И я оказался прав. Опробуя эти крохотные бумажные трубочки различной длины и толщины, наполненные смесью пикфетль с порохом в различных сочетаниях, я нашёл-таки нужную комбинацию. Вставленный в отверстие глиняного шарика, такой покуитль горел более или менее продолжительное (в зависимости от его длины) время, а когда огонёк достигал отверстия, шарик с шумом взрывался. Мне так и не удалось точно рассчитать время — например, добиться того, чтобы несколько шариков взрывались одновременно, — но, во всяком случае, у меня появилась возможность отрегулировать длину запала так, чтобы взрыв произошёл лишь после того, как я отойду на значительное расстояние. Кроме того, теперь я уже был уверен: ни случайный ветерок, ни шаги прохожего не помешают горению, что запросто могло случиться с обычной пороховой дорожкой.
И вот я решил провести испытание столь рискованное, дерзкое и даже безумное, что не стал заранее предупреждать Ситлали. Изготовив ещё один шар размером с кулак и вставив в его запальное отверстие длинную покуитль, я на следующий день положил этот снаряд в поясной кошель и направился в район Траза, к зданию, в котором, как мне было известно, находились казармы — место проживания испанских солдат низкого ранга. У входа, как всегда, нёс караул вооружённый, облачённый в доспехи часовой. Придав себе по возможности, вид глуповатый и безобидный, я неторопливо прошёл мимо него к углу здания, где остановился и опустился на колени, как будто для того, чтобы вынуть камешек из сандалии. На самом же деле я быстро поджёг торчавший кончик покуитль и засунул твёрдый шар между угловым камнем дома и камнями мостовой.
Покосившись на часового и убедившись, что он, как и все прочие, не обращает на меня ни малейшего внимания, я встал и неспешно двинулся дальше. Мне удалось отойти по меньшей мере на сто шагов, когда громыхнул взрыв. Даже на таком расстоянии до меня донёсся свист разлетавшихся осколков, а один легонько ударил меня в спину. Я оглянулся, чтобы полюбоваться учинённым мной переполохом.
Само здание, если не считать чёрного дымящегося пятна на стене, видимого ущерба не понесло, но рядом с ним лежали навзничь, истекая кровью, два человека — мужчина в испанском платье и тамемиме, близ которого валялась его ноша. Из казармы в суматохе выбежал не только часовой, но и выскочили многочисленные солдаты. Некоторые были полураздеты, но все с оружием. Четверо или пятеро находившихся на улице индейцев, придя в ужас от этого беспрецедентного происшествия, пустились бежать, и солдаты начали стрелять им вдогонку. Я же, напротив, вернулся, словно только что подошёл, и присоединился к зевакам, уже собравшимся вокруг, но явно не имевшим к случившемуся ни малейшего отношения.
Испанец, ещё живой, стонал и извивался на мостовой, и солдат привёл из казармы лекаря, чтобы тот оказал раненому помощь. А вот ни в чём не повинный носильщик был мёртв. Мне было жаль его, но я пребывал в убеждении, что боги отнесутся к нему как к павшему в бою и его посмертная участь будет счастливой. Конечно, это не было настоящим сражением, но тем не менее я нанёс врагу уже второй удар. Теперь, после двух таких необъяснимых происшествий, белым людям придётся волей-неволей признать, что против них ведётся тайная война, и это неизбежно ввергнет их в замешательство, если не в страх. Я, как и обещал матери и дяде, стал червём, поедающим плод койакапули изнутри. Весь оставшийся день солдаты — по-моему, все до единого в городе — рыскали по туземным кварталам, обыскивая дома и рыночные прилавки, осматривая все кувшины, горшки, мешки и свёртки, находившиеся в руках у людей. Некоторых, обыскивая, даже заставляли раздеваться. Однако к концу дня испанцы бросили это бесполезное занятие. Вероятно, их офицеры решили, что незаконный порох (как оно и было на самом деле) надёжно спрятан, отдельные же его составляющие, если и будут у кого-то найдены, сами по себе безобидны, и их наличие может быть легко объяснено. Короче говоря, до нашей улицы волна обысков так и не докатилась, и я мог позволить себе просто сидеть дома, наслаждаясь растерянностью врагов.
Однако на следующий день настал мой черёд прийти в замешательство: от нотариуса Алонсо (который знал, где я живу) прибыл посланец с просьбой явиться к нотариусу, когда я смогу, но как можно скорее. Я облачился в испанское платье и отправился в собор, где приветствовал Алонсо, снова постаравшись напустить на себя глуповатый и безобидный вид. Не ответив на моё приветствие, Алонсо некоторое время хмуро рассматривал меня в упор, а потом спросил:
— Хуан Британико, ты по-прежнему вспоминаешь меня всякий раз, когда пользуешься своим зажигательным стеклом?
— Ну конечно, куатль Алонсо. Как ты и говорил, это весьма полезный...
— Не называй меня больше «куатль», — отрезал он. — Боюсь, что мы больше не близнецы, не братья и даже не друзья. Боюсь также, что ты уже отбросил притворство и перестал делать вид, будто являешься кротким, смиренным христианином, с почтением повинующимся тем, кто выше тебя.
— Я никогда не был кротким или смиренным, — последовал мой дерзкий ответ, — и никогда не считал, что белые христиане выше меня. Не называй меня больше Хуан Британико.
