Короче говоря, не вдаваясь в излишние подробности, скажу, что очень скоро мы с женой принялись страстно обниматься и целоваться, тогда как дети вовсю продолжали заниматься нашими интимными местами. Когда возбуждение достигло предела, мы с женой соединились с неистовством самца и самки ягуаров; детишки же, доселе находившиеся между нами, закопошились поверх наших тел, усиливая удовольствие с помощью крохотных пальчиков и язычков.
Это произошло не единожды, но больше раз, чем я могу вспомнить. Едва лишь мы с Цьяньей делали паузу, чтобы передохнуть, дети сперва прижимались к нашим потным телам, а потом осторожно, нежно и деликатно возобновляли дразнящие ласки. Они перемещались туда-сюда, от жены ко мне и обратно – иногда по одному, иногда вместе, так что временами мною занимались и оба ребенка, и моя жена, а потом мы трое полностью сосредоточивались на Цьянье. Закончилось все только тогда, когда и она, и я уже окончательно выбились из сил и, пресытившись, провалились в сон. И пол, и возраст, и внешность наших ночных помощников так навсегда и остались загадкой. Рано утром, когда я проснулся, их уже не было.
Разбудило меня царапанье в дверь. Не до конца пробудившись, я встал, открыл ее и сначала не увидел ничего, кроме погруженной в предрассветный сумрак галереи. Но тут чей-то палец поскреб мою голую ногу. Вздрогнув, я опустил глаза и увидел Левую и Правую, таких же обнаженных, как и я сам. Девушки стояли на четвереньках (или, точнее, на «восьмереньках», чем снова напомнили мне краба) и с похотливыми ухмылками таращились снизу вверх на мою промежность.
– Хорошая штуковина, – сказала Левая. – Счастье.
– Как у него, – подхватила Правая, указав кивком остроконечной головы в направлении спальни старика.
– Что вы здесь делаете? – спросил я настолько свирепо, насколько это можно было сделать шепотом.
Одна из их восьми конечностей поднялась и вложила мне в руку кинжал Йокуингаре. Я уставился на казавшийся во мраке еще более темным металл и непроизвольно провел по лезвию большим пальцем. Металл и впрямь был твердым и острым.
– Как вам это удалось? – поразился я, ощутив прилив благодарности, почти любви, к живой диковине, копошившейся у моих ног.
– Легко, – сказала Правая.
– Он кладет одежду рядом с постелью, – добавила Левая.
– А это, – Правая указала на мой тепули, отчего я дернулся, – счастье. Я получаю счастье...
– А мне скучно, – подхватила Левая. – Делать нечего. Меня покачивает, вот и все. Я тянусь к одежде, шарю, нахожу нож.
– Она держит нож, пока я получаю счастье, – сказала Правая. – Я держу нож, пока она получает счастье. Она держит нож, пока...
– А сейчас что? – прервал я их объяснения.
– Наконец он храпит. Мы приносим нож. Сейчас мы пойдем разбудим его. Снова получим счастье.
И близнецы, так рвавшиеся к «счастью», что даже не стали дожидаться моей благодарности, на манер краба поспешно удалились по темной галерее. Мне оставалось лишь молча порадоваться чудодейственным свойствам женского молока и, вернувшись обратно в спальню, ждать рассвета.
Придворные здесь, по-видимому, не относились к ранним пташкам, ибо за завтраком к нам с женой присоединился лишь наследный принц Цимцичу. Я объяснил пожилому принцу, что, поскольку наша миссия выполнена, мы можем отправиться в обратный путь. Что же до его отца, то коль скоро владыка наслаждается обретенным подарком, вряд ли стоит отвлекать его от этого занятия, чтобы развлекать непрошеных гостей.
– Ну что ж, – сказал принц, – если вы чувствуете, что вам пора домой, мы не станем вас задерживать. Остается лишь маленькая формальность: все, включая вас самих и вашу стражу, должны подвергнуться обыску, а ваша кладь и носилки тщательному досмотру. Заверяю вас, это не оскорбление и не ущемление ваших прав, а обычай, распространяющийся у нас абсолютно на всех. Когда я, отправляясь в путешествие, покидаю столицу, то обыскивают даже меня.
Я пожал плечами настолько равнодушно, насколько это возможно, когда группа вооруженных стражников движется тебе навстречу, чтобы заключить в кольцо. Скромно и почтительно, но очень дотошно и тщательно они прохлопали и обшарили одежду, мою и жены, а потом попросили нас ненадолго снять сандалии. В дворцовом саду стражники проделали то же самое со всеми нашими людьми, вывернули наизнанку все котомки и прощупали даже подушки на сиденьях носилок. К тому времени многие во дворце, особенно дети, уже поднялись и наблюдали за этой процедурой с интересом и пониманием. Я посмотрел на Цьянью. Она внимательно разглядывала детей, пытаясь определить, кто из них... а когда поймала на себе мой взгляд, покраснела, сравнявшись по цвету с маленьким металлическим клинком, лезвие которого, сняв деревянную рукоять, я спрятал под волосами у себя на загривке. Стражи доложили Цимцичу, что мы не уносим с собой ничего недозволенного, и его настороженность мигом сменилась дружелюбием.
– Но раз вы пришли к нам с подарком, – сказал он, – то и мы не можем отпустить вас без ответного дара вашему юй-тлатоани.
