Ацтек. Книги 1-5 — страница 255 из 359

Когда я, как мне кажется, достаточно тактично, поинтересовался, можно ли в её деликатном положении заниматься физическим трудом, хозяйка рассмеялась и без тени смущения ответила:

— Вообще-то мой живот скорее помощь, чем помеха. Я могу использовать его как форму — шаблон — для корзины любого размера — от маленькой и мелкой до объёмной и вместительной.

— Как у тебя с жильём, Тенамакстли? — поинтересовался Нецтлин. — Где ты остановился?

— Я живу в христианском благотворительном приюте Сан-Хосе. Может быть, вы о нём слышали?

— Не только слышали, — ответил он, — но и сами, по прибытии сюда, провели несколько ночей под его кровом. Но для нас с Ситлали оказалось невыносимым разлучаться на каждую ночь.

«Может быть, воин Нецтлин и никудышный, — подумалось мне, — но муж, очевидно, преданный».

— Куатль Тенамакстли, — обратилась к мне Ситлали, — почему бы тебе не пожить здесь у нас, пока ты не сможешь позволить себе обзавестись собственным жилищем?

— Это удивительно любезное и великодушное предложение. Но если для вас было столь тягостно разлучаться на ночь в приюте, не будет ли присутствие постороннего тяготить вас ещё больше? Тем паче что у вас очень скоро появится ещё один маленький жилец.

Она тепло улыбнулась:

— Мы все чужие в этом городе, и ты окажешься в нашем доме чужаком не в большей степени, чем этот малыш, которого мы ждём.

— Ты очень любезна, Ситлали, — повторил я. — Но я не уверен, что мне сейчас стоит перебираться в другое место. У меня есть работа, которая оплачивается, по крайней мере, лучше, чем труд подёнщика. Но, главное, я изучаю испанский язык в коллегиуме, который находится совсем рядом с приютом. Так что мне удобнее всего жить там.

— Изучаешь язык белых людей? — переспросил Нецтлин. — Так ты явился в этот город для этого?

— Отчасти. Я хочу узнать их язык, обычаи, выведать об испанцах всё, что только возможно. Это нужно мне для того, чтобы поднять восстание и изгнать их из всех земель Сего Мира.

— Аййо... — тихонько выдохнула Ситлали, глядя на меня то ли с благоговейным страхом, то ли с восхищением. Хотя не исключено, что и с подозрением, что они с мужем привечают безумца.

— По дороге ты спрашивал меня насчёт войны и славы, — промолвил Нецтлин. — Надеюсь теперь, — он указал на чрево жены, — ты видишь, почему я не рвусь ни к тому ни к другому? Куда я отправлюсь, когда у меня вот-вот появится первенец?

— Первенец, — рассмеялась Ситлали. — Он мечтает о сыне. А мне всё равно — сын это или дочь, главное, чтобы дитя было крепким и здоровым.

— У нас родится мальчик, — заявил Нецтлин. — Я настаиваю на этом.

— И, уж конечно, ты прав, — сказал я, — в такую пору тебе не до приключений. Правда, мне хотелось бы попросить тебя о другом одолжении, вполне мирном. Если твои соседи не станут возражать, можно мне будет иногда пользоваться местной парной?

— Ну конечно. Я знаю, что в странноприимном доме нет даже умывальни. Как ты вообще ухитряешься поддерживать сносную чистоту?

— Я обливаюсь из ведра. А потом стираю в нём свою одежду. Братья не возражают против того, что я грею воду над их огнём. Но с тех пор, как я покинул Ацтлан, по-настоящему попариться мне не удалось ни разу. Боюсь, что от меня воняет, как от белого человека.

— Нет-нет, — заверили они меня оба, а Нецтлин сказал: — Даже дикий цакачичимек, только что явившийся из пустыни, пахнет не так гадко, как белый человек. Вот что, Тенамакстли, пойдём прямо сейчас в парилку. А после мытья выпьем октли и выкурим парочку покуитль.

— А когда придёшь в следующий раз, — добавила Ситлали, — приноси всю свою сменную одежду. Я тебе постираю.

Таким образом, навещая этих милых людей (и не упуская случая побывать в их парилке), я стал проводить в их обществе столько же времени, сколько и в беседах с Почотлем. Ну и, разумеется, я по-прежнему постоянно встречался с Алонсо: и каждое утро на занятиях в коллегиуме, и каждый день после обеда в его рабочем кабинете в помещении собора. Нередко мы прерывали свою работу по разбору старинных изображений, чтобы посидеть, покурить и потолковать о чём-нибудь постороннем. Эти беседы особо способствовали моему совершенствованию в испанском, ибо частенько нам приходилось употреблять слова, которых на науатль просто не было.

— Хуан Британико, — сказал мне однажды Алонсо, — ты знаком с монсеньором Суаресом Бегегой, архидьяконом этого собора?

— Знаком? Нет. Я лишь видел его издали.

— Он, очевидно, тоже видел тебя. Ты знаешь, как архидьякон, он управляет здешними делами, надзирая затем, чтобы всё происходящее в соборе неукоснительно соответствовало правилам, обычаям и установлениям. Так вот, он попросил меня передать тебе предписание.

— Предписание? Для меня? От такого важного лица?

— Да. Он хочет, чтобы ты начал носить штаны.

Я заморгал в полном недоумении.

