— Вот уж нет! — расхохоталась она. — У него просто ума не хватит, чтобы вступить в какой-нибудь монашеский орден. Разве ты не знаешь, что после занятий в нашем классе тупица Цонцон спускается в подвал, где учится на подмастерье дубильщика. Вот почему от него всё время так скверно пахнет.
— Ладно, — сказал я, — тогда объясни мне, что это значит: быть невестой мёртвого божьего сына?
— Это значит, что, как и всякая невеста, я посвящу себя ему на всю оставшуюся жизнь. Я буду отвергать абсолютно всех смертных мужчин, любые плотские удовольствия, не допуская ни малейшей фривольности. Как только я пройду конфирмацию, приму первое причастие и стану послушницей в обители, моим долгом станет послушание, повиновение и... — она отвела глаза, — целомудрие.
— Но это время ещё не настало, — мягко заметил я.
— Однако настанет очень скоро, — промолвила девочка, не поднимая глаз.
— Ребекка, я почти на десять лет старше тебя.
— Ты красивый, — сказала она, всё ещё потупя очи. — Я хочу быть с тобой, чтобы это осталось в моей памяти на все те годы, когда у меня уже не сможет быть никого, кроме Иисуса Христа.
В этот момент маленькая девочка показалась мне достойной если не любви, то уж по крайней мере сочувствия. Я не мог отказать в столь робкой и нежной просьбе, даже если бы и захотел. А потому мы условились, когда стемнеет, встретиться в укромном месте, где я и одарил Ребекку тем, о чём она мечтала и что ей предстояло помнить всю жизнь.
Замечу, однако, что, несмотря на её полную готовность и наше обоюдное желание, осуществить соитие оказалось не так-то просто. Во-первых, как я и ожидал, испанская одежда, что мужская, что женская, плохо приспособлена для любовных игр. Снимать её трудно, и все эти неловкие движения способны отбить самое пылкое желание. Другое затруднение проистекало из существенной разницы в росте. Я гораздо выше большинства ацтеков и мешикатль (мать говорила, что рост я унаследовал от своего отца Микстли), а Ребекка при вполне развитых женских формах была низенькой, как маленькая девочка. Короче говоря, нам пришлось нелегко. Она просто не могла раздвинуть ноги достаточно широко, чтобы мне удалось ввести в её типили свой тепули — туда входил лишь самый его кончик. После нескольких неудачных попыток, что повлекло за собой взаимное раздражение, мы решили совокупиться на манер кроликов — Ребекка на локтях и коленях, а я покрываю её сверху и сзади. Этот опыт оказался удачнее, хотя и в таком положении её пышные ягодицы являлись своего рода помехой.
Но при всех сложностях этот опыт одарил меня новыми, любопытными познаниями. Хотя в интимных местах кожа Ребекки оказалась ещё более тёмной, стоило чёрным губам её типили раздвинуться, как внутри открылась такая же розовая плоть, как и у любой другой женщины, какую я знал ранее. Ну а поскольку Ребекка была девственницей и при первом соитии появилось небольшое пятнышко крови, кровь эта, как выяснилось, когда мы кончили, была такой же красной, как и у всех остальных. С тех пор я склонен считать, что внутри все люди, независимо от цвета кожи, совершенно одинаковы.
Первый опыт ауилнема привёл Ребекку в такой восторг, что с тех пор мы предавались с ней этому занятию при каждом удобном случае. Я постарался показать ей многое из того, чему научился у опытной ауаниме в Ацтлане и в чём впоследствии совершенствовался с помощью своей двоюродной сестры Амейатль. Последний раз мы насладились друг другом в ночь накануне того самого дня, когда епископ Сумаррага совершил над Ребеккой и несколькими другими сиротами обряд конфирмации.
Сам я на церемонию не пошёл, но всё же мельком увидел Ребекку в церемониальном одеянии. Должен сказать, выглядела она комично: коричнево-чёрная головка и руки резко контрастировали с ослепительной белизны платьем и такими же зубами, поблескивавшими в радостной, но в то же время нервной улыбке.
С того дня я больше никогда не прикасался к Ребекке и даже ни разу не видел её, ибо монахиням было запрещено покидать обитель Святой Бригитты.
9
— ¿A cuántos patos ha matado hoy? — спросил я не без робости.
— ¡Caray, cientos! ó Y a tenazón! — ответил он с гордой ухмылкой. — Unos gansos у cisnes además.
Ну что же, собеседник понял мой вопрос о том, сколько уток он убил в тот день, а я понял его ответ:
— О, сотни! И даже не целясь. А ещё гусей и лебедей.
То был первый случай, когда я решился опробовать своё знание испанского на ком-то кроме учителя и одноклассников. Моим собеседником был молодой испанский солдат, которого командиры отправили добывать на озере птицу. Ко мне он отнёсся вполне дружелюбно. Я говорил по-испански, был одет на испанский манер, и этот малый, скорее всего, посчитал меня одним из одомашненных, принявших христианство и забывших свои обычаи туземных слуг.
— Рог supuesto, no comemos los cisnes, — продолжил он, стараясь выговаривать каждое слово чётко и с расстановкой, чтобы мне было понятно. — Demasiado duro a mancar.
