Ацтек. Книги 1-5 — страница 340 из 359

56

Кадис, 1809 год

Когда мы уже находились в Кадисском заливе, в двух днях пути от великого портового города, проплывавший мимо корабль сбросил для нас непотопляемый пакет, который наш капитан выловил из моря. В нем находились газеты и памфлеты, сообщавшие о войне в Испании. Капитан и команда уже знали, что происходит у них на родине (да и мне самому за время путешествия довелось стать свидетелем множества разговоров и дискуссий на эту тему), однако, как выяснилось, ситуация обострялась с каждым днем.

Поскольку Мадрид оказался в руках французов, junta, управлявшая Испанией, находилась теперь в Севилье. Однако армия Наполеона осадила город, и со дня на день ожидалось, что он падет подобно столице. Junta перебазировалась в Кадис, потому что этот город было легче оборонять. Расположенный на длинном узком полуострове, Кадис был уязвим с суши только с одного направления, а подступы с моря контролировал британский флот.

Войска Наполеона яростно и упорно осаждали еще два города: Жерону, располагавшуюся на севере, близ французской границы, и Сарагосу на реке Эбро. Защитники отчаянно оборонялись, но на смену павшим солдатам из-за Пиренеев слали все новых и новых, и лучшая в мире артиллерия методично разрушала оба этих прекрасных города.

– ¡Аy de mí! – пробормотал я себе под нос: похоже, я, благополучно выскользнув из одного осиного гнезда, влез в другое.

Испанцы отчаянно сражались с иноземными захватчиками, которые, судя по всему, брали верх. Почти вся страна оказалась в руках французов. Сам Наполеон повел в Испанию огромную армию, чтобы восстановить на троне своего брата Жозефа, после того как испанцы выгнали его с полуострова обратно во Францию.

Лично мне было все равно, кто будет сидеть здесь на троне, хоть сам дьявол. Я ничем не был обязан испанцам, кроме несчастий, и не возражал против французов. Я просто не хотел, чтобы война затронула меня, и опасался разоблачения: ведь я выдавал себя за Карлоса, а тот был, как вам известно, шпионом Наполеона. Вполне может оказаться, что местные власти уже обо всем пронюхали, и тогда на берегу меня встретит палач.

Если верить газетным статьям, выказывать любую, даже самую невинную симпатию захватчикам, скажем, одеваться по французской моде, было сейчас в Испании смертельно опасно. После событий Второго мая, когда французы устроили бойню в Мадриде, испанские патриоты по всей стране принялись расправляться с изменниками и вражескими прихлебателями.

Капитан корабля рассказал мне, что простые граждане Кадиса, после того как городские нотабли отказались действовать, взяли власть в свои руки.

– Именно народ, а не богатеи и знать поднялись на защиту родины. Люди потребовали, чтобы генерал-капитан города, маркиз дель Сокорро, открыто выступил на стороне Фердинанда, а когда тот отказался, велев солдатам разогнать толпу, захватили арсенал, вернулись к дому маркиза с оружием, казнили его как изменника, а покончив с ним, навели пушки на особняки богачей, что тянутся вдоль улицы Калета. Правда, священникам удалось уговорить повстанцев пощадить именитых горожан, но с той поры жители Кадиса стали примером для всех борцов за независимость.

Капитан поведал мне, что простой народ захватил власть по всей стране: в Сарагосе, Севилье, Кордове, Леоне, Картахене, Бадахосе, Гранаде, Ла-Корунье, на Майорке. В Валенсии люди вышли на улицы и столпились перед городской ратушей, требуя, чтобы отцы города присягнули на верность Фердинанду и публично отреклись от узурпатора Жозефа. Однако те решительно отказались, не желая пойти на поводу у простого народа: им казалось, что это хуже, чем подчиниться французам. Но они просчитались: возмущенные таким предательством граждане принялись сотнями убивать всех, кого подозревали в связях с французами.

– В городе Эль-Ферроль, – повествовал капитан, – где расположены крупная военно-морская база и арсенал, дошло до того, что кучка возмущенных женщин захватила в плен губернатора и раздала оружие народу.

Матерь Божия! Бабы с мушкетами! Куда катится мир?

– Junta издала специальный декрет, официально узаконив нападение на французов так называемых «сухопутных пиратов». Так что теперь, – заметил капитан, – было бы правильнее именовать их «сухопутными каперами».

Каперами назывались корабли, принадлежавшие частным лицам, но получившие от своих правительств право вооружиться и во время войны нападать на суда противника, захватывая военную добычу – трофеи, хотя те, кто подвергался их нападениям, никакой разницы между ними и обычными морскими разбойниками не видели. По сути, junta легализовала право нападать на французов и присваивать в качестве трофеев все, что удалось у них отнять, но ведь, с другой стороны, имевшееся у них добро захватчики отнюдь не привезли с собой из Франции, а награбили сами, разоряя испанские города и селения.

Капитан вернулся к своим обязанностям, а я остался у поручня, продолжая читать газету. В декрете утверждалось, что фактическое узаконивание любых форм насилия со стороны «сухопутных пиратов» оправдано тем, что французские солдаты врывались в дома испанцев, «насиловали их матерей, сестер и дочерей, подвергая несчастных жестокому поруганию на глазах у искалеченных ими же отцов, братьев и мужей...». Далее описывалось, как французские солдаты насаживали на штыки испанских детей и с торжеством демонстрировали их, называя «военными трофеями». Они грабили монастыри (как мужские, так и женские), монахинь насиловали, а монахов убивали.

Dios mío.

– А вам известно, как он платит своим солдатам? – произнес голос рядом со мной.

– Простите, сеньор, что вы сказали? – Я обернулся и увидел одного из своих спутников, купца, возвращавшегося из поездки на Карибские острова.

– Наполеон награждает своих генералов и солдат награбленным добром, – заявил мой собеседник. – Все они, от генералов до рядовых, хватают все, что только могут заграбастать, потому что именно это и есть их жалованье. Но, – тут он поднял палец, – как раз это в конце концов французов и погубит... Вы когда-нибудь пробовали целиться из мушкета или бежать к укрытию, под завязку нагрузившись награбленным добром?

Мой попутчик ухмыльнулся.

– Мы перебьем их всех: сперва французских захватчиков, а когда расправимся с последним из солдат Наполеона, доберемся до их пособников, гнусных предателей, и перережем глотки и этим негодяям.

Услышав последнее заявление, я невольно поднес руку к горлу.

* * *

Когда корабль пристал в Кадисе, на борт поднялись таможенники, которые тут же принялись перетряхивать мой скудный багаж; впрочем, точно так же они поступили и со всеми остальными пассажирами. Меня подмывало назваться каким-нибудь другим, вымышленным именем, но неподалеку стоял корабельный офицер, знавший меня как Карлоса Гали, так что делать было нечего. Внутренне я уже приготовился к тому, что меня закуют в цепи, однако чиновник лишь записал мое имя и ничего не сказал.

Положение мое было двойственным. Я благополучно прибыл в Испанию и сошел с корабля свободным человеком, но при этом попал в незнакомый город в самый разгар войны. И теперь единственной моей задачей было остаться в живых и не угодить в руки властей.

* * *

Некоторое время я гулял по улицам, присматриваясь. Кадис производил хорошее впечатление: город большой, хоть и поменьше Мехико, почти со всех сторон окруженный водой, с множеством весьма симпатичных зданий. Я увидел высокую сторожевую башню и массу белых строений в мавританском стиле, напоминавших о том, что здесь много веков подряд властвовали мусульмане. На корабле мне рассказали, что Кадис, один из старейших городов Европы, был основан финикийцами почти за сто лет до Рождества Христова, после чего им по очереди владели карфагеняне, римляне, мавры и испанцы. В свое время он заменил Севилью, став главным испанским портом, через который осуществлялась торговля с колониями, но обретенное богатство тут же привлекло к Кадису внимание пиратов и англичан, а теперь к ним присоединились еще и французы.

С пристани я неспешно направился к центру города и снял комнату в гостинице, плохо представляя себе, каков будет мой следующий шаг.

Океан, пролегавший теперь между мною и альгвазилами Новой Испании, не защитит меня навсегда, ибо почта из колоний доставляется регулярно, и скоро власти в Кадисе узнают, что пресловутый bandido бежал под их юрисдикцию. К этому добавлялась также и финансовая проблема: как только деньги закончатся, мне не останется ничего другого, кроме как заняться воровством.

Заказав вина и чего-нибудь перекусить, я как раз жевал жесткий кусок говядины, когда рядом со мной остановились два человека в военной форме. Я поднял глаза.

– Карлос Гали? – спросил один.

Я покачал головой.

– Нет, сеньор, я Роберто Эрра. Однако я знаю человека, о котором вы спрашиваете, его комната рядом с моей.

Я указал на лестницу.

– Второй этаж, первая комната справа.

Солдаты направились к лестнице, а я двинулся было к входной двери, когда хозяин гостиницы внезапно указал на меня, воскликнув:

– Это он!

Дьявол накажи его за то, что суется в чужие дела.

Один из солдат направил пистолет мне в лицо.

– Вы арестованы, сеньор Гали.

– За какое преступление? – только и спросил я.

– Ну, это в скором времени палач шепнет тебе на ухо.

57

К превеликому моему удивлению, меня отвели не в застенок, а в городской штаб обороны. Там царило деловитое оживление; повсюду, то торопливо, то обеспокоенно, то со строгим и важным видом сновали взад-вперед люди в мундирах: сюда стекались донесения о ходе боевых операций, отсюда исходили инструкции и приказы. Офицеры привели меня по каменной лестнице вниз, в недра здания, и втолкнули в темное помещение. Дверь за мной захлопнулась, и я оказался в кромешной темноте, не в состоянии разглядеть ничего, кроме стопок бумаг, словно эта комната представляла собой нечто вроде архива. Я устроился на бумагах и постарался не думать о том, в какое затруднительное положение попал, хотя с тем же успехом мог бы попробовать, лишившись воздуха, не думать о том, как дышать.

Неужто меня сейчас просто выведут во двор и без лишних слов расстреляют? Любое разбирательство предпочтительнее, ибо дает хоть какой-то шанс на спасение: в конце концов, можно признаться в том, что я скрывающийся под чужим именем беглец из колонии, вор и убийца, но никак не шпион и изменник. Ну и что я в таком случае выиграю? Разве что несколько часов, пока власти будут решать, каким способом меня лучше казнить.

Не знаю, сколько времени меня держали в этой набитой бумагами кладовке, потому что сам не заметил, как заснул, а проснулся, услышав, что кто-то открывает замок.

– Идем с нами, – приказал офицер, державшийся с надменностью штабиста, зарабатывающего чины не на поле боя, а в кабинетах. По обе стороны от него стояли два солдата.

– Куда вы собираетесь меня отвести?

– Прямиком в ад, там тебе самое место.

– Ну ладно, когда мы там встретимся, я оседлаю твою жену; надо же бедняжке узнать, что такое настоящий мужчина.

Не иначе, как сам черт потянул меня за язык. Офицер застыл как вкопанный. Лицо его побледнело. Оба солдата изумленно вытаращились на меня.

Наконец бледность сошла с лица офицера, и оно побагровело.

– Ты... да ты... да я тебя...

– Выпорю? Повешу? – подсказал я ему. – Если хочешь посчитаться за оскорбление, дай мне шпагу, amigo, и мы живо решим вопрос насчет твоей жены.

– Заковать его в цепи! – последовал строгий приказ.

И вскоре меня, уже в оковах, ввели в комнату на верхнем этаже здания. За столом сидел другой офицер, судя по мундиру гораздо старше по званию, чем тот жалкий, презренный пес, которого я оскорбил. По крайней мере, этот был похож на мужчину, вполне способного за оскорбительные слова в адрес своей жены или дочери отрезать мне яйца и забить их мне в глотку. Молодой офицер что-то шепотом доложил ему на ухо.

– Снимите с него кандалы и оставьте нас, – приказал старший командир людям, которые привели меня.

Когда мы остались с глазу на глаз, он смерил меня мрачным взглядом и заявил:

– Я немедленно поставлю вас перед расстрельным взводом за оскорбление лейтенанта.

Я усмехнулся.

– Это баба, а не лейтенант.

– Это мой сын.

– Santo mierda! Прошу прощения, сеньор генерал. – Звания его я не знал, но разумно полагал, что на «генерала» офицер вряд ли обидится. – Видите ли, когда человека ложно обвиняют в преступлениях, это повергает его в справедливое негодование. Лично я порой могу невоздержанно сорвать свой гнев на том, кто первым подвернется под руку. К сожалению, когда дверь открылась, за ней оказался ваш сын, вне всякого сомнения весьма достойный молодой человек.

– И в каких именно преступлениях вас ложно обвинили?

– Я не шпион!

– А почему вы решили, что вас считают шпионом?

– Ну... я... я...

– Похоже, вы были готовы защищаться против такого обвинения как раз потому, что оно вполне справедливо. Не так ли обстоит дело, сеньор Гали?

Мысли бешено метались в моей голове, однако ничего стоящего на ум не приходило. Я попытался неуклюже солгать:

– Ну как же, прошлой ночью один из солдат назвал меня шпионом.

– Это невозможно: они не знали, почему мы арестовали вас. Вы говорите неправду, сеньор Гали.

– Sí, я лгу.

Я наклонился вперед и положил руки на стол. Задурить голову этому человеку невозможно, стало быть, придется сообщить ему правду... по крайней мере, часть ее.

– Я действительно восхищался Францией, был, как это называют, afrancesado. Сеньор генерал, я искренне полагал, что некоторые законы и обычаи в Испании ограничивают свободу слова – даже свободу мысли, – и в этом отношении мои убеждения не изменились. Но вот что касается французов, я теперь возненавидел их всей душой! Клянусь!

Я ударил кулаком по столу.

– Когда жители Мадрида восстали и сразились с захватчиками голыми руками, кто после этого мог бы остаться на стороне французов? В первую очередь я патриот Испании. Дайте мне шпагу, сеньор, и вы увидите, как французская кровь хлынет в сточные канавы.

Он вперил в меня взгляд и поджал губы.

– В донесении, полученном от вице-короля Новой Испании, приводятся имена шпионов, которые составили заговор, чтобы передать Наполеону планы наших фортификационных сооружений.

– Мне известно об этом деле. Во время научной экспедиции в колонии двое наших людей были арестованы как шпионы.

Он ухмыльнулся, напомнив мне одну из тех акул, которых я ел в Терминосе.

– Ваше имя тоже значится в списке обвиняемых.

Я перекрестился и сделал выразительный жест, словно бы обращаясь к небесам, то есть воздел руки к потрескавшейся штукатурке потолка.

– Сеньор генерал, да поразит меня Господь на месте, если я лгу. Я клянусь вам, что ничего не знаю об этих гнусных делах, за исключением того, что слышал от людей.

Я надеялся, что добрый Боженька понимает: в определенном смысле мои слова правдивы, ведь лично я никогда не шпионил!

– Я подозреваю, что вы лжете, – заявил офицер. – Что-то в вашем облике заставляет подумать, что вы дурной человек. Признаюсь, когда мне доложили о задержании ученого, подозреваемого в шпионаже, я ожидал, что ко мне приведут насмерть перепуганного книжного червя, этакого грамотея из числа тех, что сильны по части идей, но не действий. И что же – этот книжник с ходу оскорбляет офицера, вызывает его на дуэль, а уж лжет так искусно, словно вырос среди цыган.

– Я родом из доброй старой Каталонии...

– Знаю! И это единственная причина, по которой вы еще живы.

Я посмотрел на него в недоумении.

– Сеньор генерал?

– Я полковник, а не генерал. Меня зовут полковник Рамирес, так что перестаньте повышать меня в звании. Мне известно, что вы родом из Барселоны, где все знают о ваших симпатиях к французам. Вполне может быть, что вы шпионили на них и до отплытия в Новый Свет.

– Я...

Он поднял руку.