И принц вручил мне маленький кожаный мешочек, в котором, как я потом выяснил, находилось изрядное количество изысканнейших жемчужин, извлекаемых из сердец устриц.
– Но это еще не все, – продолжил он, – вы унесете с собой и более ценный подарок, который как раз уместится на этих рассчитанных на двоих носилках. Не знаю уж, как отец будет обходиться без своего сокровища, но такова была его воля. – И с этими словами он отдал нам ту огромную, лысую, грудастую женщину, которая прошлым вечером кормила старика своим молоком.
Она оказалась самое меньшее в два раза тяжелее близнецов, и всю дорогу домой носильщики проклинали свою долю. После каждого долгого прогона всей процессии приходилось делать привал и стоять, поджидая, пока сие млекопитающее бесстыдно доило себя пальцами, чтобы молоко не распирало ей вымя.
Цьянья веселилась всю дорогу и смеялась даже тогда, когда мы презентовали этот подарок Ауицотлю, и он в ответ приказал удушить меня на месте. Правда, когда я поспешил рассказать владыке, что это молочное животное, очевидно, сумело сделать для увядшего старого Йокуингаре, Ауицотль после весьма недолгого размышления приказ о моем удушении отменил. Цьянья, услышав это, рассмеялась еще пуще, да так заразительно, что Чтимый Глашатай и я тоже к ней присоединились.
Не знаю, способствовала ли молочная женщина поддержанию бодрости Ауицотля, но если да, то этот подарок оказался более ценным приобретением, чем украденный мной образец смертоносного металла. Наши кузнецы и оружейники тщательно изучали его, скребли, колупали и наконец пришли к тому выводу, что он был сделан из сплава меди и олова. Но то ли они не нашли правильного соотношения двух этих металлов, то ли неверно определили температуру, но только как наши мастера ни старались, но получить нужный сплав им так и не удалось.
Однако поскольку олово в тех краях не добывалось и хождение имели только меновые слитки в виде маленьких топориков, поступавшие по торговым путям невесть откуда, Ауицотль отдал приказ об изъятии всех оловянных изделий. Олово как средство обмена из обращения исчезло, а поскольку никакого другого применения оно не имело, то, думаю, Ауицотль просто спрятал все запасы куда-нибудь подальше.
Конечно, такое решение было продиктовано чистой воды эгоизмом: раз уж мы, мешикатль, не можем из-за недостатка знаний получать смертоносный металл, то пусть и другие не смогут его делать из-за нехватки сырья. Поскольку оружия пуремпече уже успели накопить более чем достаточно, соваться в их дела Теночтитлан так и не решился, однако прекращение поставок олова свело производство нового оружия почти на нет, так что, если у кого-нибудь в Мичоакане и были воинственные планы, от них пришлось отказаться. Поэтому моя миссия в Цинцинцани не была совсем уж безрезультатной.
Ко времени возвращения из Мичоакана мы с Цьяньей были женаты уже около семи лет, и рискну предположить, что наши друзья считали нас крепкой супружеской четой, ведущей устоявшуюся жизнь, вполне устраивавшую обоих. И действительно, мы были так счастливы в обществе друг друга, что совершенно не стремились к каким бы то ни было переменам. Боги, однако, рассудили иначе, о чем я вскоре узнал от жены. Вот как было дело.
Однажды днем, побывав во дворце в гостях у Первой Госпожи, мы на обратном пути приметили дойную женщину, привезенную нами из Цинцинцани. Скорее всего, Ауицотль просто оставил ее во дворце в качестве обычной служанки, но, проходя мимо, я отпустил какую-то шуточку насчет его «кормилицы». Вопреки моим ожиданиям, Цьянья не рассмеялась, а с неожиданной резкостью заявила:
– Цаа, тебе не пристало балагурить насчет молока. Материнского молока. И насчет материнства тоже.
– Хорошо, не буду, раз ты не хочешь. Но скажи, почему это тебя обижает?
– Да потому, – застенчиво пролепетала она, – что где-то к концу этого года я... я и сама сделаюсь такой же дойной.
Я уставился на жену. Чтобы осмыслить ее слова, мне потребовалось некоторое время, так что она успела добавить:
– Я давно уже это подозревала, но позавчера лекарь подтвердил мою догадку. С тех пор я только и думала, как бы поделикатнее преподнести тебе эту новость. Но вот видишь, – она грустно шмыгнула носом, – в конце концов взяла и ляпнула просто так... Эй, Цаа, ты куда? Неужели я все испортила?
Я действительно отбежал от жены, но лишь затем, чтобы распорядиться подать госпоже носилки: в ее положении не следовало утомляться и возвращаться домой пешком. Правда, Цьянья уверяла, что прекрасно себя чувствует и полна сил, но я настоял на том, чтобы она взобралась на переносное сиденье.
– Так значит, ты доволен, Цаа?
– Доволен? – воскликнул я. – Да я просто счастлив!
Дома, увидев, что я ни с того ни с сего помогаю вполне здоровой с виду жене подняться по совсем даже не высокой и не крутой лестнице, Бирюза посмотрела на меня с беспокойством, но когда я крикнул ей: «У нас будет ребенок!» – служанка взвизгнула от радости. На шум откуда-то прибежала Смешинка, и я скомандовал: