Один раз в жизни, в день своей свадьбы, каждой нашей женщине разрешалось украсить себя, используя все ухищрения, обычно допустимые лишь для маатиме и ауаними: выкрасить волосы, осветлить кожу, покрасить в красный цвет губы. Но Цьянье не было никакой нужды в подобных уловках, так что она ими не воспользовалась. На невесте красовались простая блузка и юбка девственно-бледного желтого цвета, а перья, украшавшие, согласно традиции, ее предплечья и икры, тоже были черными, прекрасно гармонируя с угольной чернотой ее длинных струящихся волос, в которых, словно молния в ночи, сверкала серебристая прядка.
Под приглушенное восхищенное бормотание гостей две женщины провели Цьянью сквозь толпу, и мы оказались друг перед другом. Как того и требовала традиция, невеста выглядела смущенной и оробевшей, а я торжествующим. Жрец принял у помощника и вручил нам два ритуальных предмета – золотые, на золотых же цепях, полые шарики, внутри которых тлел благовонный копали. Подняв свой шарик за цепь, я помахал им вокруг Цьяньи, так что ее окружило облачко голубоватого ароматного дымка. Потом я слегка пригнулся, а невеста привстала на цыпочки, чтобы проделать то же самое со мной. Затем жрец забрал обе курильницы, велев нам сесть рядышком.
В этот момент из толпы должны были выступить наши родственники и друзья с подарками. Родственников, во всяком случае в Теночтитлане, у нас не было, а потому вперед вышли только Пожиратель Крови, Коцатль и представители Дома Почтека. Они все по очереди поцеловали землю и разложили перед нами разнообразные подарки. Цьянье предназначались блузки, юбки, шали и тому подобное, все самого лучшего качества. Для меня также приготовили прекрасные одеяния, но к ним прилагалось еще и достойное вооружение: превосходный макуауитль, кинжал, связка стрел.
Когда дарители удалились, Ауицотль и одна из сопровождавших Цьянью знатных женщин по очереди произнесли нараспев традиционные отеческое и материнское напутствия жениху и невесте. В частности, Ауицотль пожелал, чтобы крик Птицы Зари – папан – всегда заставал меня не нежащимся в постели, но уже занимающимся делами, а посажёная мать Цьяньи столь же монотонно продекламировала полный перечень обязанностей супруги, не упустив ничего, не исключая, как мне показалось, и своего любимого рецепта приготовления тамалтин.
Едва женщина умолкла, к нам, словно это было сигналом, приблизился слуга с блюдом дымящихся колобков из маиса с мясом.
Он поставил их перед нами, и по жесту жреца мы с Цьяньей стали руками кормить друг друга тамали: если вы никогда этого не пробовали, могу вас заверить – дело не из легких. У меня залоснился подбородок, а у моей невесты – нос, но, так или иначе, мы оба вкусили по кусочку ритуального яства. А жрец тем временем завел очередную длинную, вызубренную наизусть речь, пересказывать содержание которой я не стану, дабы не утомлять слушателей. Закончив говорить, он наклонился, подхватил уголок моей накидки и уголок блузки Цьяньи и связал их вместе.
Все: с этого момента мы стали мужем и женой.
Музыка внезапно зазвучала ликующе громко, и толпа разразилась радостными возгласами: наконец-то торжественное напряжение церемониала сменилось беззаботным весельем. Слуги сновали по залу, только и успевая подавать все новые и новые блюда с тамалтин да кувшины с октли. По традиции гостям подобало есть и пить до тех пор, пока факелы на стенах не выгорят полностью или пока мужчины не перепьются до бесчувствия, так что женщинам и рабам придется тащить их домой. В отличие от гостей мы с Цьяньей пили умеренно, а потом нас незаметно (во всяком случае, все делали вид, что этого не замечают) повели в покои, выделенные нам на верхнем этаже дворца. И вот тут-то я нарушил обычай.
– Извини, дорогая, я ненадолго покину тебя, – шепнул я на ушко молодой жене и спустился с возвышения в зал.
Чтимый Глашатай и жрец, с аппетитом жевавшие угощение, воззрились на меня в недоумении. Честно говоря, в жизни мне не раз доводилось навлекать на себя ненависть разных людей, но я никогда не утруждался тем, чтобы запоминать их или пересчитывать. Но в ту ночь в этом зале находился мой смертельный, заклятый враг, уже обагривший руки кровью. Чимальи искалечил и убил нескольких близких мне людей, а его следующей жертвой, прежде чем он доберется до меня, наверняка должна была стать Цьянья. Явившись на нашу свадьбу, Чимальи открыто бросил мне вызов, так что в ответ следовало предпринять что-то, дабы покончить с этой постоянной угрозой моему счастью.
Я принялся искать своего врага, петляя среди пирующих гостей: те при моем приближении удивленно умолкали. Даже музыканты перестали играть, а когда я, найдя-таки Чимальи, выбил из его рук поднесенный к губам золоченый кубок, все ахнули. Звякнув, кубок отлетел от стены, которую художник сам же и расписал.
– Не пей слишком много, – нарочито четко и громко, чтобы слышали все, проговорил я. – Поутру тебе потребуется свежая голова. На рассвете, Чимальи, в лесу на склоне Чапультепека. Нас будет только двое, оружие можешь взять по своему усмотрению. Биться станем насмерть.
Он бросил на меня взгляд, в котором смешались презрение, злоба и некоторое удивление, а затем оглянулся на своих оторвавшихся от еды и питья соседей. Если бы я бросил ему этот вызов один на один, Чимальи наверняка попытался бы выговорить более выгодные для себя условия, а то и просто уклонился бы от поединка. Но я нанес ему оскорбление в присутствии всего двора Чтимого Глашатая, так что выхода у Чимальи не было. Художник пожал плечами, потом взял чей-то кубок с октли, поднял его, словно в насмешливом приветствии, и так же отчетливо, как и я, ответил:
– Хорошо. На рассвете на склоне Чапультепека. Бьемся насмерть.
Затем он осушил чашу, встал и вышел из зала.
Когда я вернулся на помост, толпа за моей спиной снова загомонила, но уже приглушенно и встревоженно. Вид у Цьяньи был невероятно озадаченный, однако, надо отдать ей должное, жена не задала мне ни одного вопроса и даже не вздумала посетовать на то, что я испортил столь радостную церемонию.
А вот жрец бросил на меня хмурый взгляд и завел:
– Это весьма дурное начало семейной жизни, молодой...
– Помолчи! – рявкнул Чтимый Глашатай, и жрец моментально закрыл рот. Ауицотль повернулся ко мне и сквозь зубы процедил: – Похоже, столь неожиданное превращение из юноши в зрелого мужа и супруга помутило твой рассудок.
– Нет, мой господин, – ответил я. – С рассудком у меня все в порядке. Но есть веская причина...
– Да неужели? – оборвал меня владыка, так и не повысив голос, что было страшнее, чем если бы он затопал на меня ногами. – Причина для того, чтобы устроить скандал на собственной свадьбе? Причина испортить церемонию, которую я лично устроил для тебя, как для собственного сына? Причина для того, чтобы напасть на почтенного гостя, нашего придворного?
– Прошу прощения, если обидел моего господина, – смиренно промолвил я, но тут же упрямо добавил: – Полагаю, Чтимый Глашатай был бы обо мне еще более низкого мнения, сделай я вид, будто не замечаю врага, насмехающегося надо мной самим своим присутствием.
– Твои враги – это твое дело. Но ты оскорбил нашего придворного художника. Ты угрожаешь убить его. А ведь ему – ну-ка посмотри туда – осталось разрисовать еще целую стену этого зала.
– Он вполне еще может завершить свою работу, владыка Глашатай, – сказал я. – Когда мы в детстве вместе занимались в Доме Созидания Силы, Чимальи проявлял куда большие успехи в боевых искусствах, чем я.
– Значит, вместо того чтобы лишиться нашего придворного художника, мы потеряем советника, по наущению и жалобе которого мы готовимся вторгнуться в чужую страну? – продолжил правитель все тем же пугающе ровным голосом. – Предупреждаю тебя, а предупреждением юй-тлатоани, прозванного Водяным Чудовищем, пренебрегать не стоит: если кто-то из вас, высоко ценимый нами художник Чимальи или столь же высоко ценимый советник Микстли, погибнет, то вина за это печальное событие ляжет на пославшего вызов. И он поплатится за это, даже если будет мертв.
И очень медленно, так, чтобы я непременно понял его правильно, Ауицотль перевел мрачный взгляд на мою молодую жену.
– Мы должны молиться, Цаа, – тихонько промолвила она, когда мы остались наедине.
– Я буду молиться, – прозвучал мой искренний пылкий ответ.
В наших покоях имелась вся необходимая обстановка, за исключением кровати, которую молодоженам предоставляли только на четвертый день после церемонии. Первые же дни и ночи нам подобало блюсти пост, воздерживаясь как от чревоугодия, так и от прочих плотских радостей, и вознося молитвы различным богам, дабы они даровали нам счастье в семейной жизни.
Но я мысленно молился совсем о другом. Я просил всех богов на свете только о том, чтобы мы с Цьяньей пережили завтрашний день. С опасностью мне не раз доводилось сталкиваться и раньше, но никогда прежде я не оказывался в столь безвыходном положении. Если даже благодаря отваге, везению или просто своему тонали мне удастся победить Чимальи, то что дальше? Мне останется лишь вернуться во дворец и принять казнь или сбежать, но в таком случае кара, обещанная Ауицотлем, постигнет мою жену. А если, что более вероятно, Чимальи, куда лучше владеющий оружием, убьет меня и правитель уже не сможет меня покарать, то его гнев опять же обрушится на Цьянью. Иными словами, каким бы ни оказался исход завтрашнего поединка, ничего хорошего ждать все равно не приходилось. Правда, оставалась еще одна возможность: а что, если на рассвете я просто не явлюсь на Чапультепек...
Пока я размышлял о немыслимом, Цьянья потихоньку распаковывала наш маленький багаж, и от мрачных мыслей меня оторвало ее восхищенное восклицание. Я поднял свою поникшую голову и увидел, что она нашла в одной из моих корзин старую глиняную фигурку Хочикецаль, которую я сохранил еще со времени трагедии, произошедшей с моей сестрой.
– Богиня, которая надзирала за нашей свадьбой, – с улыбкой промолвила Цьянья.
– Богиня, которая подарила мне тебя, – сказал я. – Покровительница любви и красоты. Я специально приберег ее, чтобы подарить тебе. Хотел тебя удивить. Нравится?