– Пожалуйста, перестаньте долдонить о своей невиновности. То, что сообщили на ваш счет колониальные власти, это лишь подозрения, а не доказательства. Но теперь, познакомившись с вами поближе, я бы не удивился, услышав, что вас также обвиняют в убийствах, разбое, шантаже, богохульстве и поругании девиц, не говоря уже об измене. Так что давайте не тратить время на возражения: это только крепче затянет петлю, которую я хочу накинуть на вашу шею.

Услышав сию угрозу, я непроизвольно дотронулся до своей шеи.

Он снова усмехнулся, как акула.

– Да, на эту самую шею. Но все еще можно исправить, если вы согласитесь с нами сотрудничать.

– Чего конкретно вы от меня хотите?

Я решил, что Рамиресу нужны имена моих предполагаемых сообщников. Я не знал никого, за исключением графини, но готов был выдумать еще несколько фамилий, чтобы звучало солидно.

– В данный момент, – заявил полковник, – нам как раз нужен человек вроде вас. Вы из Барселоны и свободно говорите на каталанском и французском языках.

– Sí, ваше высокопревосходительство.

Неожиданно я воспрянул духом. Так меня всего лишь хотят использовать в качестве переводчика! Прямо скажем, прекрасная альтернатива четвертованию, или какая там еще казнь предусмотрена для шпионов. Правда, мои познания в обоих языках были сомнительны, но это уже другой вопрос.

– Вы нужны нам для выполнения одного задания.

– Задания?

– Для того чтобы получить из Каталонии кое-какую информацию, нам требуется человек, который съездит за этим в Барселону, а может быть, и еще дальше, в Жерону, что близ французской границы.

– В Жерону? – пробормотал я.

У меня имелось достаточное представление о географии Испании, и я знал, что от Кадиса, находящегося неподалеку от южной оконечности Иберийского полуострова, до Жероны, что лежит еще дальше Барселоны, у самой французской границы, на севере страны, сотни лиг. И на всем этом пространстве сейчас идут кровопролитные бои. Французы заняли Барселону и штурмуют стены Жероны.

Ухмылка полковника сделалась еще более ядовитой.

– Вижу, что стоило мне упомянуть вашу родную провинцию, как патриотические чувства разгорелись в вашем сердце еще жарче. Не зря же минуту назад было сказано: «Дайте мне шпагу, и вы увидите, как французская кровь хлынет в сточные канавы».

– Конечно, сеньор генерал... то есть полковник... Естественно, первым делом я хотел задать себе вопрос... что я могу сделать для своей страны? И я уверен, что могу сделать многое, – я прокашлялся, – прямо здесь, в Кадисе...

– Ну, это вряд ли. Потому что выбор ваш прост: либо отправиться на север, либо немедленно на казнь – последнее произойдет прямо здесь, в Кадисе.

Я кивнул и улыбнулся.

– Естественно, зверства, которые творят эти французские bastardos, воспламенили мой патриотический пыл. Я готов отправиться на север ради своей страны. Что именно я должен делать?

– Ну, вообще-то много чего. Первым делом вас переправят в Барселону морем.

– Морем? А как же французские военные корабли?

– Англичане наши союзники, и на море господствует их флот.

– Ну и что я буду делать после того, как доберусь до Барселоны?

– А вот когда доберетесь, тогда и узнаете.

Я почувствовал, как ледяные пальцы взъерошили волосы у меня на загривке. Разумеется, от полковника не укрылось, что я отнюдь не в восторге от подобной перспективы. Поэтому он посчитал нужным добавить:

– Я уже объяснил, что вариантов у вас всего два: или сотрудничество, во искупление изменнического поведения, или смерть. Мы выбрали вас потому, что нам известно, кто вы, где живете и все прочее. Учтите, если попробуете ослушаться, то не доживете и до следующего рассвета.

Рамирес встал и остановился у окна, сцепив руки у себя за спиной.

– Нынче настали тяжелые времена, сеньор Гали. Мужчины и женщины героически гибнут по всей стране. Порой они умирают в одиночку, порой рядом с ними падают сотни их товарищей. Портные и сапожники, батраки и кухарки, горничные и домашние хозяйки – все сражаются с захватчиками. Сами названия наших городов прославились по всей Европе как цитадели мужества и решимости. Граждане Испании не покорятся иноземным захватчикам, несмотря на всю их беспримерную жестокость.

Он резко развернулся и хмуро воззрился на меня.

– Поначалу я подозревал, что Карлос Гали – бесхребетный ученый-идеалист, и сомневался, что он может нам пригодиться. Но теперь-то я вижу, что передо мной человек без принципов, готовый продать свою душу тому, кто больше всех предложит... то есть мне.

– И что же вы предлагаете, сеньор полковник?

– Вашу жизнь. На мой взгляд, вы человек крайне несимпатичный – личность никчемная, вероломная, лживая; этакий тип, склонный к насилию, лжи, пьянству, прелюбодеянию и прочим порокам. Если вы останетесь в живых после выполнения этой миссии, причем наши собственные люди не перережут вам глотку и не повесят истекать кровью, как заколотую свинью, лично я буду неприятно удивлен.

Ну и что мог я сказать в ответ? Дескать, я вовсе не французский шпион, а всего лишь заурядный bandido и убийца?

Я встал и выпятил грудь.

– Будьте уверены, сеньор полковник. Я выполню эту миссию во имя народа Испании.

– Имейся у меня выбор, я бы предпочел зеленого новобранца, нежели такого ненадежного человека. Однако, увы, кроме вас двоих, у нас никого больше нет.

Я опешил.

– Кроме нас двоих? А позвольте узнать, кто второй?

– Ваш compadre.

– Какой еще compadre?

– Тот, который спас вам жизнь на Юкатане, во время нападения дикарей, брат Балтар.

Мария, матерь Божия! Так священник-инквизитор жив! Я перекрестился.

* * *

Нет справедливости в нашем мире. Я знал об этом с еще тех пор, как Бруто оклеветал меня на смертном ложе.

Ну скажите сами, разве правильно, что добросердечный идеалист Карлос умер от рук дикарей, в то время как этот подлый пес-инквизитор, приспешник самого Сатаны, жив и здоров?! Тогда, на Юкатане, Господь Бог явно что-то перепутал и допустил ошибку.

Придется мне самому исправить эту несправедливость.

58

Полковник упомянул, что брат Балтар не присутствовал на нашей первой встрече, потому что кардинал награждал его церковной медалью «за отвагу», проявленную на Юкатане. Пока я уносил ноги из колонии через Сисаль, святоша двинул в противоположном направлении, к южному побережью полуострова, и близ Тулума сел на каботажное судно, доставившее его в Картахену, где Балтар и взошел на борт корабля, отплывавшего в Кадис.

Сначала он поведал властям, что из участников экспедиции, несмотря на все его героические усилия, не уцелел никто, а когда выяснил, что «Карлос» выжил, приписал себе заслугу его спасения от дикарей. Я подозревал, что Балтар намеренно уклонялся от встречи с «Карлосом» у полковника, опасаясь, что молодой ученый расскажет всем правду. Слава богу, пока что у него еще не было возможности изобличить меня, но все шло именно к тому.

Как только мы предстанем перед Рамиресом вместе, обман неминуемо выйдет наружу.

Полковник любезно сообщил мне, где находится монастырь, в котором остановился мой compadre, после чего отпустил, наказав завтра явиться к нему вместе с братом Балтаром, чтобы получить последние наставления.

Не теряя времени, я добрался до монастырского комплекса, занял позицию у окна гостиницы, заказал еду и вино и стал следить за снующими туда-сюда священниками. Большинство из них переходили улицу, чтобы выпить бокал вина, и я приметил, что некоторые из них порой исчезали на верхнем этаже с одной из гостиничных putas. А подавальщица у стойки сказала, что к обеденному времени тут повсюду, включая и верхний этаж, будет просто не протолкнуться от святош.

Прикончив первый кувшин вина и заказав второй, я спросил у содержателя сего заведения, наведывается ли к нему в гостиницу некий священник, которого все считают «героем Юкатана», и он заверил меня, что этот малый – его постоянный посетитель.

После чего поинтересовался, не нужна ли мне женщина.

– Пришли мне самую красивую, – сказал я ему.

Рutas, которых я тут видел, были настолько безобразны, что при виде них волк уронил бы свиную отбивную, но я все равно надеялся на лучшее.

– Я Серена, – представилась женщина, с развязным видом подойдя к моему столику. – Ты хочешь подняться наверх? Это обойдется тебе в два эскудо.

Длинные черные волосы, черные сверкающие глаза, черные юбка и блузка, черное сердце и манеры ему под стать – именно такая женщина мне и была нужна.

Я поднял брови.

– Ты, часом, не Царица Савская? На эти деньги я мог бы купить мула.

– Ты мог бы купить пару мулов, но все они реквизированы на войну. Так что довольствуйся моими сестрами putas.

Она откинула назад волосы.

– Тебе вообще повезло, что нашлась женщина, которая желает доставить тебе удовольствие. Я помогаю укреплять боевой дух испанской армии тем, что сплю с героями и высокопоставленными офицерами.

Я понизил голос:

– Так ты патриотка, Серена?

– Я готова умереть за Кадис. Ты разве не слышал о том, как женщины вроде Марии Агустины из Сарагосы сражались наряду с мужчинами?

– Тебе нет нужды умирать, но у меня есть для тебя миссия большой важности.

Она уставилась на меня, безошибочно определив по одежде, что я не из Кадиса, и откинула назад голову.

– И кто же, интересно, ты такой, чтобы заводить со мной подобные разговоры?

– Я работаю на полковника Рамиреса, – доверительным шепотом сообщил я. – Ты знаешь, что мы делаем с французскими шпионами, когда ловим их?

– Я знаю, что бы сделала с ними я.

Девица ловко вытащила откуда-то из-под одежды острый кинжал и заявила:

– Я бы вырезала им кишки и бросила собакам.

Похоже, Серена говорила искренне. Все складывалось просто замечательно. Разумеется, я мог бы и сам воткнуть нож между ребрами bastardo Балтара, но это вызвало бы много вопросов, не говоря уже о том, что инквизиция моментально начала бы охоту за моей шкурой. Я придумал кое-что получше, и отважная девушка мне в этом поможет.

– Серена, я напал на след французского шпиона, который выдает себя за священника.

– Шпион, выдающий себя за священника? – Она перекрестилась. – Да обгадит дьявол его черную душу.

– Сегодня, думаю ближе к вечеру, он придет сюда. И вот что нам с тобой нужно сделать, дабы не позволить этому подлому соглядатаю выведать тайны оборонительных сооружений города...

* * *

Я сидел в темном углу гостиницы, наполовину укрывшись за краем стойки, и внимательно наблюдал. Священник-инквизитор провел здесь уже около часа, накачиваясь вином, причем я заметил, что хотя духовных лиц в заведение набилось немало, никто из них не желал составить компанию Балтару. Он переходил от одного столика к другому, но вскоре после того, как этот тип к ним подсаживался, собутыльники улетучивались. Никакой загадки тут не было: за вином языки у людей развязываются, а кому охота, чтобы из-за какой-нибудь обмолвки тобой занялась святая инквизиция.

Когда Балтар выпил достаточно, чтобы бдительность его притупилась, я подал знак Серене. Рuta села за столик, налила ему кружку вина, склонилась к священнику поближе и что-то зашептала ему на ухо. Серене не потребовалось много времени, чтобы пересказать то, чему научил ее я: будучи патриоткой, она хочет почтить брата Балтара наилучшим способом, какой доступен женщине.

Подождав, пока они поднимутся наверх, я двинулся следом. Я предусмотрительно снял соседнее помещение за двойную цену. Я зашел в свободную комнату, быстро пересек ее, открыл дверь на балкон и высунул голову. Балкон комнаты, снятой мною для puta и Балтара, был пуст. Быстро выбравшись на свой балкон, я перемахнул через его ограждение, подтянулся, схватился за перила соседнего балкона и перебрался туда. Снизу меня никто не видел: там находился проулок, куда из задних окон постоялого двора вечно выбрасывали всяческий мусор и опорожняли ночные горшки. Вонища там стояла еще та, а вот желающих прогуляться не наблюдалось.

Я прислушался и услышал внутри кокетливый женский смех и приближающиеся к балкону шаги.

Славная девочка!

Я отступил в сторону, когда дверь отворилась и оттуда со смехом выбежала обнаженная Серена. Священник вышел вслед за ней. Она хотела было проскользнуть мимо него обратно, но Балтар схватил ее, откинув красавице волосы. И тут наступила моя очередь.

– Buenas noches, amigo. Доброй ночи, приятель, – произнес я, ухмыльнувшись ему в темноте.

Он резко отпустил волосы девушки, как будто обжегся.

– Что?.. Кто?..

– Это я, твой старый друг из Чичен-Ицы. Помнишь того, кто спас тебя от дикарей?

Балтар прищурился, пытаясь разглядеть мое лицо в ночной тьме. Рuta выскользнула и убралась с балкона, я же шагнул вперед, так, чтобы свет от горевшей в комнате лампы позволил священнику разглядеть мое лицо.

– Я пришел поблагодарить тебя за все, что ты сделал для Карлоса.

Кто бы мог подумать, что пьяный инквизитор способен столь быстро реагировать. Понятия не имею, откуда взялся кинжал, но только неожиданно святоша бросился на меня, сжимая его в руке. Я отскочил назад и увернулся, так что лезвие лишь задело меня, порезав рубаху. Перехватив его запястье и пытаясь отжать клинок подальше, я притиснул инквизитора к кованной из железа балконной ограде.

Но мой противник оказался крепче, чем казалось. Он толкнул меня, приложив о стену, и тогда я, выпустив его левую руку, как следует шарахнул Балтара сбоку кулаком по голове. И опять же, то ли мне не удалось вложить в удар всю силу, то ли голова у него оказалась слишком крепкой, да только мой кулак отскочил, а он принялся молотить меня кулаком своей высвободившейся руки. Все еще удерживая его руку с ножом, я согнул колени и оттолкнулся от стены позади меня, снова направляя его к перилам. На сей раз толчок удался: Балтар ударился об ограждение своим толстым задом, перила с треском проломились, и я почувствовал, как мой противник валится с балкона... Беда в том, что, падая, Балтар ухватился за мою рубашку и увлек меня за собой.

Я летел, нет, падал как камень. Когда мы свалились во тьму проулка, раздался истошный крик: уж не знаю, кто из нас кричал – я или этот ублюдок инквизитор. А может быть, это обе наши души вопили в ужасе.

Я так навернулся, что с трудом мог дышать, и долгое время чувствовал себя так, словно утонул в море черных чернил. Потом, сделав над собой нечеловеческое усилие, я все-таки заставил себя подняться с земли и, шатаясь, запнулся обо что-то, валявшееся под ногами. Это оказался чертов святоша: похоже, он грохнулся прямо подо мной и смягчил мое падение. Когда я споткнулся о Балтара, он не шелохнулся. Я пнул его ногой. Ничего.

– Очень надеюсь, что твоя бессмертная душа горит в адском огне, – сказал я бесчувственному телу.

* * *

На следующее утро я в назначенный час появился в кабинете полковника Рамиреса. Хотя после падения все тело мое, покрытое массой синяков и ушибов, чертовски болело, однако я вполне успешно изображал энтузиазм: вот, дескать, я бодр и готов отбыть для выполнения опасной миссии на благо своей любимой родины.

– У меня ужасная новость, Карлос. С вашим другом, священником, который спас вам жизнь, случилось ужасное несчастье.

– Что такое, сеньор?

– Он упал с балкона гостиницы. Бедняга при смерти.

– Он еще жив?

– Вижу по вашей реакции, что вы потрясены этой новостью. Нет, брат Балтар не умер, но он вряд ли проживет до конца дня.

– Надеюсь, что так.

– Что, простите?

– Я хочу сказать, что если мой дорогой друг получил столь тяжкие увечья, то лучше бы ему отойти в мир иной без мучений.

