— Испанец намекнул, — сказал я Нецтлину и Ситлали, — что к получению этого порошка какое-то отношение имеют женщины. Вносят «вклад весьма интимного свойства» — так он выразился.
Ситлали, услышав мои слова, широко раскрыла глаза. В это время мы трое сидели на корточках на земляном полу их маленького дома и рассматривали щепотку пороха, которую я осторожно высыпал на кусок жёсткой бумаги.
— Как видите, — продолжил я, — на первый взгляд кажется, будто весь порошок серый. Но, действуя очень аккуратно, кончиком пёрышка, я смог разделить его на составляющие и выяснить, что это не единая масса, а смесь крохотных крупинок трёх разных цветов. Чёрного, жёлтого и белого.
— Столько трудов и стараний, — скептически хмыкнул Нецтлин, — а что это тебе дало? Крупинки трёх цветов, а? Это могут быть три вида цветочной пыльцы.
— Нет, — возразил я, — это не пыльца. Мне уже удалось определить два из трёх элементов смеси, просто попробовав их на язык. Чёрный порошок представляет собой не что иное, как самый обыкновенный древесный уголь. Жёлтый — это растолчённое вещество, которое встречается возле жерл вулканов. Испанцы используют его для самых разнообразных целей — сохранения фруктов, изготовления красок или чтобы конопатить щели, например в винных бочках. Они называют его серой.
— Ну, эти два вещества ты раздобудешь без труда, — промолвил Нецтлин. — Только много ли от этого проку, если белый порошок так и остаётся для тебя загадкой?
— Единственное, что я пока могу сказать об этих загадочных крупинках: они похожи на соль, только вкус более резкий и горчит. Что побудило меня принести этот порох сюда, — я повернулся к Ситлали, — так это слова того солдата насчёт женщин.
Она добродушно улыбнулась, но лишь беспомощно пожала плечами.
— Я могу рассмотреть в этой кучке маленькие белые крупинки, но почём мне знать, что это такое? Да и как глаза женщины могут увидеть больше, чем твои, Тенамакстли?
— Может быть, не глаза, — заметил я. — Известно, что в некоторых отношениях женщины бывают гораздо догадливее и проницательнее мужчин. Смотри, я отделю ряд этих крупиц с помощью маленького пёрышка.
Я так и сделал, а потом попросил:
— Попробуй их, Ситлали.
— Это необходимо? — спросила она, поглядывая на крупинки с опаской. Потом она наклонилась вперёд — со значительным усилием, поскольку ей мешал выдававшийся живот, — опустила голову к бумаге и принюхалась. — Я обязательно должна их попробовать? — повторила Ситлали свой вопрос, снова откинувшись на пятки. — Дело в том, что они пахнут, как кситли.
— Кситли? — воскликнули мы с Нецтлином в один голос, воззрившись на неё с изумлением, потому что это слово означает «моча».
Покраснев от смущения, Ситлали пояснила:
— Ну, во всяком случае, как моя кситли. Понимаешь, Тенамакстли, на нашей улице имеется только одно публичное отхожее место, и мочатся там только самые нескромные женщины. В большинстве же своём мы используем горшки аксиккалтин, а когда они наполняются, идём и выливаем содержимое в ту яму.
— Но мне трудно поверить, что какая-нибудь женщина, даже испанская, способна мочиться порошком! — воскликнул я. — А может быть, ты сама, Ситлали, не обычное человеческое существо?
— Существо я самое обычное, дурачок, — отозвалась она с насмешливым гневом, но снова покраснев. — Просто кое-что примечаю. Например, что если горшок с кситли некоторое время не выливаешь, содержимое отстаивается и на дне оседает что-то вроде белых кристалликов.
Я уставился на неё, начиная понимать.
— Ну, всё равно как осадок или накипь порой образуются на дне кувшина с водой, — пояснила Ситлали, видимо, решив, что я в силу своей тупости нуждаюсь в более наглядном примере.
Я продолжал смотреть на неё, отчего женщина ещё больше покраснела.
— Так вот, — продолжила Ситлали, — если эти кристаллы, о которых я говорила, смолоть очень мелко на камне метлатль, они превратятся в порошок, точно так же, как и те белые крупинки, что принёс ты.
Почти затаив дыхание, я сказал:
— Возможно, ты попала в точку, Ситлали.
— Что? — воскликнул её муж. — Ты думаешь, солдат упомянул женщин в связи с секретным порошком именно по этой причине?
— Он говорил о «вкладе весьма интимного свойства», — напомнил я.
— Но чем женская кситли может отличаться от мужской?
— Одно отличие есть, и ты о нём наверняка знаешь. Сам, должно быть, видел, что, когда мужчина мочится на траву, на траве это никак не сказывается. А стоит помочиться женщине, трава жухнет.
— Ты прав, — произнесли муж и жена одновременно, а Нецтлин добавил: — Это настолько обычное дело, что никто даже не задумывается на сей счёт.
— И древесный уголь тоже вещь обычная, — заметил я. — Да и жёлтая вулканическая сера не такая уж великая редкость. Резонно предположить, что если два элемента пороха столь заурядны, третьим вполне может оказаться и такое обычное вещество, как женская кситли. Ситлали, прости мою дерзость и грубость, но не позволишь ли ты мне взять на время твой горшок аксиккалтин, чтобы попробовать разобраться с его содержимым.
