны не последовало, но чтобы собраться в дорогу и отдать все необходимые распоряжения относительно постоялого двора, Бью пришлось задержаться. Тем временем мы с Цьяньей устроили для Коцатля со Смешинкой пышную свадебную церемонию, и наша бывшая служанка перебралась жить в его дом.
Уже настала зима, когда семеро воинов доставили Бью Рибе к дверям нашего дома. К этому времени я уже и сам ждал ее с нетерпением и был рад встрече не меньше, чем Цьянья. Меня беспокоило, что жена очень сильно раздалась и частенько чувствовала себя неважно; она то и дело капризничала и пребывала в дурном настроении. Сама Цьянья, правда, постоянно повторяла, что для женщины в ее положении это естественно, но меня подобное сильно тревожило и заставляло еще пуще над ней кудахтать, что вызывало у жены еще большее раздражение.
– О Бью, какое счастье, что ты здесь! Я благодарю Уицйе Тао и всех других богов за то, что ты согласилась приехать. – И Цьянья бросилась на шею сестры, словно в объятия избавительницы. – Да ты просто спасла меня, а то бы меня в этом доме забаловали до смерти!
Кладь Бью отнесли в приготовленную для нее гостевую комнату, но большую часть дня она провела с Цьяньей в нашей спальне, откуда меня бесцеремонно выставили, так что мне пришлось слоняться по дому и злиться, чувствуя себя брошенным и ненужным. Лишь в сумерки Бью в одиночестве спустилась вниз и, когда мы с ней пили шоколад, чуть ли не заговорщически сказала:
– В скором времени Цьянья будет уже на таком большом сроке беременности, что тебе придется отказаться от исполнения своих... супружеских обязанностей. И что ты тогда будешь делать?
Я чуть было не ответил сестрице, что это не ее дело, однако вслух произнес совсем другое:
– Как-нибудь потерплю.
Она, однако, не унималась.
– Было бы сущей непристойностью, вздумай ты искать утешения в объятиях посторонних женщин.
Задетый этим оскорбительным подозрением, я встал и натянуто произнес:
– Что за глупости, я человек порядочный, тем более что...
– Что ты вряд ли сможешь найти Цьянье приемлемую замену? – И Бью склонила голову набок, словно всерьез ожидая ответа. – Во всем Теночтитлане ты так и не нашел красавицы ей под стать, так что в результате пришлось послать в далекий Теуантепек за мной? – Она улыбнулась, встала и подошла так близко, что прикоснулась ко мне грудью. – Я так похожа на сестру, что вполне могу в некоторых случаях ее заменить. Разве нет? – Она теребила застежку моей накидки, как будто с намерением ее расстегнуть. – Но, Цаа, хоть внешне мы с ней и очень похожи, отсюда вовсе не следует, будто мы одинаковы в постели. Возможно, ты нашел бы нас очень даже разными...
Я решительно от нее отстранился.
– Бью, мне бы хотелось, чтобы пребывание в нашем доме было для тебя приятным. Я прекрасно знаю, что ты меня недолюбливаешь, но разве обязательно демонстрировать это столь извращенным способом, с помощью притворного кокетства? Почему бы нам, раз уж я так тебе не мил, просто не держаться подальше друг от друга?
Когда я уходил, щеки Бью горели так, словно ее застали врасплох за чем-то непристойным, и она терла лицо, как будто получила за это оплеуху.
Сеньор епископ оказал мне высокую честь, снова вернувшись в наше общество. Ваше преосвященство появились как раз вовремя, чтобы услышать, как я, с той же гордостью, с какой объявил об этом событии много лет назад, расскажу сейчас присутствующим о рождении моей любимой дочери.
Счастлив сообщить, что все мои опасения оказались беспочвенными. Дитя проявило разум еще во чреве, ибо благоразумно и предусмотрительно переждало там все пять «скрытых» дней и родилось на свет в день Ке-Малинали, или день Первой Травы, первого месяца года Пятого Дома. Мне в ту пору шел тридцать второй год – вообще-то многовато для человека, становящегося отцом впервые, но я, как и куда более молодые люди, просто пыжился от смехотворной гордости, словно сам, один, и зачал, и выносил младенца, и разрешился от бремени.