– Да. Я понимаю, что вы будете горько оплакивать незабвенного друга, спасшего вас от орды дикарей. Жаль, что не могу отпустить вас к его одру попрощаться: рыбачья лодка уже ждет, и с приливом вам нужно отчалить.

Полковник вышел из-за стола и похлопал меня по плечу.

– Не переживайте, Карлос. Брат Балтар без сознания и не узнает, что вас не было у его смертного ложа. Ну а когда он отдаст Богу душу, я позабочусь, чтобы этого достойного человека похоронили так, как он того заслуживает.

Я перекрестился.

– Да пошлет Господь его душу в то место, которое он заслужил всей своею жизнью.

Я вышел из кабинета Рамиреса и уже покидал прихожую, когда полковник, выглянув из дверей, окликнул меня:

– Да, чуть не забыл сказать. В Барселоне вас ожидает сюрприз.

¡Аy de mí!

Не хватит ли с меня сюрпризов?

59

Рыбацкое судно называлось «Морской кот». Видели бы вы его команду: настоящие gatos del mar, морские коты. Как раз в тот момент, когда я подошел поближе, какая-то женщина на носу корабля бесстыдно задрала юбку, подставив морскому бризу интимные части своего тела. Заметив мое изумление, матрос, чинивший на пристани сеть, усмехнулся и пояснил:

– Это возлюбленная нашего капитана. Говорят, что брать женщину в плавание – дурная примета, хотя вообще-то все обстоит наоборот. Если женщина даст морю полюбоваться тем, что у нее между ног, это умиротворит стихию и плавание будет спокойным.

– Ну что ж, остается надеяться, что жена нашего капитана сумела задобрить море, – заметил я.

– Она ему не жена, а подружка. Жена его в Барселоне, и она успокоит море, когда мы поплывем обратно.

Да уж, судя по всему, этот капитан был настоящим мужчиной вроде меня.

Я стоял в стороне, пока капитан и его команда из трех моряков занимались своими палубными делами.

Матрос, с которым я говорил на пристани, сошел в Кадисе на берег, а я занял его место: переоделся в его платье, получил его бумаги и все такое прочее. Выбор пал на него не случайно: мы с этим моряком были примерно одного роста и телосложения.

Временами я задумывался о том, осудил бы или нет меня Карлос. Сам-то он, если бы только остался в живых, непременно вернулся бы в Испанию и вступил в партизанский отряд, тут и гадать нечего. Я был обязан этому человеку своей жизнью, хотя наверняка кое-кто сказал бы, что моя никчемная жизнь – не столь уж великая ценность. Однако борьба за независимость Испании совершенно меня не вдохновляла. Инстинкт самосохранения, вкупе с ударами судьбы и обидами, которые мне довелось претерпеть от испанцев, сделали меня одиноким волком.

Я размышлял над тем, как жестока и несправедлива порой бывает жизнь, когда кто-то позади меня произнес:

– Они все уже вторгались в Испанию, и не раз.

Я обернулся и увидел капитана.

– О чем вы говорите, сеньор? Кто вторгался?

– Финикийцы, греки, карфагеняне, римляне, орды варваров, мавры, а вот теперь еще и французы. На протяжении тысячелетий Иберийский полуостров переживал вторжение за вторжением. Но мы всегда давали отпор тем, кто пытался нас поработить.

– История человечества вообще изобилует войнами и завоеваниями, – заметил я.

– Прошу прощения, просто я заметил, что сеньор задумался о судьбе нашего великого народа. Можете не сомневаться, мы в очередной раз прогоним захватчиков. Не стоит бояться этих французишек – не они первые и наверняка не они последние. Мы, испанцы, сильны и отважны. Ни один народ не испытал такого количества нашествий, да только никому еще не удалось – и впредь не удастся – подчинить нас чужой воле.

И капитан вкратце обрисовал мне ситуацию в Каталонии. По его словам, французы контролировали Барселону лишь потому, что власти Испании дали им возможность разместить многочисленный вооруженный гарнизон в могучей крепости в самом сердце города; но зато в провинции бесстрашные somaténs, местные партизаны, заставляли землю гореть под ногами оккупантов. Заодно я узнал, что население Барселоны приближалось к ста пятидесяти тысячам человек, то есть было почти таким же, как в Мехико.

Капитан говорил со мной по-каталански, и, беседуя с ним, я постепенно вспоминал этот язык.

– Для борцов за свободу, таких как Миланс дель Бош, – рассказывал капитан, – «sоmaténs» стало также боевым кличем. А да будет вам известно, что не одни только партизаны наносят врагу урон своими налетами. У нас есть самые настоящие воинские подразделения, которые бьют французов в поле, в открытом бою. Недавно французский генерал, командующий силами Наполеона в Каталонии, выступил из города с большим войском, намереваясь полностью покорить провинцию, но ему задали такую трепку, что он, поджав хвост, удрал обратно в Барселону, под защиту высоких стен.

Я узнал, что Наполеон даже прислал на подмогу своему генералу войска, чтобы раздавить партизан, да только все равно у французов ничего не вышло.

– Большая часть Каталонии в наших руках, – заключил капитан.

Слушая его и других, толковавших о войне и истории своего народа, я был поражен тем, насколько осведомленнее в этом отношении испанцы, чем жители колонии. Не считая немногих образованных книжников вроде отца Идальго, Лизарди, Ракель или Марины, большинство моих земляков зачастую искренне считали, что вся Европа находится под владычеством Испании, а Наполеон есть не кто иной, как узурпатор, бросивший вызов ее могущественному монарху. По их представлениям, Англия, Франция, Голландия, Италия, Германия, равно как и другие страны Европы, являлись всего лишь провинциями, которыми управляли назначенные испанским королем губернаторы. Конечно, то было невежественное заблуждение, однако вполне объяснимое: в былые времена тень могущественной Испании действительно нависала над всей Европой.

Когда на море пала ночь, я приметил белый парус, промелькнувший на горизонте и быстро пропавший из виду.

– Это кто там, случаем, не французы? – спросил я у матроса.

Он покачал головой.

– Нет, похоже на испанский галеон. Мы видим его иногда, особенно в безлунные ночи: на корабле этом плавают души погибших моряков, которых не пускают ни в рай, ни в ад, ибо при жизни они оскорбляли Бога своей самонадеянностью, а дьявола тем, что не боялись вечного проклятия. Его капитан когда-то командовал судном, перевозившим рабов, и если галеон пройдет достаточно близко, можно услышать щелканье его кнута и крики проклятых душ.

Услышав эту легенду, я невольно содрогнулся. Интересно, а какова моя собственная участь? Уж не суждено ли и мне попасть в число тех, перед кем закроются двери как на Небеса, так и в Преисподнюю, ибо вся моя жизнь есть сущее оскорбление и Бога, и дьявола?

60

Барселона

Сияющий великолепием город на фоне поблескивающих в лучах солнца гор – такой предстала передо мною Барселона. Хотя столица Каталонии могла похвастаться одной из прекраснейших в мире гаваней, однако я, рассматривая с носа нашего корабля этот живописный морской порт, думал лишь об одном: как бы поскорее оттуда убраться.

В который раз уже я обдумывал план бегства. Полковник велел мне отправляться в портовую гостиницу под названием «Синяя рыба» и ждать там, пока со мной свяжется кто-нибудь из его агентов. Однако я вовсе не собирался выполнять инструкции Рамиреса.

Правда, меня мучили угрызения совести: я ведь обещал Карлосу вручить его родным медальон и кольца и передать сестре его последние слова. Однако борьба с совестью продолжалась недолго. Не мог же я рисковать жизнью, занимаясь поисками родных своего покойного друга, тем паче что именно у них в доме меня в первую очередь и будут караулить люди полковника. Кроме того, драгоценности, которые я носил в память о Карлосе, стоили хороших денег. А ведь власти колонии, если помните, заклеймили меня как вора, так почему бы мне, в конце концов, теперь не оправдать свою репутацию и не обокрасть семью погибшего amigo? Я рассудил, что одним грехом меньше, одним больше – все равно, ибо душа моя и так уже достаточно запятнана.

По мере приближения судна к месту назначения меня все сильнее тревожили слова полковника о том, что в Барселоне меня ожидает сюрприз. Хуже того, когда вдали показался порт, капитан «Морского кота», глядя на меня, понимающе ухмыльнулся. Он определенно знал что-то, мне пока неведомое, и я нутром чуял, что лично мне этот секрет не сулил ничего хорошего.

Следует поскорее убраться из района порта, это ясно, однако у меня не было четкого представления, куда именно следует направить свои стопы. Барселона, конечно, большой город, но вот удастся ли мне в ней раствориться и исчезнуть? Я не без оснований подозревал, что в любой момент бойцы испанского сопротивления могли засадить мне между ребер кинжал за измену, а французы, в свою очередь, арестовать и казнить как шпиона.

Из осторожности я задавал во время плавания только самые общие вопросы о различных регионах Испании, дабы никто не заподозрил, что я собираюсь перебраться в один из них. Капитан сообщил мне, что Барселона находится всего в тридцати с небольшим лигах от французской границы. Сам он в Мадриде никогда не бывал, но знал, что этот город еще больше Барселоны. Многолюдство и суета столицы, где легче затеряться, манили меня, тем паче что дорога между двумя столь крупными городами наверняка была весьма оживленной, что давало шанс смешаться с толпами законопослушных путников. Я намеревался убраться из Барселоны как можно скорее, решив, что даже не стану здесь ночевать, а только продам медальон и кольца, чтобы купить лошадь. Оказавшись в столице, я смогу раздобыть честным (или нечестным, что более вероятно) путем достаточно денег, чтобы добраться до Гаваны.

Погруженный в свои мысли, я даже не заметил, как капитан подошел и облокотился рядом со мной о борт.

– Это самый дивный город мира, моя Барселона, – провозгласил он. – И кроме всего прочего, знаете, какая с этим городом связана история? В былые времена королевская резиденция находилась в Барселоне. И именно сюда после открытия Нового Света Колумб привел свою «Нинью», опередив «Пинту» вероломного капитана Пинсона. То была настоящая гонка: кто раньше доложит об успехе плавания, тот и стяжает славу первооткрывателя. Колумб привез с собой шесть карибских индейцев, которые были доставлены в королевский дворец Барселоны и продемонстрированы Изабелле и Фердинанду.

Я поинтересовался, зачем рыболовные суда сбрасывали за борт тяжеленные, отделанные металлом бревна, которые тянули за собой сети.

– Донные кораллы, – пояснил капитан. – Они дорогие, но растут слишком глубоко для ныряльщиков. Поэтому наши суда сбрасывают и протаскивают по дну бревна, ломающие кораллы. А потом обломки, которые застревают в сетях, вытаскивают на палубу.

Мы проплыли мимо французского патрульного судна, и я заметил, что с борта нас рассматривали в подзорную трубу.

– Они проверяют название судна. Когда «Морской кот» покидает город, французы заносят название и время в портовый журнал, а когда прибывает – делают то же самое. Догадываетесь, зачем им это нужно? Сопоставив даты, можно судить о дальности плавания. Отсутствие более двух дней грозит капитану и команде арестом, ибо за это время можно доплыть до Кадиса и доставить нашим силам нужные сведения.

– А как же вы выкручиваетесь? У вас есть свой человек, который подделывает записи?

– Нет, сеньор, просто у нас, участников сопротивления, есть два судна под названием «Морской кот». И второе не далее, как вчера вышло из Барселоны, о чем у французов имеются соответствующие отметки.

«Умно, но рискованно», – подумалось мне.

– Мы причалим в предместье Барселоны, – продолжал мой собеседник. – Считается, что это район города, но на самом деле он представляет собой что-то вроде особого маленького городка, населенного рыбаками, моряками и портовыми рабочими. Там, кстати, поблизости есть неплохая гостиница.

И снова от понимающей ухмылки капитана мне сделалось не по себе.

Когда мы причалили, я схватил свой рундук с одеждой и инструментами – без багажа я бы выглядел подозрительно – и спрыгнул на пристань, едва команда успела закрепить швартовы. Помахав рукой капитану, я заставил себя непринужденно двинуться вдоль пирса, хотя меня так и подмывало припустить бегом. Народу в порту было полным-полно: моряки, рыбаки, грузчики и торговцы рыбой.

Когда я помахал рукой, улыбка капитана сделалась еще шире. А затем он вдруг указал кому-то на меня и крикнул:

– Вот он!

Две женщины, ожидавшие на пристани – одна совсем молоденькая, а вторая постарше, явно мать и дочь, – изумленно уставились на меня. Причем от взгляда старшей – вдовы, одетой, с головы до ног в черное, – мне стало не по себе.

Решив побыстрее смыться, я вдруг осознал, что смотрит она так пристально вовсе не на мое лицо, а на медальон, блестевший в лучах солнца на свисавшей с моей шеи цепочке. Бог мой, до чего же эта женщина похожа на Карлоса! И только я успел это подумать, как она пронзительно закричала:

– Убийца!

Я побежал, а мать Карлоса погналась за мной, не переставая громко вопить:

– Убийца!

В порту поднялся переполох. Мне удалось увернуться от размахивавших острыми ножами торговцев рыбой, но уже минуту спустя я угодил в лапы альгвазилов.

Тут подоспели и вдова с дочкой. Королевские стражники крепко держали меня за руки, и мать Карлоса вперила в меня обвиняющий перст.

– Он убил моего сына! – вскричала она.

– Почему вы так решили, сеньора?

Женщина указала на медальон и кольца на моих пальцах.

– Этот негодяй убил моего бедного мальчика и похитил его драгоценности!

61

Альгвазилы отвели меня в барселонскую тюрьму. Сначала я боялся, что меня тут же передадут французам, но оказалось, что капитан «Морского кота» был прав: оккупанты и впрямь уверенно чувствовали себя только там, где стояли их гарнизоны. В Барселоне в их руках находилась мощная, доминировавшая над городом крепость, именуемая Цитаделью, и они постоянно патрулировали прилегающую к ней территорию, однако обеспечивать повседневный порядок в городе препоручили местной полиции.

Ночь я провел в тюрьме, обдумывая все возможные выходы, от бегства до чистосердечного признания, а рано поутру явился тюремщик и велел мне выметаться из камеры.

Меньше всего я ожидал, что меня приведут в комнату для свиданий, на встречу с той молодой женщиной, которая накануне сопровождала мать Карлоса на пристани. Все трое были так похожи, что я не сомневался: это Роза, сестра моего покойного друга.

Представьте, каково было мое изумление, когда девушка внезапно заключила меня в объятия, воскликнув:

– Ах, прости, милый Карлос, вчера произошло небольшое недоразумение, но теперь мы снова вместе!

Тюремщик с ухмылкой вручил мне корабельный сундучок и хлопнул на прощание по спине, заявив:

– Уж я-то знаю, приятель, чем ты будешь заниматься сегодня ночью.

Приятно было слышать, что хоть кто-то это знает. Сам я, например, понятия не имел, что произойдет со мной через час.

Я последовал за Розой из тюрьмы, причем оба мы не проронили ни слова, пока не оказались на улице. И вот тут-то вся ее доброжелательность мигом испарилась.

– За мной, – резко бросила девушка и быстро зашагала по улице.

Я последовал за ней в центр города. В голове у меня крутилось множество вопросов, ни на один из которых не было ответа. Неужели Роза до сих пор думает, будто я убил ее брата? Но зачем ей в таком случае понадобилось спасать меня? Возможно, родные Карлоса решили сами осуществить кровную месть? Решив прояснить ситуацию, я заявил:

– Послушай, я вовсе не убивал твоего брата.

– Не сейчас, – прошипела Роза.

Хотя внешне она была очень похожа на покойного ученого, характер у девушки был совершенно другой. В Розе чувствовалась твердость, которой недоставало ее брату, и я не сомневался, что в случае чего она запросто сможет выпустить мне кишки при помощи ножа. Возможно, ее излишняя суровость объяснялась тяготами французской оккупации, ведь французские солдаты едва ли обходили вниманием столь привлекательную молодую женщину.

Роза завела меня в лабиринт узеньких, извилистых, пересекавшихся и переплетавшихся без всякой системы улочек. Дома здесь по большей части были построены еще в Средние века, но все вокруг бурлило какой-то лихорадочной активностью, словно в разворошенном муравейнике.

Мы оказались в Старом городе, в самом сердце его – квартале под названием Барри Готик. Эта древнейшая, восходившая еще к временам римлян часть Барселоны была буквально нашпигована бесчисленными мастерскими и лавками, представлявшими все мыслимые промыслы. Как правило, каждую из них держал мастер-ремесленник с одним-двумя подмастерьями или учениками, причем семьи хозяев в большинстве случаев проживали на верхних этажах над заведениями, а подмастерья ночевали, кто где смог устроиться. Улицы тут назывались соответственно. Мы миновали Бочарную улицу, на которой, о чем красноречиво свидетельствовал знак на въезде, изготавливали и чинили винные бочки. На Игольной, как и следовало из названия, делались иголки, а на Веревочной размещались мастерские, где крутили лини и бечеву. Капитан «Морского кота» говорил мне, что в Старом городе даже слепец без труда найдет дорогу и сообразит, где он находится, ориентируясь по характерным для того или иного промысла звукам и запахам.

В этом районе находились также Кафедральный собор и Большой королевский дворец, в котором некогда Колумб предстал пред августейшей четой.

Когда мы проходили мимо королевского дворца, Роза (вообще-то она мне до сих пор не представилась, но со слов Карлоса я знал, как зовут его сестру) вперила в меня многозначительный взгляд и промолвила:

– В этом дворце есть помещение, где вершит свой суд инквизиция. Говорят, если люди там лгут, стены дрожат.

Интересно, что она пыталась мне этим сказать?

Вскоре мы оказались на улице под названием Дагуэриа и вошли в заведение точильщика ножей. Двое молодых подмастерьев, затачивавших лезвия, даже не взглянули в нашу сторону, когда мы прошли через рабочее помещение и стали спускаться по лестнице в подвал. Я покорно, как агнец на заклание, следовал за Розой, ибо выбора у меня не было. Когда мы достигли подножия лестницы, из сумрака внезапно выступили двое мужчин, а еще двое материализовались на ступенях позади меня. В руках все четверо держали кинжалы.

– Это тот самый ублюдок, который убил моего брата, – заявила Роза.

62

Подняв руки, дабы присутствующие убедились, что у меня нет оружия, я сказал:

– Я был другом Карлоса и не убивал его.

– Негодяй заслужил смерть! – прошипела Роза. – Он французский шпион.

– Да не слушайте вы ее, – попытался оправдаться я. – Меня прислал сюда из Кадиса полковник Рамирес для выполнения важного задания. Я должен связаться с партизанами, борющимися против французов.

– Убийца! – завопила Роза, задрала юбку и выхватила из-за подвязки кинжал.

– Прекрати! – приказал один из мужчин.

– Но, Касио...

– Помолчи, кому сказано. Убить его мы всегда успеем. Сначала надо выяснить все, что ему известно.

– Клянусь, что меня прислал полковник Рамирес, – промолвил я, улыбаясь. – Допросите меня, а если уличите во лжи, пусть Роза меня убьет.

Человек, звавшийся Касио, подступил ко мне ближе. Подозреваю, что он был всего несколькими годами старше меня, от силы лет тридцати, но уже порядком уставший от жизни. Кинжал он держал в больших мозолистых, явно привычных к какой-то грубой физической работе – может быть, у кузнечного горна – руках. Коренастый, крепкий, этот Касио выглядел грозно и производил впечатление.

– Я прибыл сюда, чтобы помочь сопротивлению, а не погибнуть от рук его бойцов, – гнул свое я.

– Допустим. А что случилось с братом Розы? Почему ты выдавал себя за него?

В который раз уже за последнее время моя жизнь висела на волоске. Я так устал изворачиваться, что сейчас сделал нечто, совершенно для меня не характерное.

Сказал правду.

– Меня зовут Хуан де Завала, я прибыл из колоний, из города Гуанахуато, что в Бахио, в Новой Испании. На моей совести немало грехов: я частенько лгал, а иной раз, в силу необходимости, и воровал, но я не убийца. Вернее, мне доводилось лишать жизни людей, но только защищаясь, и Карлоса я не убивал. Он был моим другом. Я пытался спасти его, когда на Юкатане на нас напали индейцы, но Карлос умер от ран у меня на руках, оставив мне медальон и кольцо, которые наказал передать своим близким.

Касио хмыкнул, но как-то невесело.

– И ты, стало быть, явился сюда, почитай, через полмира, чтобы выполнить последнюю волю покойного друга.

Похоже, этот парень мне не поверил.

– Сейчас я объясню вам, каким образом попал в Испанию. Видите ли, после того как я спасся от дикарей, меня приняли за Карлоса. Когда меня нашли, при мне были его бумаги. И я рассудил, что будет лучше назваться чужим именем, поскольку в Новой Испании меня разыскивали. Но поверьте, вовсе не потому, что я злодей и преступник, просто сеньора Фортуна отвернулась от меня, сделав изгоем.

И я поведал присутствующим свою печальную историю: рассказал, как в один «прекрасный» день беззаботный кабальеро, проснувшись, узнал, что он не знатный богатый гачупино, а сын ацтекской шлюхи, а также о том, как, скрываясь от альгвазилов, я повстречал в Теотиуакане Карлоса, поступил к нему на службу и оставался при нем до самой смерти молодого ученого на Юкатане. Я опустил лишь несколько деталей, касающихся красавицы графини и убийства священника-инквизитора в Кадисе.

Когда я закончил, в помещении повисло молчание, которое явно не сулило мне ничего хорошего. Касио смотрел на меня так, будто я был одним из тех людей, которые, если верить Карлосу, обитали на других планетах. Он медленно покачал головой и заключил:

– Прямо не знаю, как теперь и поступить: лить слезы над этой печальной историей... или перерезать тебе глотку как величайшему вруну в христианском мире.

– Подобную историю никому не придумать, – заметил человек, стоявший рядом с Касио. – Право же, этакого и самому Сервантесу не сочинить.

– А вот мы сейчас проверим, – отозвался Касио. – Доставь-ка сюда indiano.

Это слово я слышал впервые: оказывается, людей, которые отправились в американские колонии в поисках удачи, а потом вернулись домой, в Испании именовали americanos или indianоs. А мы у себя дома называли их гачупинос. Пока мы ждали этого indiano, я попытался объясниться с Розой.

– Послушай, ты напрасно на меня сердишься. Я по мере своих сил пытался спасти Карлоса. Я и правда любил его как родного брата. Я отдал бы за него жизнь... да, кстати, чуть и не отдал.

Но Роза упорно молчала. И непонятно было, по-прежнему ли она готова убить меня, или мой рассказ немного смягчил ее сердце. Одно было очевидно: это бескомпромиссная особа. Если Карлос был разумным человеком, который всегда прислушивался к доводам рассудка, то его сестрица, похоже, была склонна выносить поспешные суждения и вдобавок отличалась редким упрямством.

Примерно через час человек, которого послал Касио, вернулся с так называемым indiano. В отличие от всех остальных присутствовавших в комнате, которым едва ли исполнилось тридцать, ему, судя по седине в волосах, было уже за пятьдесят.

– А теперь расскажи этому человеку свою байку, – велел Касио.

Я начал повторять свою историю, медленно и внятно, но Касио прервал меня, не дав закончить.

– Ну, что думаешь? – поинтересовался он у indiano.

– Как зовут губернатора Гуанахуато? – спросил меня тот.

– Сеньор Риано.

– Ну, такие вещи может знать кто угодно, – буркнул Касио.

– Как зовут его старшего сына? – задал следующий вопрос indiano.

– Гильберто.

Он спрашивал меня про достопримечательности города и где что находится по отношению к площади и собору. Я отвечал бойко и не задумываясь, но, когда проверяющий осведомился, где можно купить лучшие украшения, мне пришлось признаться в своем невежестве.

– Спроси лучше, у кого заказать хорошее седло.

Indiano, однако, поинтересовался, на кого был похож Бруто.

– Уж точно не на меня. Кожа, волосы и глаза у него были светлыми, а главная отличительная особенность находилась вот здесь. – Я коснулся правого виска. – Тут у него имелось бурое пятно, которое Бруто называл родимым.

– Это Хуан де Завала, – заявил indiano.

– Ты уверен?

– Вне всякого сомнения. Он жил в Гуанахуато, это точно. Бруто я встречал, правда, более десяти лет назад и не слишком хорошо помню то время. Родимого пятна, например, так и вовсе не заметил. Но эту нашумевшую историю знаю, мне о ней кузина писала. Скандал был на всю колонию!

Он пожал плечами.

– Кроме того, ясно ведь, что этот тип прибыл из колонии, стоит только послушать его выговор. А еще лучше, для пущей уверенности, взглянуть на его сапоги. Ну-ка, сравните их с моими.

Все опустили глаза, принявшись изучать нашу обувь.

– Это индейская работа, – пояснил indiano. – В Испании сапожники таких не делают.

– Спасибо, сеньор, – искренне поблагодарил я его.

Indiano ушел, и Касио снова обратился ко мне:

– Хорошо, пусть ты и впрямь Хуан де Завала. Но откуда нам знать, что ты не французский шпион?

– Мне так же мало дела до Франции, как и до Испании. На французов шпионил Карлос, а я был всего лишь его другом.

– Наглая ложь! – возмутилась Роза.

– Никакая это не ложь, – обрезал ее Касио. – Всем прекрасно известно, что твой брат был большим почитателем всего французского. Меня волнует другое: а в Кадисе знают о подмене?

– Нет, полковник думает, что я Карлос Гали.

Он кивнул.

– Ну ладно, тогда ты и будешь Карлосом.

Я с трудом сдержал вздох облегчения.

– Мы не можем доверять этому типу, – сказала Роза. – Ты же сам слышал: он признался, что ему нет никакого дела до Испании.

– Правильно, но и до Франции тоже, а вот собственная шкура ему, как я понимаю, очень дорога. Этот человек нам пригодится. Его послали сюда потому, что он читает по-французски, а поскольку его физиономия незнакома здешним французским воякам, это большой плюс.

– Роза права, – вмешался я. – От меня вам не будет ни малейшего проку. Если мне позволят, я лучше покину город как можно скорее и никогда больше...

– Наши люди день и ночь напролет следят за всеми дорогами, ведущими из Барселоны. Только попытайся улизнуть, и мы подвергнем тебя особому наказанию, которое приберегаем для изменников нашему делу.

Я склонил голову, признав свое поражение.

– Sí, сеньор Касио, можете считать меня солдатом великой армии, которая сражается за независимость Испании от французских дьяволов.

– Я ему не верю! – заявила Роза, эта испанская дьяволица. – По моему разумению, этого парня лучше всего прикончить.

– Раз уж ты так его ненавидишь, – заключил Касио, – то и будешь его охранять. Пошли отсюда, мне надоело это мрачное место, – обратился он к своим товарищам.

Уже начав подниматься по ступенькам подвала, Касио обернулся и, перехватив взгляд Розы, добавил:

– Не волнуйся, сеньорита, ему предстоит весьма опасное задание. Так что можешь считать, что этот тип уже почти мертвец.

63

– Я хочу есть, – заявил я, когда мы с Розой вышли из мастерской.

– Да хоть умри от голода, мне-то что?

Ну и как вам нравится такое отношение к amigo ее покойного брата?

Я остановился и повернулся к девушке.

– Когда я сказал, что считал Карлоса родным братом, я не лгал. Я действительно готов был отдать за него жизнь, а он – за меня. Мне плевать, нравлюсь я тебе или нет, это твое дело, но клянусь: у тебя нет ни малейшей причины злиться на меня.

Она окинула меня долгим взглядом, и вид у девушки был при этом такой, словно она прикидывала, куда сподручнее будет всадить нож, а потом сказала:

– Знаю я одно заведение, тут недалеко. За углом, на площади.

Мы пили vi blanc – белое вино и ели arrós negre – «черный рис»: в это блюдо наряду с рисом входят различные моллюски, лук, чеснок, помидоры и кусочки кальмаров; а сверху все поливают оливковым маслом и той чернильной жидкостью, которую эти самые кальмары выделяют.

Было время сиесты, и, подкрепляясь, мы любовались людьми, которые исполняли sardanа – танец, который есть только в Каталонии. Танцующие встают в круг и, держась за руки, выделывают ногами замысловатые, но довольно спокойные па. Это танец-размышление, совершено не похожий на необузданную страсть фламенко.

– Фламенко годится только для безмозглых цыган, – заявила Роза. – Не то что sardanа, где требуется хорошенько сосредоточиться. Танцоры должны следить за каждым движением, подсчитывая длинные шаги и короткие, подскоки и прыжки в разные стороны.

Чуть позже мы слушали игру Фернандо Сора, которого Роза назвала лучшим гитаристом Испании. Что-то в ее тоне побудило меня спросить:

– Он тоже партизан?

Она промолчала, что красноречиво свидетельствовало: эта знаменитость участвует в движении сопротивления.

Пока я имел весьма смутное представление о том, в чем, собственно, будет заключаться моя миссия, если не считать заявления Касио: дескать, я уже, считай, мертвец. Правда, он еще говорил что-то насчет моего умения читать по-французски, но что именно мне предстояло прочесть, так и оставалось пока тайной. И я мог лишь удивляться – неужели в городе, находящемся так близко от границы с Францией, не нашлось людей, знающих французский язык?

Расспрашивая Розу, я бы только напрасно сотрясал воздух, а потому вовсе не касался этой темы, надеясь, что рано или поздно она все-таки оттает и сменит гнев на милость. И то сказать, мало-помалу язык у девушки развязался, и она действительно кое-что мне поведала. Как и капитан рыболовецкого судна, Роза заявила, что они сражаются за возвращение Фердинанда El Deseado – «Желанного» – в Испанию и за восстановление его на троне. Я попридержал язык и не стал говорить, что ее брат Карлос считал принца Фердинанда невежественным тираном, решительно неспособным стать хорошим королем.

Роза объяснила, почему привела меня именно в эту лавку.

– Хозяин мастерской – мой дядя.

– Он что, делает кинжалы, чтобы вонзать их в сердца захватчиков?

– Он достаточно осмотрителен, чтобы не делать ничего, кроме кухонных ножей, поскольку его мастерская служит прикрытием для других целей. Я работаю у дяди, разношу готовый товар заказчикам в городе. Поскольку тебе предстоит сопровождать меня, ты должен знать, чем я занимаюсь. Такая работа дает мне возможность под благовидным предлогом бывать в нужных местах, доставлять и получать послания. И французские патрули меня знают, привыкли, что я постоянно хожу туда-сюда, так что не задаются на мой счет нежелательными вопросами.

– Я пока не видел в Барселоне никаких французов.

– О, они никуда не делись, просто не любят соваться в Старый город. Если и появляются тут, то исключительно в составе многочисленных отрядов. Улочки в Старом городе узенькие, извилистые, а домашние хозяйки так и норовят выронить из верхнего окошка булыжник или опорожнить им на голову ночной горшок. Но другие части города французы патрулируют, во всяком случае днем. А на ночь предпочитают укрываться в Цитадели.

– Капитан на шхуне говорил мне, что Цитадель – это могучая крепость.

– Это проклятие Барселоны: она и впрямь неприступна, в том числе и для нас, партизан. Именно поэтому мы и не можем вышвырнуть французов из Барселоны. Они укрываются за ее могучими стенами и, с их-то артиллерией, способны разнести весь город вдребезги, прежде чем нам удастся проделать где-нибудь брешь. Ты знаешь, зачем построили Цитадель?

Я сознался в своем невежестве.

– Ее возвели около ста лет назад, для размещения испанского оккупационного гарнизона после того, как город в Войне за испанское наследство поддержал проигравшую сторону. Война закончилась воцарением Филиппа Четвертого, первого из испанских Бурбонов, ненавидевшего Барселону за то, что она противилась приходу его к власти: он вообще считал всех жителей Каталонии мятежниками, от которых одни неприятности. Чтобы наказать нас и держать в повиновении мятежный край, он повелел воздвигнуть эту могучую, похожую на звезду, пятиугольную крепость.

Видишь теперь, как нас снова преследует его проклятие? Иноземные захватчики укрываются за стенами Цитадели, и выбить их оттуда мы не в силах. Недаром имя этого короля для всех барселонцев и по сей день самое презренное: когда кто-то собирается в нужник, он говорит: «Пойду навестить Филиппа».

– Значит, французы контролируют крепость, но не сам город?

– Ну, ситуация непростая. Наши люди стараются избегать открытых столкновений с французами в городе, чтобы те не разнесли своими пушками из крепости дворец, собор и другие прекрасные здания Барселоны. Но стоит захватчикам выступить за городскую черту, как они становятся мишенью для наших отрядов. Наши подразделения, как регулярные так и партизанские, действуют по всей Каталонии. Капитан «Морского кота» рассказывал тебе о победе у Брука?

– Нет.

Она широко улыбнулась.

– Захватчики выставили себя на посмешище. Небольшой отряд каталонцев, меньше двух тысяч бойцов, атаковал куда более крупное формирование французской армии. Как всегда, французское подразделение было гораздо лучше экипировано и обучено, однако в числе наших преимуществ оказались внезапность и скалистая местность. Расчет строился на том, чтобы нанести удар неожиданно, убить, сколько удастся, врагов и, прежде чем они опомнятся и организуют преследование, отойти в горы и рассеяться. Но с нами был мальчишка-барабанщик, который, когда пришло время подать сигнал к атаке, забил в свой барабан изо всей мочи, так громко, как никто и не ждал. Барабанный бой стал эхом отдаваться от скал, и впечатление было такое, словно барабаны бьют со всех сторон. Поэтому, когда наши люди пошли в атаку, французы вообразили, будто их окружают, и, не дав отпора, обратились в паническое бегство.

Я посмеялся вместе с Розой над историей про барабанщика и предложил тост за отважных испанок вроде нее, умниц и красавиц, сражающихся с французами. Я чувствовал, что моя спутница начинала относиться ко мне теплее, да и я к ней тоже: в конце концов, уже прошла не одна неделя с тех пор, как я в последний раз ложился в постель с представительницей прекрасного пола, и мое мужское начало настоятельно напоминало о том, что я нуждаюсь в женском тепле.

Расслабившись за вином, Роза разговорилась, рассказывая мне о своем городе, я же слушал все это с нарочитым вниманием, прикинувшись полным невеждой, хотя кое-что уже слышал раньше, еще в море от капитана «Морского кота». Традиционно считалось, что Барселону основали финикийцы или их преемники карфагеняне, построившие ряд торговых факторий на побережье Каталонии. При римлянах город носил имя Барсино, а в течение трех веков вестготского владычества был известен как Барсинона. В 717 году городом завладели мусульмане-мавры, а столетие спустя его отбили христиане-франки. В X–XI веках графы Барселоны объединили под своей властью всю Каталонию.

– Герой нашего города – Гифре эль Пилос, или Вильфред Волосатый, который основал династию графов Барселона, правившую здесь пять столетий. Сам он героически погиб в бою с маврами, но до этого успел пережить множество приключений, как говорят, даже сражался с драконами. Ты видел флаг Каталонии: четыре алые полосы на золотом фоне. Этот символ напоминает о графе Гифре. Во время осады Барселоны он сражался в войске Луиса Благочестивого и был тяжело ранен сарацинами. После победы, когда раненый герой лежал в своем шатре, навестить его пришел сам король. Увидев его щит, позолоченный, но не украшенный гербом, король обмакнул персты в кровь Гифре и провел ими по щиту – вот и получились алые полосы.

Я уже слышал эту историю на рыбачьем судне, но не стал указывать Розе на то, что многие сомневаются в ее правдивости, поскольку Луис Благочестивый умер еще до рождения Гифре.

Неожиданно моя собеседница умолкла и воззрилась на меня яростным взглядом.

– Что случилось?

– А ну прекрати так похотливо на меня таращиться. Только тронь, и я отрежу твой pene и забью его тебе в глотку.

¡Аy de mí! Интересно, сколько запрашивают здешние putas.

64

Следующую ночь я провел в гостинице, той самой, где, как предполагалось, должен был остановиться по прибытии, чувствуя по обращенным ко мне взглядам, что здесь, похоже, всем подряд было поручено за мной наблюдать. Роза разбудила меня на рассвете.

– Давай быстро перекуси, и мы отправляемся.

– Отправляемся куда?

– Доставлять товар. Надо разнести два мешка кухонных ножей.

– А что, шпионить ты уже бросила?

Она подняла брови.

– Скажи это достаточно громко, и ты живо окажешься в лапах бальи. Знаешь, кто это такой? Этим французским словом называют представителя Наполеона в той или иной области Испании – генерала, ведающего тайной полицией, вершащего суд и вообще обладающего здесь всей полнотой власти. Бальи занят как сбором налогов, так и отловом испанцев, которые недовольны французами. Этот малый складывает головы партизан в ту же корзину, что и собранные им деньжата.

Все-таки хорошо, что рядом была Роза, не дававшая мне распускать слишком длинный язык. Волоча на себе один из мешков, я шагал за ней по улочкам города. Наконец мы вышли на длинный, широкий, прямой бульвар, называвшийся, как сказала моя спутница, Лас-Рамблас. Роза постоянно останавливалась возле домов или лавок и заходила внутрь, под предлогом доставки товара. А уж что она заносила туда на самом деле, этого я не знал, ибо ждал снаружи.

Мы прошли мимо французского патруля: Роза остановилась, поприветствовав солдат улыбкой, и на беглом французском языке представила меня капралу как своего кузена. Когда мы двинулись дальше, она сказала:

– Здесь, на бульваре, они чувствуют себя гораздо увереннее, чем в Старом городе. Еще бы, ведь нельзя стрелять из пушки из-за угла.

– Не понял, – честно признался я, и девушка пояснила:

– Лас-Рамблас был когда-то речным ложем. Если не ошибаюсь, само это название в переводе с арабского означает нечто подобное. В старину улицу проложили по извилистому дну высохшей реки. Впоследствии, по приказу короля, ее расширили и спрямили, снеся много боковых улочек, так что она сделалась достаточно широкой и почти такой же прямой, как стрела.

Проходя мимо Цитадели, мы увидели болтавшиеся над массивными воротами тела повешенных. А напротив, через дорогу, перед караульным помещением выстроилась длинная вереница людей. Молодых мужчин там практически не было, в основном старики, женщины и дети. Выглядели они как на похоронах, да и неудивительно: эти люди пытались выяснить судьбу своих родных и близких, схваченных французами.

– Эти мерзавцы казнят людей каждый день, – сказала Роза. – Французы надеются, что смогут управлять нами с помощью страха, но все эти зверства лишь разжигают в людях гнев, и народ поднимается на борьбу. Подобное печальное зрелище ты увидишь повсюду, не только здесь, в Барселоне, но и в самых маленьких городках и деревушках. По всей Каталонии люди скорбят по своим близким: отцам, матерям, сыновьям, дочерям, которых проклятые оккупанты уводят из домов неизвестно куда, убивают, насилуют, бросают в темницы. А сколько несчастных просто исчезли без следа, так что родные даже не могут выяснить, живы они или нет. Французы способны отправить человека за решетку за что угодно, просто за косой взгляд или невинную жалобу. Бывали случаи, когда жителей целой деревни поголовно отправляли в тюрьму, а то и казнили, просто чтобы нагнать на других побольше страху.

Шпионы у французов повсюду: на площадях и перекрестках, в гостиницах и тавернах. Ни в ком сегодня нельзя быть уверенным, даже в священнике, которому исповедуешься в своих грехах. Но особую жестокость захватчики проявляют по отношению к тем, кого подозревают в сочувствии повстанцам. Если они только заподозрят, что хоть кто-то в семье связан с партизанами, мигом всех арестовывают и начинают пытать, добиваясь признания. Я, например, отослала мать из города к братьям на тот случай, если враги прознают обо мне правду, и разрешила ей вернуться, лишь когда пришло известие о приезде Карлоса.

– А что, Касио возглавляет движение сопротивления в Барселоне?

– Нет, но он один из видных партизанских командиров в Каталонии.

Честно говоря, я не мог оставаться равнодушным: смелость и решительность людей, поднявшихся на борьбу с захватчиками, произвели на меня сильное впечатление. И тем не менее я спросил:

– Роза, неужели ты, Касио, другие ваши соратники не боитесь: ведь вы рискуете не только своими собственными жизнями, но и жизнями своих близких.

Девушка остановилась и впилась в меня взглядом.

– У Касио нет семьи, о которой он мог бы тревожиться: в один далеко не прекрасный день он обнаружил своих жену, детей и старого отца болтающимися на дереве на окраине родного селения.

И Роза стала рассказывать мне о партизанской жизни, походившей на жизнь диких зверей: зимой и летом в лесах и горах, в постоянном движении, зачастую скрываясь от преследователей. В хорошую погоду, и если в целом дела шли хорошо, командиры легко находили добровольцев, но стоило установиться ненастью или пойти полосе неудач, как число желающих помогать повстанцам резко шло на убыль. Случалось, люди отказывались сражаться, заявляя, что должны вернуться домой для уборки урожая: надо ведь кормить свои семьи. То же самое говорили рыбаки во время путины. Кроме того, французы следили за всеми крепкими и здоровыми мужчинами. И если шпионы вдруг доносили об их долговременных отлучках, всю семью мигом арестовывали, а бывало, что и расстреливали, даже не удосужившись доказать вину.

Обе стороны в этой войне действовали, повинуясь инстинкту насилия.

– Лично меня, – призналась Роза, – бойцы сопротивления в равной мере восхищают и пугают. Отряды иной раз напоминают волчьи стаи: стоит вожаку дать малейшую слабину, и кто-нибудь, кому не терпится дорваться до власти, засадит нож ему под ребра. Кстати, сам Касио добыл свой первый мушкет, зарезав французского солдата кухонным ножом: этот малый изнасиловал его жену.

Она покачала головой.

– В отличие от моего глубоко интеллигентного брата, для которого революция была мечтой, а не практическим делом, большинство партизанских командиров порой больше похожи на атаманов разбойничьих шаек. Им приходится непросто: одновременно требуются твердость и гибкость, ведь в партизаны вступают самые разные люди из всех слоев общества. А знаешь, как непросто ладить с жителями деревень и маленьких городков. Не только французы облагают их поборами, но и партизаны, которым нужны деньги на провиант и оружие. Если вожаки перегибают палку – а попадаются, как это ни печально, отряды, которые представляют собой настоящие шайки разбойников, грабящих и убивающих своих же соотечественников, – городские общины закрывают перед ними ворота. Так, Касио пришлось убить одного из своих командиров, друга детства, жестоко обобравшего одно селение. Весть о бесчинствах этого человека стремительно разлетелась по округе, и Касио пришлось пожертвовать старым товарищем, чтобы не лишиться поддержки местных жителей. Тем более что от населения нам требуются не только провиант и деньги, но также информация – сведения о передвижениях вражеских войск, а нередко и убежище.

То же самое касается и отношений с церковью. Бóльшая часть низшего духовенства настроена против французов. Наполеон сам виноват: его солдатня превращает монастыри в казармы и конюшни, убивает священников, насилует монахинь. Однако духовным лицам приходится соблюдать осторожность, потому что французы пристально за ними следят. Достаточно малейшего повода, чтобы повесить приходского священника.

Надо же, сколько тут оказалось всяких тонкостей, о которых я никогда не задумывался: партизанским командирам приходилось решать вопросы тыла и снабжения, привлечения и обучения новобранцев, да и еще множество иных. В моем представлении партизаны – это были мужчины (ну ладно, изредка женщины), которые покидали рано поутру свои дома с мушкетами на плече, чтобы сразиться с французами, и вечером возвращались ночевать. Однако выяснилось, что в действительности они сталкивались с теми же проблемами, что и регулярные воинские части. И если их потребности были скромнее, так ведь и возможности тоже, причем в гораздо большей степени.

Роза рассказала, что самым первым заданием, которое доверили ей партизаны, было изготовление мушкетных пуль: она отливала их в курятнике, позади столовой для французских офицеров.

– Вообще боеприпасы – это постоянная головная боль, – разоткровенничалась моя собеседница. – Мушкеты имеются меньше чем у половины наших людей, да и тем вечно нечем стрелять. Мина, вождь повстанцев Наварры, разработал стратегию одного залпа, которую переняли у него Касио и другие партизанские командиры. Суть ее в следующем: для нападения на неприятеля следует незаметно приблизиться к нему на максимально короткую дистанцию. Затем, разрядив единожды свои мушкеты во французов, почти в упор, бойцы бросаются на них с багинетами, и завязывается рукопашная. Часть стрелков остается в резерве. Если возникает необходимость выйти из боя, резерв производит еще один залп, чтобы прикрыть отступление. Даже в тех случаях, когда пуль у нас достаточно, мы придерживаемся этой же стратегии, поскольку нам сподручнее наносить стремительные удары и ходить в штыковую атаку, чем обмениваться мушкетными залпами с французами, к которым тем временем может поспеть подкрепление.

Французы явились в Испанию с намерением жить на подножном корму, – продолжала Роза, – реквизируя для своих надобностей что захочется и платя деньги лишь в редких случаях, однако им пришлось потуже затянуть пояса. Испанцы угнали стада и отары в горы, и там французам до них не добраться. Партизаны, где можно, скупают и вывозят зерно сразу после уборки урожая, а что не удается вывезти, сжигают прямо на полях или в амбарах, лишь бы не досталось врагу. Другое наше преимущество – это быстрота. Поскольку наши отряды малы, легко вооружены и знакомы с местностью, мы можем быстро перемещаться с места на место, гораздо быстрее врага. А еще – и это, пожалуй, главное – на нашей стороне горы. Даже у испанской армии никогда не было толковых, подробных карт горных районов, что уж говорить о французах. Среди наших бойцов многие знают горные перевалы как свои пять пальцев, да и местные жители всегда с удовольствием покажут борцам за свободу и самые удобные тропы, и лучшие места для засады.

Самая эффективная тактика, – Роза рассуждала как заправский военный, – это засесть на высоких скалах и обстрелять врага, марширующего внизу, по дну ущелья. Есть у нашей местности и еще одно преимущество – горы, холмы, заросли и бездорожье не дают развернуться вражеской кавалерии.

По мере того как я слушал рассказ девушки, мое восхищение этими людьми все росло. Патриоты вроде Касио, имевшие в своем распоряжении лишь кухонные ножи, бесстрашно сражались с регулярными, до зубов вооруженными войсками: я невольно вспомнил Давида, который с одной лишь пращой не побоялся выступить против великана Голиафа.

65

Свернув за угол, мы приблизились к очередному дому, куда направлялась Роза, но внезапно она схватила меня за руку и шепнула:

– Солдаты!

И верно, впереди перед домом толпилась кучка французских пехотинцев с мушкетами. Я обернулся и увидел позади еще один отряд.

– Сюда! – Она толкнула деревянные воротца, открывавшиеся в узкий проулок между стенами двух домов.

Я последовал за ней, бормоча, что нам там не укрыться. Проулок был всего в несколько шагов длиной и заканчивался тупиком, упираясь в глухую стену. Мы оказались в ловушке. Роза бросила свой узел на землю и достала из него нож.

Нож вряд ли был подходящим оружием против французского патруля, вооруженного мушкетами, но не сдаваться же без боя. Большинство попавших им в руки французы вешали без разбору, заявляя, что Господь на небесах сумеет отличить правых от виноватых.

Роза нагнулась, вглядываясь в щель ворот, отчего ее упругий зад аппетитно округлился. Вообще-то близость солдат с мушкетами, которые чуть ли не дышат вам в затылок, не слишком настраивает на любовный лад, однако когда эти восхитительные ягодицы обрисовались совсем рядом с моим мужским достоинством, оно отреагировало немедленно. Умом я понимал, что действую неправильно, однако моему похотливому garrancha соображения морали были неведомы. Но самое удивительное, что он вдруг подсказал мне возможный выход из сложившегося затруднительного положения.

Я притянул девушку к себе и задрал ее юбки.

– Что ты делаешь? – возмутилась она.

– Тсс! Действуй, как сука в течке! В этом наше спасение!

Как и у большинства женщин ее класса, под нижними юбками у Розы ничего не оказалось, и я, как большой специалист по женским ягодицам, вмиг оценил ее зад – упругий, теплый и гладкий на ощупь. Впрочем, времени восхищаться прелестями моей спутницы не было: я прижал ее к стене и стал торопливо расстегивать штаны.

Клинок моей похоти был тверд, впору резать алмазы, но – ¡Аy de mí! – не мог пробиться в ее лисье сокровище, сжатое туже, чем гаррота, которой французы, в случае ареста, удушат нас обоих.

Калитка распахнулась от мощного пинка, и я оторопело уставился на дуло французского мушкета. Солдат, в свою очередь, вытаращился на нас; при виде того, как двигались в притворном экстазе наши бедра, глаза у него сделались словно блюдца.

– Es-tu le mari? Ты женат? – спросил я, не прерывая, как и Роза, телодвижений, имитирующих совокупление. Она даже постанывала, причем весьма убедительно.

Тут на улице прогремел выстрел. Солдат хитро усмехнулся, понимающе подмигнул мне, хлопнул по спине и со словами «trés bien» (очень хорошо) удалился. Воротца за ним захлопнулись.

– Остаемся в той же позе, – шепнул я Розе. – Они могут вернуться... придется подождать, другого выхода нет.

– Французские ублюдки, – гневно прошептала девушка, дрожа от страха. Как бы я ни был ей противен, однако из боязни перед солдатами она не смела высвободиться из моих объятий. Мало того, Роза даже продолжала покачивать бедрами, хотя уже не столь вызывающе.

– Они могли бы убить нас, – прошептал я ей на ухо. – Мы все сделали правильно.

Облегчение, которое я испытал при чудесном спасении, вкупе с присутствием молодой привлекательной женщины заставило мое мужское достоинство подняться еще выше. Собственно говоря, мой молот любви уже болезненно пульсировал от неудовлетворенного желания.

Должно быть, Роза чувствовала то же самое, потому что ее цветок неожиданно, совершенно волшебным образом вдруг раскрылся. В конце концов, нам было сейчас неразумно разделяться, ведь француз мог вернуться в любой момент, и нужно было, чтобы все выглядело правдоподобно, согласны? А уж мой garrancha, уверяю вас, позаботился бы о правдоподобии. Так или иначе, но Роза не сопротивлялась, а, напротив, подалась ко мне. Как это уже не раз бывало прежде, возбуждение преодолело во мне инстинкт самосохранения, и я сам не знаю, как вошел в нее. Моя левая рука сжала ее груди, правая скользнула между ног, нащупывая бутон страсти, который я начал разминать и возбуждать своим крепким пальцем. Подведя левую руку под упругие Розины ягодицы, я с каждым толчком своих мощных бедер подбрасывал ее над землей на добрый фут.

Скорее всего, нас возбуждало то, что мы не угодили в сети французов и наперекор всему остались живы. В любом случае, оба мы испытывали в тот момент неодолимое вожделение. И хотя между нами не было взаимной симпатии, а Роза и вовсе, чего уж тут греха таить, ненавидела меня лютой ненавистью, это лишь делало наслаждение еще острее.

Бросив девушку наземь, я навалился на нее. И мы предались безудержной страсти – я всаживал в нее свой garrancha, а она садилась на него с таким бешеным неистовством, словно все демоны ада вселились в наши похотливые тела, словно наши гениталии были оружием, этакими штурмовыми таранами в яростной войне вожделения. Дергаясь и извиваясь подо мной, Роза сжимала мой член так, словно у нее было стальное влагалище, но это ничуть не умеряло и не замедляло моих толчков – и все повторялось снова, снова и снова...

Чумазые и опустошенные страстью, мы наконец поднялись, отряхнули и привели в порядок одежду и стали ждать, когда французы очистят улицу. Я стоял на коленях, закрыв глаза и привалившись спиной к стене, когда вдруг ощутил у горла холодную столь ножа. Не в силах пошевелиться, я изумленно уставился на державшую его в руке Розу.

А она заявила:

– Надо бы прикончить тебя за то, что ты меня изнасиловал, да вот только, боюсь, Касио рассердится.

– Я тебя изнасиловал? – Надо же, прямо Марина номер два! Я хотел было восстановить справедливость, напомнив, как все обстояло на самом деле, но по здравом размышлении решил не спорить, уж больно ловко эта особа обращается с ножом. Большинство женщин после занятий любовью становятся мягкими и благодушными, а эта, кажется, сделалась только злее.

Я деликатно отвел лезвие подальше от своего горла.

– Да, Роза, совсем забыл: Карлос просил кое-что тебе передать. Перед тем как его душа рассталась с телом, он успел сказать, что был не прав: дескать, то, что ты совершила, не грех, ибо так уж было предначертано для тебя свыше.

Она устремила на меня яростный взгляд.

– Что еще Карлос сказал?

– Это все, – усмехнулся я. – Тебя, наверное, интересует, сообщил ли Карлос, о каких именно грехах шла речь. Так вот, уверяю тебя: сие мне неизвестно.

Роза постучала по ладони плоской частью лезвия ножа.

– На моей совести нет грехов, сеньор Рícaro.

Ну вот, у меня появилось еще одно прозвище. Pícaros – так называли проходимцев, мошенников, жуликов и соблазнителей. Однако если Роза думала меня этим обидеть, то напрасно – будучи ославлен и как lépero, и как bandido, и как убийца, я уже просто не мог воспринимать такое прозвище как порочащее.

66

– Хорошие новости, – воодушевленно заявил Касио. – У тебя наконец появилась возможность стать героем Испании.

Благодаря тесному знакомству с испанцами я усвоил, что в их лексиконе слова «герой» и «мертвец» являются почти синонимами. Однако выбора у меня все равно не было, а потому я бодро заверил его:

– Готов служить делу свободы.

– Ты, разумеется, лжешь. Роза уже сообщила мне, что ты пройдоха и жулик, каких поискать. Я бы с удовольствием вырезал тебе печень и скормил своей собаке, но... – Он выдержал паузу, усмехнулся и продолжил: – Твоя способность дурить людям головы и выкручиваться в любых обстоятельствах просто невероятна. Ты ускользнул от палачей и в колонии, и в Кадисе, и, во всяком случае пока, даже в Барселоне. Такой ловкач, вор, убийца и мошенник может оказаться неоценимым в той маленькой войне, неравной борьбе, которую мы ведем против французов, а разобраться с твоими многочисленными прегрешениями мы успеем и позже, после того как вышвырнем врага за Пиренеи.

Он сказал, что большая часть приказов Наполеона, адресованных тем, кто командует его силами в Испании, поступает на полуостров через Пиренеи и Барселону.

– Руки императора крепко сдавили горло Испании, – пояснил Касио. – Он предоставил своим командирам определенную свободу действий, но в последнее время регулярные и партизанские силы Испании нанесли им серьезный урон. От нашего источника в Цитадели, в штаб-квартире противника, нам стало известно, что врагом затевается масштабная операция: французы хотят подавить и искоренить сопротивление в провинции. В Барселону прибыл от Наполеона генерал, который и доставил командиру гарнизона приказ о начале операции. Сегодня он будет присутствовать на балу в его честь, а завтра соберет высших офицеров, чтобы довести до них приказ.

Портфель с бумагами этот генерал, его зовут Юбер, всегда держит при себе. Конечно, мы могли бы устроить засаду и захватить Юбера – или хотя бы портфель, – но тогда французы поймут, что их планы нам известны.

– Стало быть, вы хотите скопировать документ тайно, так, чтобы французы об этом не узнали?

– Вот именно. Нам нужно добраться до содержимого портфеля, быстро скопировать приказ и вернуть подлинник на место. А сделать это может только человек, знающий французский язык.

– В Барселоне многие говорят по-французски...

– Верно, но мы решили, что будет лучше привлечь кого-нибудь из Кадиса, уж слишком велик для местных риск оказаться узнанным и разоблаченным. Кроме того, хотя говорит тут по-французски действительно уйма народу, читать умеют очень немногие.

Теперь я понял, почему полковник Рамирес выбрал для этой миссии Карлоса Гали. Во-первых, у Карлоса имелся опыт: ему доводилось похищать секретные бумаги, снимать с них копии и благополучно возвращать на место. Во-вторых, молодой ученый, известный своими симпатиями к революционной Франции, не вызвал бы у французов подозрений. И, наконец, если в бумагах имелись чертежи укреплений, Карлос мог бы скопировать и их. У меня в отличие от него чертежных способностей и навыков не имелось, да и по-французски я лучше говорил, чем читал. Но какой смысл спорить с Касио, приводя все эти доводы? Моя жизнь висела на волоске, а в руках у этого человека был кинжал, способный сей волосок перерезать. Отказаться от задания было бы равносильно самоубийству. И поэтому я лишь поинтересовался:

– А каким образом этот документ попадет мне в руки?

– Одна знатная дама, которую французы считают своей сторонницей, женщина, скажем так, – тут командир партизан широко улыбнулся, – редкого очарования и неотразимой красоты, дает бал в честь генерала. Она позаботится о том, чтобы добыть документ и потом вернуть его на место. Как видишь, все продумано.

Мне этот их замысел был решительно не по душе. Во-первых, куда бы ни направлялся генерал со своим портфелем, за ним всегда следовала по пятам вооруженная до зубов охрана. Во-вторых, мне показалось, что Касио сказал не все, у него наверняка имеются и еще кое-какие планы, и уж меньше всего этого человека заботит, останусь я в живых или нет. Я не ждал ничего хорошего не только от врагов, но и от друзей: видно, сказывались врожденная подозрительность и печальный жизненный опыт. Согласитесь, если партизаны действительно хотели, чтобы французы не узнали, что я скопировал документ, то было бы вполне логично устранить меня самого.

Неудивительно, что, отправляясь выполнять задание партизан, я чувствовал себя примерно так же, как на Юкатане, когда вождь майя собирался отведать на обед мое окровавленное сердце.

67

Дворец знатной дамы находился за городом.

– Мы прикинемся слугами, – сообщила мне Роза. – Поскольку дворец охраняют французские караулы, свободный доступ туда имеется только у слуг, да и к нам будут присматриваться внимательно. Хозяйка дома известна своими, как говорят французы... projets d’amours.

– То есть любит кувыркаться с мужчинами в постели? – уточнил я, прикинувшись простачком.

Роза пробормотала в мой адрес что-то неразборчивое, но явно нелицеприятное.

«Должно быть, эта знатная испанка просто похотливая сучка, – подумал я про себя. – Помнится, мне довелось совокупиться с одной такой в колонии, хотя та, кажется, была французских кровей. Кстати, а не может ли это быть та же самая женщина?»

И я спросил у Розы, как зовут хозяйку дворца, в который мы направляемся. Но она лишь буркнула в ответ:

– Не твое дело!

Я не настаивал. Вряд ли та знатная дама, с которой я некогда встречался, вдруг превратилась в патриотку Испании.

– Ты будешь изображать лакея, разносить вина, – сказала Роза. – Попозже вечером, когда все основательно нагрузятся, отнесешь бренди в спальню хозяйки и останешься рядом, в смежной комнате. Она будет развлекаться с генералом Юбером, подсыплет любовнику в бренди сонный порошок и позовет тебя, когда он возымеет действие. Ты достанешь из генеральского портфеля план кампании, быстренько скопируешь его и положишь обратно.

Она ухмыльнулась и заключила:

– Как видишь, ничего сложного, проще некуда.

Я улыбнулся и кивнул, словно и впрямь был таким наивным, что мог принять ее слова на веру. Мне предстояло выкрасть секретный план у французского генерала, окруженного французскими офицерами. Да уж, проще некуда. Самый простой и надежный способ попасть на виселицу. Неужели партизаны и правда считают французов дураками? Лично я сильно сомневался в том, что генералы Наполеона, покорившие большую часть Европы, кретины, которых ничего не стоит облапошить.

– Французские офицеры будут заняты карточной игрой и шлюхами, – пояснила Роза и, сузив глаза, заявила: – Смотри, делай все, как велено, если не хочешь, чтобы я отрезала тебе яйца.

Ох уж эти женщины: то они жаждут моей крови, а то, уже буквально в следующий миг, пылают страстью! Однако, признаюсь, Роза была первой, чье вожделение можно было с полным правом назвать убийственным.

* * *

Дом знатной дамы оказался настоящим дворцом: увидев сию роскошную резиденцию, сам вице-король Новой Испании почувствовал бы себя униженным, так же как почувствовал себя униженным я, нацепив ливрею лакея. Да еще вдобавок она была явно с чужого плеча.

– Этот наряд мне мал, – заявил я Розе. – Камзол короток, штаны тесны.

Она посмотрела на мое выпиравшее мужское достоинство и, презрительно скривившись, поинтересовалась:

– А ты не можешь спрятать эту штуковину?

– Эта штуковина и так стиснута выше мочи.

– Смотри, веди себя прилично, а не то отрежу.

Ну вот, опять она заговорила о превращении меня в кастрата, вроде тех певцов из церковного хора, которых оскопляли еще в детстве, чтобы их высокие, нежные голоса никогда не сломались и не огрубели. Представительницам слабого пола петь в храме не дозволялось, поэтому церковники превращали в женщин мужчин. Может, Розе просто нравятся мужчины с более высокими, чем у меня, голосами?

Тут она вывела меня из состояния задумчивости, распорядившись:

– Отнеси этот поднос с кубками в главную залу.

Когда я вошел в просторное помещение, наполненное французскими офицерами, один из них налетел на меня, словно я был невидимкой, и от его толчка вино в кубках на подносе расплескалось. Само собой, этот невежда даже не взглянул в мою сторону.

Зато Роза немедленно появилась рядом, шипя, словно змея:

– Уймись сейчас же, дурак несчастный! У тебя такой вид, будто ты собрался вызвать его на дуэль!

Конечно, она была права: в моем положении по меньшей мере неразумно задирать французов. Я изобразил на физиономии глупейшую улыбку, надеясь, что это сделало меня похожим на настоящего лакея, и продолжил обносить залу.

Ну что за жизнь у завоевателей: прекрасная еда, лучшие напитки, самые красивые putas, каких я только видел. В одной из комнат развернули ломберные столы, и я приметил, что игроки, как правило, ставили на кон драгоценности, еще недавно принадлежавшие испанцам.

Один кавалерийский капитан, швырнув на зеленое сукно кольцо, во всеуслышание заявил, что оно вымазано кровью: чтобы снять это украшение, ему пришлось отрубить палец, на котором оно было надето. Его товарищи за столом так и зашлись от хохота.

Ну что же, как говорится: «Победителей не судят». Может, оно и так, да только партизаны, похоже, считают иначе. И подозреваю, многим из этих самодовольных ублюдков очень скоро придется пировать не в роскошном дворце, а в аду.

Я как раз тащил третий поднос с кубками, когда офицеры в комнате вдруг расступились, словно воды Черного моря перед Моисеем, и необычайной красоты женщина величественно проплыла через все помещение прямо ко мне. Медовые волосы до талии, сверкающие словно драгоценные камни; соблазнительные, как сам грех, глаза; изысканный наряд из серебристого китайского шелка, который подошел бы самой королеве... или графине.

– Поспеши с вином! – распорядилась графиня де Валлс, глядя не на меня, а сквозь меня, как привыкли смотреть на слуг знатные дамы, не видящие в них людей.

Неужели это та самая женщина? Я покачнулся, чувствуя, что мне тяжело дышать, но тут неожиданно появилась Роза и мигом привела меня в чувство.

– Эй, ты слышал, что приказала графиня? Подай господам вина!

Это ж надо, в одной комнате собрались две женщины, которые хотели выпороть меня, оскопить и убить! Ибо теперь я уже не сомневался, что хозяйка дома не кто иная, как Камилла де Валлс.

В глазах графини, конечно, промелькнула искорка узнавания. Могло ли быть, что она не признала во мне человека, забравшегося в колонии к ней в спальню и так пылко ее насиловавшего? Ну, честно говоря, Камилла могла и не запомнить лица мужчины, с которым боролась в темноте, но... Отбросим ложную скромность... в силах ли хоть одна женщина забыть лучшую промежность двух континентов? Да, она вполне может не помнить мою физиономию, хотя вряд ли забыла мой любовный молот, со сладострастной яростью вонзавшийся в ее похотливый страстоцвет. ¡Аy de mí! Этого только не хватало: под влиянием воспоминаний мой пушечный ствол вскочил, а тут еще, как назло, эти штаны в обтяжку.

Возможно, хозяйка дома с первого взгляда узнала меня, но не подала виду, опасаясь выдать французам. Что там говорил про графиню Касио? Захватчики думают, будто она на их стороне? Уж в колонии-то красотка, во всяком случае, точно шпионила в пользу Франции. Или нет? Она и тогда вполне могла вести двойную игру или специально прикидываться французской шпионкой, чтобы вывести на чистую воду предателей-испанцев. А беднягу Карлоса использовала втемную. Впрочем, не исключено, что, как и в случае с моим покойным другом, жестокость, проявленная французами по отношению к мирному населению, настроила ее против Бонапарта.

Возможен и еще один вариант: я угодил в ловушку, и поутру генерал вздернет меня на виселице напротив Цитадели и вороны выклюют мне глаза.

– Эй, – неожиданно подала голос Роза, – кончай размышлять о своем pene и подавай вино.

– Ты знала, что графиня – французская шпионка?

– Она патриотка. Давай пошевеливайся.

– Патриотка – да кто бы спорил? Только вот какой страны?

* * *

Весь вечер я крутился с подносами, обслуживая французских офицеров, и надоело мне это до чертиков. Наконец Роза велела мне отнести наверх самое лучшее вино и бренди из погребов графини, и я поднялся в ее покои. Роза отправилась со мной, доставив вина попроще и прихватив для караульных в коридоре изрядную порцию мяса с картошкой.

Караульные едва удостоили меня взгляда, когда я прошел мимо них с напитками для графини и ее особого гостя, генерала Юбера. Две верхние пуговицы на блузке Розы были расстегнуты, и то, что они открывали, привлекало всеобщее внимание. И мое в том числе. Что там ни говори, а все-таки мужчины – похотливые животные.

Я еще раньше видел, как прибыл Юбер, и, честно говоря, облик его меня совершенно не впечатлил. Изрядное брюхо нависало над ремнем: небось, будучи генералом, он не слишком утруждает себя физическими упражнениями.

А вот его портфель, напротив, произвел на меня глубокое впечатление: из великолепной, ручной выделки кожи, с искусно тисненными золотом гербами. Как говорил Касио, генерал никогда не расставался со своим портфелем и даже носил его сам, не доверяя следовавшему за ним адъютанту. Почти сразу по прибытии Юбер поднялся вверх по лестнице и исчез, а вскоре следом за ним отправилась и графиня. Согласно разработанному партизанами плану, она должна была усыпить генерала, опоив его чем-нибудь дурманящим, и впустить меня в комнату, чтобы я при свете свечи снял копию с интересующего нас документа. Но, как я уже говорил, мне эта затея с самого начала была не по душе, а теперь, когда графиня обернулась моей давешней Немезидой, я насторожился еще пуще.

К тому времени, когда я поднялся по лестнице, французские офицеры были пьяны: некоторые вообще впали в бесчувствие, другие развлекались со шлюхами или играли в карты в задымленном помещении.

Следуя инструкциям, я ждал перед боковой дверью, что вела в апартаменты хозяйки, когда генерал уснет и захрапит. Хорошо ему, а вот мне было не до сна – следовало побыстрее разобраться с документами и уносить ноги. Красавица графиня не внушала мне ни малейшего доверия, а Роза так просто раздражала. Меня никогда не подмывало отходить женщину хлыстом – пока я не связался с Розой.

Заглянув в замочную скважину, я сумел разглядеть не слишком много. Кровать стояла далеко слева, так что в поле зрения попадало только ее изножье. В комнате царил сумрак: половина свечей была погашена, остальные давали лишь тусклый свет. Я тихонько приоткрыл дверь настолько, чтобы можно было просунуть голову. Изнутри доносились звуки, свидетельствующие, что там занимались любовью, но что именно происходит на кровати, мне видно по-прежнему не было. Я опустился на пол, по-пластунски прополз по комнате и осторожно выглянул из-за стола.

Графиня оседлала генерала. Она была полностью обнажена, и ее восхитительные ягодицы я узнал с первого взгляда даже в этом сумраке. Генерал Юбер лежал на спине; его толстое, как у бегемота, пузо вздымалось волосатым холмом. Постанывая, Камилла ритмично приподнималась и опускалась, насаживая себя на его мужское достоинство и сладострастно извиваясь. По своему опыту я знал, что она мастерица изображать фальшивую страсть, да так убедительно, что способна уверить любого мужчину в том, будто у него garrancha из стали.

Вожделенный портфель стоял на столе, рядом с кроватью.

И тут с постели донесся странный звук. Я напрягся, прислушиваясь, и некоторое время не мог взять в толк, что это такое, а потом меня осенило – генерал храпит.

Лживые стоны графини смолкли, она прекратила свою любовную игру, воззрилась на уснувшего генерала, а потом окликнула его по-французски, но в ответ раздался лишь мощный, громоподобный храп. Графиня легонько похлопала любовника по щекам и снова назвала по имени.

– Все в порядке? – спросил я. – Он точно в ближайшее время не проснется?

– Тсс!

Она развернулась, и два восхитительных арбуза, качнувшись, нацелились на меня сосками.

– Тсс! Снаружи стража!

Камилла кивнула на громко храпевшего француза. Интересно, скоро ли он очухается?

– Не больно-то рьяно ты повинуешься приказам, – прошипела она.

Я пожал плечами.

– А позвольте спросить, графиня, как давно вы бросили шпионить на французов и переметнулись к испанцам?

Она не сочла нужным не только что-нибудь накинуть, но хотя бы ради приличия прикрыть ладонью груди. Я тоже не пытался скрывать, что ее нагота вызывает у меня желание, о чем красноречиво свидетельствовала вздувшаяся у меня в штанах шишка.

– Я всегда слежу за тем, куда дует ветер, – заявила мне графиня. – А сейчас он сдувает корону Испании с головы Жозефа Бонапарта.

Она открыла портфель, битком набитый бумагами, и достала оттуда документ – всего одну страницу текста.

– Скопируй, – велела графиня, указывая на перо и чернильницу на столе.

Я сел и торопливо пробежал документ глазами. То были приказы, относящиеся к трем различным подразделениям и касавшиеся передвижения войск. Приказы были четкими и краткими, что позволяло уловить их смысл даже при моем слабом владении французской грамотой: название подразделения, имя командира и точное место назначения, куда следует передислоцировать подразделение. В нескольких сжатых параграфах указывались маршруты следования, сроки и численность личного состава.

– Просто скопируй текст, перепиши, – повторила Камилла. – Вчитываться тут не во что. Для тебя, жалкий lépero, эта информация не имеет никакой ценности, но партизаны найдут ей верное применение.

Я уже заканчивал снимать копию, когда вошла Роза. Женщины не обменялись ни словом, но и так прекрасно друг друга поняли: обе буквально стояли у меня над душой, пока я не записал последнее слово.

– А теперь уходи, – сказала графиня. – Вон туда.

Я последовал за ней через комнату, и она открыла потайную дверь, что вела в альков, где хозяйка занималась любовью. За альковом находилась другая дверь, и я сразу понял, для чего она нужна – чтобы гости графини могли незаметно попадать в спальню и покидать ее.

– За этой дверью – лестница. Спустишься до самого низа и выйдешь в сад – там тебя уже ждет оседланная лошадь. Французский караул у главных ворот предупрежден, что поедет курьер и его надо пропустить. Позаботься о том, чтобы копия документа попала в руки наших людей незамедлительно. Они встретят тебя у лесной дороги.

Эта француженка держалась и распоряжалась так, что впору было отдать ей честь. Однако я ограничился тем, что пробормотал:

– Oui, madame. Да, сударыня.

Я выскочил в дверь, спустился, грохоча сапогами, вниз, но вместо того, чтобы выбежать в сад, где меня ждал оседланный конь, помедлил у подножия лестницы и стал потихоньку, стараясь, чтобы ни одна ступенька не скрипнула, подниматься снова.

Сам не знаю, что именно меня насторожило, но я чувствовал какой-то подвох. И напрасно Роза с графиней считали меня если не последним болваном, то наивным колониальным простачком и мужланом. Как вам уже известно, образование я получил преимущественно в седле, а потому нутром чуял опасности и реагировал на них с ловкостью дикого кота.

Когда накануне я спросил Касио, почему бы графине самой не скопировать документ, мне объяснили, что она боится делать это из опасения, что если гонец будет схвачен, ее изобличат по почерку как испанскую шпионку. Хорошо, допустим, звучало это довольно правдоподобно. Но откуда она могла знать, где именно в портфеле находился нужный нам документ? А ведь я видел своими глазами: она просто сунула руку и тут же вытащила его, даже не пошарив.

В портфеле военного столь высокого ранга наверняка лежало множество различного рода бумаг, а никак не одна-единственная депеша. Да и сам я, когда Камилла открыла портфель, успел приметить, что бумаг там полным-полно. Однако она – не глядя! – вытащила именно то, что нужно. Для этого требовалось знать точное местонахождение документа, что было возможно только в одном случае – ей заранее показали, где лежит нужная бумага. Или... ну конечно... или же она сунула ее туда сама.

А что там графиня говорила насчет часовых у ворот? Они будут ожидать гонца, чтобы пропустить его. А кто обладает властью, достаточной, чтобы отдать им такой приказ? Только высокопоставленный французский офицер.

И наконец, у меня вызвало подозрение то, как Роза вошла в комнату. Сестра Карлоса, что там ни говори, происходила из простой семьи, а графиня принадлежала к титулованной знати, однако все в их поведении красноречиво указывало на то, что они понимают друг друга без слов... Похоже, Камиллу и Розу связывали дружеские отношения, весьма странные между женщинами, принадлежащими к столь разным слоям общества.

Снова поднявшись по лестнице, я сперва прислушался, стоя за дверью, но ничего не услышал. Тогда я тихонько, на щелочку, приоткрыл дверь и прислушался снова. На сей раз до моего слуха донеслись хорошо знакомые мне звуки – те, которые издает женщина в любовном экстазе. Неужели генерал так быстро проснулся? Кровать в приоткрытую дверь видна не была, так что мне пришлось скользнуть внутрь тускло освещенной комнаты. Я обогнул сундук и застыл на месте от изумления.

Оказалось, что любовные стоны издают вовсе не графиня с генералом, а две женщины. Камилла лежала на кровати нагая, широко раскинув ноги, а Роза, стоя между ними на коленях, опустила голову к ее промежности, лаская языком страстоцвет.

– Что вы делаете? – взревел я.

Мой вопрос прогремел в комнате, словно пистолетный выстрел. Обе женщины в испуге уставились на меня. Роза опомнилась первой – развернувшись с ловкостью лесной кошки, она выхватила из валявшейся на полу кучи одежды кинжал и попыталась снизу ткнуть им мне в промежность. Я отскочил в сторону и ударил ее. Никогда прежде мне не случалось ударить женщину, но ведь Роза была не просто женщиной, а дьяволицей, подлинным исчадием ада.

Хорошенько размахнувшись, я угодил ей в висок; она рухнула, как пораженный молнией дуб, и на время затихла.

Неожиданно дверь ванной распахнулась, и в проеме появился генерал, голый, как и обе женщины. Я бросился на него, но тут вторая дьяволица прыгнула мне на спину, норовя выцарапать глаза.

Я невольно отвлекся, и это дало генералу возможность врезать мне по носу. Я отшатнулся и, пока не получил от француза новый удар, перебросил графиню через себя, ему под ноги, так что он запнулся и рухнул на четвереньки. Пока они оба барахтались на полу, я со всей силы пнул генерала в кадык. Графиня вскочила и, вопя, словно баньши, вылетела в дверь спальни.

Пока генерал, перекатившись на спину, хрипел, держась руками за горло, я бросился обратно в альков, где Камилла принимала любовников, схватил портфель, перевернул пинком стол со стоявшей на нем лампой, а вторую лампу сшиб, уже выбегая вон, ударом портфеля. Прежде чем я успел выскочить наружу, драпировки в спальне уже начали заниматься огнем.

Я стрелой помчался по ступеням в сад, где меня ждал оседланный конь. А позади тем временем разверзся настоящий ад: до меня доносились отчаянные крики и вопли и топот тяжелых сапог по лестнице. Вскочив в седло, я развернул коня назад, к двери, ведущей на лестницу. Когда оттуда выскочил караульный, я от души вмазал ему по голове портфелем и, горяча коня, понесся к главным воротам. А наверху, в окнах графининой спальни, вовсю полыхало пламя. Уже вылетая во весь опор за ворота, я крикнул караульным:

– На нас напали! Я за подмогой!

И проскакал мимо, но тут вдруг один из них – уж не знаю, то ли парень заподозрил неладное, то ли попросту не расслышал, – выстрелил из мушкета. В меня он не попал, но конный патруль помчался по моему следу. Из-за темноты я не мог свернуть с дороги и оставался на виду у погони, причем любая колдобина могла оказаться для меня роковой. Стоит только лошади запнуться, упасть – и мне конец.

Патруль догонял меня, расстояние между нами неумолимо сокращалось, и вот, когда французы уже были буквально у меня на хвосте, в темноте вдруг полыхнул мушкетный выстрел и конь подо мною пал.

68

– Касио! – воскликнул я. – Меня чуть не убили!

Дом, где мы с ним беседовали, находился в часе езды верхом от дворца, в деревушке, состоявшей из дюжины крестьянских хижин, в одной из которых Касио со своими людьми дожидался меня. Партизаны устроили засаду на гнавшихся за мной французских кавалеристов, и с моей стороны было бы глупо сердиться на них за то, что они по чистой случайности подстрелили подо мной лошадь. Меня обижало другое: то, с каким безразличием эти люди выслушали рассказ о моих злоключениях.

– Я запросто мог погибнуть, – произнес я.

Касио в ответ только пожал плечами: моя жизнь его явно не заботила. Однако, когда я извлек из портфеля и зачитал ему, поскольку сам он французской грамоты не знал, настоящий приказ императора, а не ту липу, которую мне пытались всучить, отношение вождя повстанцев ко мне резко изменилось. Он чуть ли не проникся ко мне любовью.

– Как видишь, мои подозрения оправдались, – самодовольно заявил я. – Графиня как была, так и осталась французской шпионкой. Если ты сравнишь императорские печати на том документе, что она хотела нам подсунуть, и на прочих депешах из портфеля, сразу будет видно, что это фальшивка. Но я сумел заполучить подлинный приказ Наполеона. Так что, amigo, стоящий перед тобой проходимец из колоний, – тут я изобразил скромную улыбку, – куда больший патриот, чем эти две сумасбродные шлюхи.

– Роза меня сильно разочаровала, – вздохнул Касио. – Графиню понять можно, она испанка только по мужу. Но Роза, она ведь одна из нас. Подозреваю, это из-за того, что ее изнасиловали...

– Французы?

– В том-то и дело, что нет: ее изнасиловали наши же партизаны или, вернее, разбойники, выдающие себя за партизан. Она доставила им от меня послание, а эти мерзавцы вознаградили девушку за то, что она рисковала жизнью, пустив бедняжку по рукам.

– Да их оскопить мало, этих ублюдков!