Она покраснела ещё пуще, чуть ли не до самого огромного живота, но рассмеялась и ответила без смущения:
— Делай с ним что хочешь, чудак. Только верни горшок обратно, да поскорее. Нынче, когда в любой момент могут начаться роды, он бывает мне нужен чаще, чем обычно.
Взяв глиняный горшок обеими руками, я направился в приют. Разумеется, сверху он был прикрыт тряпицей, но содержимое его громко плескалось, а встречные поглядывали на меня с недоумением. Ведь аксиккалтин ни с чем не спутаешь.
Всё это время я жил (или, во всяком случае, ночевал и кормился) в странноприимном доме. Другим постоянным обитателем приюта был Почотль, тогда как прочие менялись, приходили и уходили. Естественно, я испытывал чувство вины из-за того, что присосался к братьям Сан-Хосе, как пиявка, а потому частенько присоединялся к Почотлю и выполнял мелкие хозяйственные работы. Наводил порядок, таскал хворост для очага, помешивал и разносил суп и тому подобное. Конечно, можно было предположить, что монахи столь снисходительно относятся к моему долгому у них проживанию, поскольку я посещаю коллегиум, однако они проявляли ту же терпимость и в отношении явного бездельника Почотля, не выказывая мне ни малейшего предпочтения. По всему выходило, что братья исполнены исключительной благожелательности по отношению ко всем и каждому, то есть и правда трудятся на ниве благотворительности из любви к людям. Желая разобраться в существе вопроса получше, я (хотя и не без смущения, ибо более прочих пользовался их благодеяниями) по возвращении от Нецтлина и Ситлали набрался смелости и спросил об этом одного из разливавших суп монахов.
К моему удивлению и смущению, брат глумливо усмехнулся.
— Ты, наверное, вообразил, будто мы делаем это из любви к вам, никчёмным бездельникам? — буркнул он. — Как бы не так, мы занимаемся этим во имя Господа Бога и ради спасения наших собственных душ. Устав нашего ордена предписывает нам смирять гордыню, обслуживая нижайших из низких, ничтожнейших из ничтожных. Я оказался в этом странноприимном доме по той простой причине, что слишком много братьев вызвалось заботиться о прокажённых и в лепрозории для меня не нашлось места. Что поделаешь, пришлось довольствоваться обслуживанием краснокожих бездельников. Ну что ж, я честно исполняю свои обязанности, чем, надеюсь, заслужу милость Небес. Однако ещё и водить с вами знакомство в мои обязанности не входит, так что убирайся к своим ленивым приятелям-индейцам!
Про себя я отметил, что благотворительность порой предстаёт в весьма странных обличьях, и невольно задумался о том, испытывают ли и сёстры обители Святой Бригитты подобное презрение к своим подопечным сиротам разных цветов кожи? Возможно, вся их показная забота объясняется всего лишь желанием обрести награду на Небесах? Не миновали мои мысли и Алонсо де Молину: может, он был добр ко мне и помогал, руководствуясь теми же самыми соображениями? Все эти размышления, естественно, укрепили во мне неприятие столь лицемерной религии. Хватит с меня и того, что мой тонали предписал мне родиться в Сём Мире именно тогда, когда его наводнили христиане. Безусловно, у меня не было ни малейшего желания ещё и оказаться с ними навеки в одном и том же загробном мире.
Ощущая уже не вину, а стыд из-за того, что позволил себе пользоваться лицемерным милосердием монахов, я решил переселиться из приюта куда-нибудь в другое место. Капитул собора платил за мою работу с Алонсо лишь жалкие крохи (правда, на приобретение испанской рубахи, штанов и сапог было выдано отдельное пособие), однако и траты мои были невелики. Я лишь изредка позволял себе разнообразить чем-нибудь приютский стол, и на мои накопления вполне можно было снять каморку в одном из дешёвых постоялых дворов где-нибудь на бедной окраине. Так что к циновке своей я подошёл в тот вечер с твёрдым намерением провести здесь последнюю ночь, а поутру, собрав скудные пожитки, включавшие и аксиккалтин Ситлали, уйти прочь. Однако едва я успел принять это решение, как оказалось, что оно уже было принято за меня, несомненно, теми же самыми злорадными богами, которые долгое время вмешивались в мою жизнь, не желая оставить меня в покое.
Посреди ночи меня, как, впрочем, и всех остальных в спальне, разбудили сердитые крики престарелого привратника, которого братья оставили сторожить приют после своего ухода.
— ¡Senor Tennamotch! ¿Нау aqui un senor bajo el nombre de Tennamotch?
Я понял, что он имеет в виду меня. Моё имя, как и многие другие слова языка науатль, было для испанцев почти непроизносимо, ибо некоторых наших звуков в испанском языке не существует.
Так или иначе, я поднялся с циновки, набросил накидку и спустился по лестнице туда, где стоял старик.
— ¿Senor Tennamotch? — рявкнул он, сердитый из-за того, что его самого потревожили. — Hay aqux una mujer unsistente e importuna. La vejezuela demanda a hablar contigo.