Бью находилась у постели Цьяньи, когда лекарь и повивальная бабка явились ко мне и сообщили, что родилась девочка. Они, должно быть, сочли меня свихнувшимся, ибо в ответ я, заломив руки, стал требовать не скрывать от меня страшную правду и сообщить, не две ли это девочки с одним телом?
– Не две, – хором заверили они меня, – а одна. Одна девочка, с одним, естественно, телом. Нет, размера ваша дочка самого обычного, никаким уродством она не отмечена и вообще никаких дефектов не наблюдается.
Ну а когда я стал приставать к целителю с вопросом об остроте зрения, он, уже не скрывая раздражения, ответил, что новорожденные младенцы, даже если и наделены от природы орлиным зрением, не заявляют об этом во всеуслышание по той простой причине, что не умеют говорить. Поэтому мне лучше подождать, а потом расспросить обо всем дочку самому.
Они вручили мне пуповину, а сами вернулись в детскую, чтобы окунуть Первую Траву в холодную воду, запеленать и заставить выслушать наставление повитухи. Я спустился вниз, дрожащими пальцами намотал влажную пуповину на глиняное веретено и, вознеся про себя несколько благодарственных молитв богам, зарыл ее под камнями кухонного очага. Потом я снова поспешил наверх, где стал нетерпеливо ожидать, когда меня допустят внутрь и разрешат посмотреть на новорожденную.
Наконец мне было позволено поцеловать устало улыбавшуюся жену и с помощью топаза присмотреться к крохотному личику лежавшего на сгибе ее локтя существа. Мне, разумеется, случалось видеть младенцев, этаких пухленьких пупсов, и потому я был если не испуган, то по крайней мере удивлен и разочарован тем, что наша дочурка ничуть не превосходила их красотой. Она была красной, сморщенной, словно стручок чили, и лысой, как престарелый пуремпече. Я попытался вызвать у себя подобающий порыв отцовской любви, но безуспешно. Присутствующие дружно заверили меня в том, что это действительно моя дочь, пополнение рода человеческого, но меня ничуть не удивило бы, признайся они в том, что это новорожденная обезьянка-ревун, пока еще безволосая. Во всяком случае, по части рева малышка точно больше годилась в ревуны.
Вряд ли мне стоит объяснять, что день ото дня дитя все больше походило на человека и что по мере этого преображения менялось и мое отношение к малышке: в сердце моем вызревали привязанность и любовь. Я называл ее Кокотон; это обычное ласковое прозвище маленьких девочек, само же слово обозначает хлебную крошку. В скором времени Кокотон стала обнаруживать сходство со своей матерью (и само собой – с тетушкой), так что ни одна малютка не могла бы похорошеть еще пуще за меньший срок.
Ее шелковистые волосы вились кольцами; ресницы, едва появившись, казались миниатюрными копиями длинных густых ресниц Цьяньи и Бью, а брови с младенчества изогнулись, подобно крыльям чайки. Она уже чаще смеялась, чем плакала, научившись улыбаться лучезарной улыбкой Цьяньи, которая отражалась на лицах всех окружающих. Время от времени смех девочки заставлял светлеть даже обычно угрюмое и мрачное лицо Бью.
Скоро Цьянья окончательно оправилась и занялась делами, хотя первое время все они, естественно, сводились к возне с Кокотон, весьма деспотично требовавшей, чтобы ее «дойная» мама всегда была под рукой. Присутствие Бью полностью избавляло меня от забот о жене и дочери. И когда я порой невпопад предлагал свои услуги и знаки внимания, обе сестры, да и малышка тоже, попросту меня игнорировали. Впрочем, я как хозяин дома все же старался требовать от домочадцев послушания.