Глаза Алонсо сердито блеснули, но он сдержался.
— Выслушай же меня. Я не состою в армии и потому официально не участвую в той охоте на устроителя недавних беспорядков в городе, которую ведут солдаты. Но, как всякий порядочный и законопослушный гражданин, я обеспокоен. Речь не идёт о том, чтобы обвинить тебя лично, но мне известно, как широк круг твоих знакомств среди здешних индейцев. Полагаю, ты мог бы найти негодяя, виновного во всех этих деяниях, так же быстро, как в прошлый раз, когда возникла такая надобность, отыскал для нас ювелира.
— Я всегда готов услужить тебе, нотариус, но не ценой предательства своих соотечественников, — ответил я с прежней дерзостью.
Он тяжело вздохнул и сказал:
— Ну что ж, пусть так. Когда-то мы были друзьями, и я не стану напрямую доносить на тебя властям. Но предупреждаю: с того момента, как ты покинешь эту комнату, за тобой будут неотступно следить. Каждый твой шаг, каждая твоя встреча, каждый разговор, каждый чих будут отслеживаться и записываться. Рано или поздно ты выдашь либо себя, либо, что, может быть, ещё хуже, дорого для тебя человека. И если не отправишься на костёр сам, то кто-то отправится туда непременно.
— Это угроза, стерпеть которую нельзя, — отозвался я. — По существу, ты не оставил мне иного выбора, кроме как навсегда покинуть этот город.
— Думаю, — холодно сказал Алонсо, — так будет лучше для тебя, для города и для всех, кто когда-либо был тебе близок.
На этом мы и расстались. Я ушёл, и какой-то индеец, служивший при соборе, даже не пытаясь делать это незаметно, следовал за мной по пятам до самого дома.
12
Откровенно говоря, решение покинуть Мехико я принял ещё до того, как Алонсо столь холодным тоном предложил мне это сделать. Дело в том, что я отчаялся поднять на восстание жителей города. Местные жители — как покойный Нецтлин или ныне здравствующий Почотль — слишком зависели от своих белых господ, связывали с ними своё благополучие и не хотели бунтовать против них. Впрочем, даже возникни у них такое желание, они уже настолько утратили дух воинственности и свободолюбия, что никогда не осмелились бы взяться за оружие. Для того чтобы найти людей подобных себе, возмущённых владычеством испанцев и готовых бросить им вызов, мне требовалось снова пройти тем же путём, каким я пришёл сюда. Вернуться на север, в непокорённые земли.
— Я был бы счастлив взять тебя с собой, — сказал я Ситлали. — Нет слов, чтобы выразить всё моё восхищение и благодарность за то, что ты для меня сделала. Но ты женщина, и старше меня на несколько лет, так что мои странствия могут оказаться тебе не по силам. Особенно если учесть, что тебе придётся вести за руку Ихикатля.
— Значит, ты уже точно решил уйти? — печально промолвила она.
— Да. Но не навсегда, несмотря на то, что я сказал нотариусу. Я непременно вернусь обратно. Во главе вооружённого войска, выметая белых людей с каждого поля и из каждого леса, из каждой деревни, каждого города, включая и Мехико. Однако это будет не скоро. Поэтому, дорогая Ситлали, я не прошу тебя ждать меня. Ты очень красивая женщина и вполне можешь найти себе другого, достойного и любящего мужа. И уж во всяком случае Ихикатль подрос достаточно, и теперь ты вполне можешь брать его с собой на рынок. Так что заработков (а я оставлю тебе все свои накопления), особенно с учётом того, что теперь тебе не придётся кормить меня, должно хватить...
Но Ситлали не дослушала мой монолог.
— Я готова ждать, дорогой мой Тенамакстли, сколько потребуется, пусть даже очень долго. Но как я могу надеяться, что ты вообще вернёшься? Ведь на чужбине ты будешь рисковать своей жизнью.
— Да, но ведь точно так же я рисковал ею и здесь. А вдобавок ещё и твоей. Поймай меня испанцы на улице во время опытов с порохом, ты разделила бы мою участь.
— Я не боялась, потому что мы шли на этот риск вместе. Я бы пошла куда угодно, делала бы что угодно, только бы оставаться с тобой.
— Но тебе нужно подумать и об Ихикатле...
— Да, — прошептала она, а потом неожиданно расплакалась. — Ну почему, — в отчаянии вопросила Ситлали, — почему ты так упорствуешь в своём безумии? Почему ты не можешь успокоиться, принять новую жизнь и смириться с ней, как другие?
— Почему? — отозвался я озадаченным эхом. — Неужели ты не понимаешь?
— Аййа, я знаю, что сделали белые люди с твоим отцом, но...
— А разве это не достаточная причина? — отрезал я. — У меня до сих пор перед глазами то, как он горит!
— И ещё испанцы убили твоего друга, моего мужа. Но что они сделали лично тебе? Согласись, Тенамакстли, ты не претерпел от них ни обид, ни оскорблений, кроме, может быть, тех нескольких слов, сказанных монахом в приюте. Более того, о всяком знакомом тебе белом человеке в отдельности ты всегда отзывался хорошо. И об этом Алонсо де Молине, и о других учителях, делившихся с тобой своими знаниями, и даже о том солдате, который впервые рассказал тебе о порохе...