— Благородный монсеньор Суарес Бегега снизошёл до того, чтобы проявить интерес к моим голым лодыжкам? Но я одет точно так же, как и все мешикатль, которые здесь работают. Так всегда одевались наши мужчины.

— В том-то и дело, — сказал Алонсо. — Остальные работники — это слуги, строители, в лучшем случае — ремесленники. Для их деятельности ваши накидки и набедренные повязки вполне подходят. Твоя же работа даёт тебе право одеваться как белому человеку, как испанцу, — обязывает тебя к этому, по словам монсеньора.

— Если ему угодно, — последовал мой резкий ответ, — я могу вырядиться в отделанный мехом дублет, плотно облегающие штаны, нахлобучить шляпу с перьями, обвешаться цепочками и побрякушками, натянуть ботфорты и попытаться выдать себя за щёголя из испанских мавров.

Алонсо подавил улыбку.

— Нет, никаких мехов, перьев и побрякушек от тебя не требуется. Обычная рубаха, штаны и сапоги: этого будет вполне достаточно. И носить такую одежду тебе нужно будет только здесь и в коллегиуме. Сделай это для меня, куатль Хуан, чтобы архидьякон не изводил меня замечаниями из-за твоего вида.

Я проворчал, что попытка выдать себя за высокомерного бледнолицего испанца столь же нелепа и безвкусна, как желание прикинуться мавром, но наконец сдался:

— Только ради тебя, куатль Алонсо.

— Высокомерный бледнолицый испанец благодарит тебя.

— Я прошу прощения, — сказал я. — Лично ты, безусловно, не таков. Но позволь мне задать вопрос: ты постоянно говоришь о белых испанцах. Значит ли это, что в других местах есть не белые испанцы. А может, существуют и другие белые люди, которые не являются испанцами?

— Будь уверен, Хуан Британико, что все испанцы белые. За исключением, может быть, испанских евреев, которых обратили в христианство. Вот у них кожа цвета оливкового масла. Ну а что касается других белых людей, то да, действительно, их кроме испанцев существует великое множество: это представители всех народов Европы.

— Европы? А что это?

— Это большой, просторный континент, где расположено множество стран — и Испания лишь одна из них. Вспомни, каким раньше был ваш Сей Мир? Огромная территория, населённая множеством племён. Однако все исконные народы Европы белые.

— Значит, они равны по достоинству между собой — и равны вам, испанцам? Они все христиане? И все они, стало быть, выше людей с другим цветом кожи?

Нотариус почесал голову утиным пером, которым писал.

— Ох, Хуан Британико, ты задаёшь вопросы, способные озадачить даже философов. Но я постараюсь тебе ответить. Все белые превосходят всех не белых, да, это несомненно. Так говорит нам Библия. Это всё из-за разницы между Симом, Хамом и Иафетом.

— А кто они такие?

— Сыновья Ноя. Твой наставник, падре Диего, может растолковать тебе это лучше, чем я. Что же касается вопроса о том, все ли европейцы равны между собой, то...

Он рассмеялся, отчасти собственным мыслям.

— Каждая страна — включая и нашу любимую Испанию — предпочитает считать себя выше всякой другой. И каждый народ придерживается того же мнения. Не сомневаюсь, что и вы, ацтеки, мните себя выше прочих туземцев Новой Испании.

— Это верно, — согласился я. — Во всяком случае, так было раньше. Но теперь, когда нас уравняли с прочими племенами в качестве «индейцев», мы, возможно, поймём, что у нас гораздо больше общего, чем казалось прежде.

— Что касается твоего другого вопроса — да, все в Европе христиане — не считая некоторых еретиков и евреев там и сям, а также турок на Балканах. Как ни печально, но в последние годы даже среди христиан возникли разногласия и раздоры. Некоторые страны — Англия, Германия и другие — выступали против верховенства Святой Церкви.

Поражённый услышанным (мне трудно было и помыслить, что такое возможно), я спросил:

— Они перестали почитать четырёх членов Святой Троицы?

Очевидно, Алонсо был занят своими мыслями, ибо, явно не расслышав слово «четырёх», хмуро ответил:

— Нет-нет, все христиане по-прежнему верят в Троицу. Но в наше время некоторые из них отказываются почитать Папу.

— Папу? — изумлённым эхом отозвался я. При этом я подумал, хотя и не сказал вслух, что пятая сущность для почитания — это уж слишком! Что за причудливая арифметика — троица из пятерых? — А кто это?

— Папа Климент Седьмой, — пояснил Алонсо. — Епископ Рима. Преемник святого Симона Петра. Наместник Иисуса Христа на земле. Глава всей Римской католической церкви. Воплощение высшей и непогрешимой власти.

— Значит, это не очередной святой или дух святой? Он живой человек?

— Конечно, живой человек. Священник. Человек, как ты или я, только старше. И гораздо более святой, ибо он носит туфли рыбака.

— Туфли? — непонимающе переспросил я. — Рыбака?

В Ацтлане я знавал немало рыбаков. Никто из них не носил туфли и ни в малейшей степени не был святым.

Алонсо раздражённо вздохнул.

— Святой Пётр, прежде чем стать самым выдающимся учеником Иисуса Христа, наипервейшим среди апостолов, был рыбаком. Он считается первым Папой Римским. С тех пор сменилось много Пап, но повелось так, что каждый последующий Папа обувает те самые рыбацкие башмаки, таким образом приобретая значимость и власть. Хуан Британико, у меня возникло подозрение, что ты витаешь мыслями в воздухе на занятиях у падре Диего? Так?