Что означало:
— Конечно, мы не едим лебедей. Они слишком жёсткие, не разжевать.
Я уже не в первый раз приходил на берег озера — понаблюдать за тем, что Почотль называл «необычным, но очень действенным способом», применявшимся испанцами для «сбора урожая» водяной дичи, которая спускалась на озеро каждый вечер. Способ и вправду был необычным, ибо птицу добывали с помощью гром-палок (на самом деле они назывались аркебузами), и очень действенным.
Изрядное количество аркебуз крепили к столбам, вбитым на берегу озера. Ещё одна батарея аркебуз таким же образом привязывалась к кольям, но торчавшим вверх под различными углами и в разных направлениях. Самое удивительное, что обслуживал всё это оружие и управлялся с ним один-единственный солдат.
Он дёргал за шнур, и первая батарея аркебуз залпом стреляла по поверхности озера, где плавали птицы. Часть их гибла, но целые тучи, испуганные, взмывали в воздух. Тогда охотник тянул за второй шнур, и аркебузы, нацеленные выше, сшибали десятки, а то и сотни птиц прямо в полёте.
Потом солдат обходил все свои орудия, проделывая с ними какие-то манипуляции. К тому времени, когда он заканчивал обход, птицы успокаивались, снова опускались на поверхность воды... и всё повторялось снова. Наконец, уже в сумерках, испанец отправлял лодочников собирать битую птицу в акали.
Наблюдал я эту удивительную процедуру уже неоднократно, но вот заговорить с испанцем решился впервые.
— Мы, индейцы, всегда ловили птиц только с помощью сетей, — сказал я молодому солдату. — Ваш способ не в пример действеннее. Но как вы это проделываете?
— Очень просто, — ответил он. — К «котёнку» каждой из аркебуз нижнего уровня крепится шнур, все они привязываются к общей верёвке. Я дёргаю за неё, и все аркебузы разом стреляют. Птицы взлетают, и я проделываю то же самое с аркебузами верхнего ряда.
Это было понятно, хотя меня несколько озадачило использованное солдатом слово, явно означавшее детёныша кошки.
— Ясно, — сказал я. — Но как действует сама аркебуза?
— О! — С нескрываемой гордостью солдат подвёл меня к одному из ружей нижнего ряда, опустился на колени и стал показывать: — Вот эту маленькую штуковину мы называем «котёнком».
Штуковина совершенно не походила на кошку и представляла собой кусочек металла в форме полумесяца, выступавший из нижней части задней половины аркебузы. На него можно было надавливать пальцем или, как делалось в данном случае, верёвкой. При этом, видимо, во избежание случайного нажатия, «котёнок» был помещён внутри металлической скобы.
— А эта штуковина, вот здесь — колесо. Оно приводится во вращение пружиной, которую ты не видишь, потому что она спрятана внутри этого замка.
Колесо и впрямь с виду было самое обычное. Точнее, даже не колесо, а колёсико: маленькое, величиной с испанскую монетку и с зубчатыми краями.
— А что такое пружина? — спросил я.
— Узкий листок металла, скрученный в плотный моток вот таким ключом.
Испанец показал мне ключ, а потом этим самым ключом начертил на земле тугую спираль.
— Вот так выглядит пружина. Она имеется в каждой аркебузе, так же как и ключ.
Он вставил свой ключ в отверстие, которое называл «замком», пару раз повернул (я услышал слабый скрежещущий звук) и сказал:
— Вот, колёсико готово вращаться. Теперь взгляни на штуковину, которую мы называем «кошачьей лапкой».
Это была ещё одна маленькая металлическая деталь, на мой взгляд, более похожая не на кошачью лапку, а на голову птицы, зажавшей в клюве камушек.
— Это пирит, — пояснил солдат, указывая на осколок. Слово не было мне знакомо, но камень я знал: мы называли его «ложным золотом». — Теперь мы отводим «кошачью лапку» назад, — (он так и сделал, с лёгким щелчком), — где её удерживает другая пружинка. Потом я нажимаю на «котёнка», колёсико начинает вращаться, а «кошачья лапка» в тот же самый момент ударяет по нему кусочком пирита. Колёсико высекает из камня фонтан искр. Видишь?
Так и произошло, отчего солдат преисполнился ещё большей гордости.
— Но, — робко заметил я, — твоя гром-палка не извергла ни огня, ни дыма.
Он снисходительно рассмеялся.
— Это потому, что я ещё не зарядил аркебузу и не насыпал пороху на «полку». Смотри.
Солдат достал два больших кожаных кисета и из одного из них высыпал мне на ладонь горстку тёмного порошка.
— Это порох. Я засыпаю определённое его количество в дуло, а следом заталкиваю маленькую тряпицу. Потом из другого мешочка достаю картечь.
Он показал мне маленький, прозрачный, словно сделанный из кишок какого-то животного мешочек, битком набитый мелкими металлическими шариками.
— На войне или при охоте на крупных животных мы, конечно, используем тяжёлые круглые пули, — пояснил испанец. — Но для птиц лучше всего подходит то, что называется картечью или дробью.
С помощью длинного металлического прута он затолкал содержимое мешочка в ствол и продолжил:
— И последнее: я насыпаю щепотку, всего лишь щепотку пороху, на «полку».