– Эти ублюдки уже мертвы. Роза это видела. И она присоединится к ним, если мы ее поймаем. Ради ее же блага, надеюсь, сейчас она бежит во Францию вместе с графиней.

Я не стал говорить Касио, что видел, как Роза занимается с графиней любовью, решив сохранить это в тайне в память о Карлосе. Его мать и так лишилась сына. Так стоит ли усугублять горе старушки известием о предательстве дочери... совершенном ради похотливой наперсницы.

– То, что мы знаем об их планах, серьезно помешает французам, – промолвил Касио. – Они затеяли основательную попытку захватить Жерону, применив военную хитрость: хотят сделать вид, будто настроились на затяжную осаду, а затем предпринять внезапный штурм, сосредоточив на этом участке крупные силы.

– Но теперь они могут просто изменить свои планы, – заметил я.

Касио покачал головой.

– Не так-то это просто. Император строго следит за любыми передвижениями войск, несмотря на то что находится далеко, а наши партизаны постоянно прерывают коммуникации. Его генералы будут вынуждены выполнять действующий приказ, пока не получат новый, отменяющий предыдущий. Кроме того, Юбер ни за что не сознается, что у него похитили портфель с документами: Наполеон расстреляет его за такое ротозейство.

– Ну хорошо. А что ты собираешься предпринять теперь, когда знаешь про Жерону?

Жерона была крупнейшим городом, находившимся между Барселоной и французской границей, осажденным и до сих пор героически отражавшим все атаки захватчиков.

– Предупредить их. Император приказывает французской дивизии присоединиться к войскам, уже ведущим осаду, и объединенными силами захватить Монтъюик, ключевой пункт обороны. Нам необходимо предупредить защитников о намерениях врага. Мануэль Альварес, командующий обороной города, знает, что Жерона неизбежно падет, но время работает на нас: каждый день, который войска захватчиков проводят у ее стен, дает нам выигрыш, уменьшая боевые возможности Наполеона на остальной территории полуострова.

Затем Касио заявил, что ему нужно сообщить новости своим командирам, и отбыл в соседний дом, где они квартировали, оставив меня в одиночестве. Я был весьма признателен ему за возможность избавиться от чьего-либо пригляда. Свидетели мне не требовались, ибо помимо депеш, которыми французские командиры в Каталонии обменивались со своим императором, я обнаружил в портфеле Юбера два весьма заинтересовавших меня бархатных мешочка, которые и открыл, как только Касио ушел. В одном оказалась россыпь чудесных драгоценных камней: рубинов, сапфиров и алмазов. Нетрудно было догадаться, откуда они взялись: французский командующий вымогал подношения у предавшей родину знати и имел долю с добычи своих войск, которые вовсю мародерствовали в Испании.

Во втором мешочке обнаружился еще более приятный сюрприз: роскошное золотое ожерелье, усыпанное крупными сверкающими алмазами. В прилагавшейся записке говорилось, что это подарок новой супруге Наполеона, австрийской принцессе Марии-Луизе, от Годоя, впавшего ныне в немилость премьер-министра. Годоя удерживали в плену во Франции, вместе с испанской королевской семьей, но он все-таки ухитрился послать Наполеону этот дар, вне всякого сомнения надеясь снискать его расположение. Некогда ожерелье принадлежало королеве Испании, носившей то же имя, что и нынешняя супруга французского императора, – Марии-Луизе Пармской.

Я сунул оба мешочка за пазуху, под рубаху. Теперь королевские сокровища принадлежали кабальеро – lépero – плуту и мошеннику по имени Хуан де Завала, и я их честно заслужил. Зря, что ли, я рисковал жизнью, имея дело с двумя порождениями ада в женском обличье, с французской армией и с безжалостными, помешанными на убийствах партизанами, а также с тюремщиками, альгвазилами, святой инквизицией, вице-королем Новой Испании и прочими безжалостными гонителями, стараниями которых мои карманы сделались столь же пустыми, как и мое дьявольски черное грешное сердце?

Я отхлебнул бренди прямо из кувшина, поздравляя себя как с успешно завершенной миссией, так и с обретенным богатством.

Дверь отворилась, и вошел Густо, помощник Касио.

– Где Касио? – спросил он.

– Пошел искать тебя и других командиров, – ответил я.

Тут я заметил, что Густо по какой-то причине явно сильно нервничает, глаза его лихорадочно обшаривали помещение.

– В соседней комнате кто-нибудь есть? – вдруг осведомился он ни с того ни с сего.

Я с показным радушием поднял кувшин с бренди: его напряженная поза и тон, каким был задан вопрос, заставили меня насторожиться.

– Присоединяйся, давай отпразднуем мой успех.

Он ухмыльнулся.

– Я как раз затем и пришел, чтобы лично тебя поздравить.

С этими словами Густо выхватил клинок. Я запустил в него кувшином, и, хотя попал не в лицо, а в плечо, мой противник промахнулся и лишь задел мне бок, вместо того чтобы наколоть на вертел, словно свинью. Я пнул его в живот, и тут внезапно прогремел выстрел. В маленьком помещении он прозвучал подобно раскату грома.

Густо повалился на колени и рухнул лицом на пол, из горла у него хлестала кровь. Я воззрился на Касио, который как раз в этот момент появился в дверном проеме. Вождь повстанцев шагнул внутрь, вытащил из-за пояса второй пистолет и выстрелил Густо в затылок.

– Еще один французский шпион? – полюбопытствовал я.

Касио покачал головой.

– Из Кадиса пришел приказ убить тебя после того, как ты выполнишь задание. Они там рассудили, что верить тебе нельзя, а сотрудничаешь ты с нами только потому, что у нас в руках твои мать и сестра – на самом деле, конечно, это не твои родные, а Карлоса, но не в том суть. Я отменил приказ по двум соображениям: во-первых, ты действовал как герой, а во-вторых, они адресовали его Густо, чем оскорбили меня. В Кадисе, видишь ли, отказываются считать меня вождем сопротивления в Барселоне, потому что я не хочу признавать их власть над Каталонией.

Ну и дела! А ведь права, пожалуй, была Ракель! Политика – и впрямь чудесная вещь, особенно если она оборачивается мне на пользу.

69

Кадис

– Тебе предоставляется еще одна возможность стать мучеником сопротивления, – заявил Касио спустя три дня, когда я уже собирался отплыть в Кадис.

Чтобы не дать врагу наладить надежное сообщение через Пиренеи, Касио постоянно совершал нападения на разных участках дороги между Барселоной и Жероной.

– Ты на личном опыте убедишься в том, что горстка отважных, преданных делу бойцов может нанести урон куда более крупным вражеским силам, – сказал он.

На сей раз мишенью партизан стал важный французский курьер, ехавший под охраной отряда легкой кавалерии. Касио специально устроил так, что в самом подходящем для засады месте, которое просто не могло не броситься французам в глаза, передовой патруль курьерского эскорта заметил его человека. Разведчики поскакали назад к основным силам, и, выслушав их доклад, отряд развернулся и двинулся в противоположном направлении, прямиком туда, где в настоящей засаде засели сто пятьдесят партизан.

– Французы решили, что мы затаились впереди, а дорога позади них безопасна, – пояснил Касио. – Хорошая уловка, и срабатывает всякий раз; главное, не оставлять в живых никого, кто мог бы разнюхать, как мы это проделываем.

Пообщавшись с партизанами, я узнал немало нового о военном деле и, в частности, о тактике. Разумеется, ручное огнестрельное оружие, главный инструмент этой войны, было мне хорошо знакомо, хотя прежде мне больше приходилось использовать пистолеты и охотничьи ружья.

Мое охотничье ружье, к примеру, лучше сработано, чем то, из которого стреляют солдаты, да и бьет точнее. Но в бою оно не столь смертоносно. Французы, равно как и регулярные испанские части, вооружены гладкоствольными кремневыми мушкетами, каждый из которых имеет в длину чуть больше сорока дюймов, весит около двенадцати фунтов и стреляет свинцовыми пулями весом в унцию.

Чтобы зарядить мушкет, солдат должен вынуть из патронташа бумажный патрон с пулей и черным порохом и, держа в зубах свинцовую пулю, насыпать немного пороху на полку, что находится наверху, возле курка, а остальной порох аккуратно высыпать в дуло, вставить пыж, умять порох шомполом, закатить пулю внутрь и забить ее шомполом поглубже. После этого мушкет готов к выстрелу. Солдат жмет на спусковой крючок; сталь высекает из кремня искру; та, попадая на полку, воспламеняет порох, от которого, в свою очередь, вспыхивает порох в дуле. Взрыв пороховых газов выталкивает пулю наружу.

Пуля из мушкета разит на полмили. Правда, меткость в данном случае невелика, но ведь нет нужды попадать птице в глаз, если огонь ведется залпами, по плотным рядам людей. Перезарядка мушкетов – дело долгое, поэтому солдаты выстраиваются шеренгами. Первая, сделав залп, ныряет вниз, чтобы перезарядить оружие, вторая стреляет у них над головами, затем разряжает мушкеты третья, а к тому времени уже снова готова первая. Хорошо вымуштрованная армия способна вести таким образом непрерывный огонь сколь угодно долго. Построение в три шеренги было основным боевым порядком для пехоты и кавалерии. При глубине в две шеренги слишком легко образовывались бреши, а строй глубиной в четыре шеренги и более был довольно неуклюжим и неспособным к маневру.

– Когда огонь ведется залпами из сотен ружей, люди валятся как скошенная трава, ряд за рядом, – говорил Касио. – Но хуже всего смерть не от пули или длинного багинета, а от шомпола.

– Неужели шомполом можно убить?

– В горячке битвы иногда случается, что мушкетер забывает вынуть шомпол из дула, и тот вылетает. В одном сражении французский стрелок не вытащил шомпол, когда нажал на курок, и железный штырь пробил горло моего compañero, товарища, словно багинет. Случалось, правда, что оружие с оставленным в дуле шомполом взрывалось в руках у самого стрелка.

Я отважно сражался бок о бок с партизанами против вооруженных захватчиков, но убийство сдавшихся в плен французов пришлось мне не по душе. Конечно, трудно винить партизан, которых одолевала жажда мести: слишком многие из них лишились по вине французов родных и близких. Эта война с обеих сторон велась без жалости, без снисхождения, без милосердия – как говорится, «не на жизнь, а на смерть». Но это была их война, а не моя. Ибо я больше не считал себя Хуаном де Завала, рожденным в Испании кабальеро. За последнее время мне довелось столько всего пережить, что вопросы происхождения, чистоты крови, религиозных верований меня абсолютно не занимали. Так, спрашивается, с какой стати мне служить интересам короны? Не осталось у меня ни малейшего уважения и к дворянству. Я видел собственными глазами, что простые люди вроде Карлоса или Касио делали для освобождения Испании несравненно больше, чем их король и знать.

Партизаны, с которыми свела меня судьба, искренне верили, что вся мощь наполеоновских легионов никогда не сломит дух народа Испании.

– Мы прогоним французов из своей страны, – заявил Касио, – а потом перейдем горы, сожжем их церкви, изнасилуем их женщин и заберем себе их добро. И это будет только справедливо, не правда ли?

* * *

В Кадис я возвращался героем. Разумеется, французы продолжали усиленно разыскивать человека, который бежал из дворца графини с портфелем генерала и устроил засаду на военный эскорт их курьера, так что мне пришлось две недели отсиживаться в монастыре Монсеррат, на Священной горе близ Барселоны. Монахи приютили меня, хотя понимали, что идут на страшный риск: если бы об их помощи повстанцам стало известно оккупантам, французские пушки сровняли бы их обитель с землей.

Когда суматоха улеглась и опасность ослабла, рыбацкое cуденышко доставило меня назад в Кадис, куда я вернулся настоящим героем. А что, думаете, так просто совладать с двумя коварными искусительницами и жирным генералом, слабоватым по мужской части, и скрыться, похитив целый портфель, набитый секретными приказами самого Наполеона? Однако пуще всякой славы меня согревал кошель, который я прятал рядом со своими «фамильными драгоценностями». Восторги испанцев относительно моего подвига скоро остынут, а вот «королевский выкуп» еще не один год будет обеспечивать меня лучшим вином, вкусной едой и самыми красивыми putas.

Только оказавшись на борту рыбацкого судна, я впервые задумался о том, что буду делать в Кадисе. Конечно, мне хотелось вернуться в колонию. Война между Наполеоном и испанскими повстанцами была слишком опасна для бедного колониального изгнанника. Кадис оставался единственным крупным городом Испании, еще не захваченным французами, да и кто знает, какое новое задание придумает мне полковник Рамирес? В последний раз он не только возложил на меня крайне опасную миссию, но еще вдобавок приказал меня потом убить. Я просто чудом остался в живых.

Правда, Касио уверял, что теперь все изменилось и меня встретят в Кадисе как героя, даруют полное прощение и с почетом отправят в Новую Испанию. Дай-то бог. И я наконец-то воссоединюсь со своей ненаглядной Изабеллой.

Я до сих пор заботливо хранил подаренные ею сапоги.

Все мои иллюзии мигом развеялись, когда я увидел на пристани Кадиса инквизитора Балтара. Неужели этот тип жив? А ведь я думал, что убил его, сбросив вниз головой с балкона Серены. Теперь, когда он, стоя на причале, указал на меня полковнику Рамиресу и взводу солдат, я понял, что хотя святоша и побывал на краю могилы, в лучшую сторону это его явно не изменило.

– Он в сговоре с самим дьяволом, – сказал я Рамиресу. – Или же у него девять жизней, как у кошки.

Балтар громко требовал передать меня в руки палача и немедленно казнить.

Полковник заверил священника, что обойдется со мной, как я того заслуживаю, и объявил, что я арестован. Но затем посадил меня в экипаж и, когда мы остались наедине, подмигнул мне.

– Здесь, в Кадисе, ваши заслуги перед Испанией оценили по достоинству. И не стоит волноваться из-за этого идиота священника. Я просто сделал вид, будто арестовываю вас, потому что иначе он дошел бы со своей кляузой до кардинала. Однако вы как-никак пытались убить служителя церкви – хуже того, служителя инквизиции, – так что, сами понимаете, это делает ваше дальнейшее пребывание в Кадисе затруднительным.

Боюсь, я должен отправить вас обратно в Новую Испанию. Депеша, объявляющая вас героем Войны за независимость, равно как и указ о полном прощении и снятии всех обвинений уже на пути в колонию. Уверен, сойдя на берег в Веракрусе, вы будете встречены со всем почетом, подобающим такому герою.

Рамирес пристально посмотрел на меня и заключил:

– Разумеется, я понимаю, что сами вы предпочти бы остаться здесь и продолжить борьбу против захватчиков.

Я приложил руку к сердцу и поклонился:

– Вне всякого сомнения, полковник.

70

Веракрус

На маленьком быстром почтово-пассажирском судне мы пересекли безбрежный океан меньше чем за месяц. Однообразие пути мне скрашивало общество некоей женщины, плывшей к своему мужу, богатому торговцу зерном из Пуэблы. Уверен, проведя месяц в постели со мной, она теперь и смотреть не захочет на других мужчин.

Когда корабль из Кадиса бросил якорь на рейде в Веракрусе, я на сей раз уже не сомневался, что могу сойти на берег, не опасаясь ареста и казни. Жизнь была хороша, я был счастлив, как оно и подобает богачу и герою. Полковник направил вице-королю Новой Испании не только копию указа о полном снятии с меня всех обвинений, но и официальный документ, в котором перечислялись и восхвалялись мои героические подвиги в войне против Наполеона.

Мы встали на якорь в заливе, в виду могучего форта, защищавшего город вот уже почти три столетия и называвшегося крепость Сан-Хуан-де-Улуа. Перед тем как разрешить пассажирам сойти на берег, весельная шлюпка доставила на борт таможенника и фамилиария – мирянина, состоявшего на службе в святой инквизиции. Едва ознакомившись со списком пассажиров, грузов и багажа, они пожелали поговорить со мной.

– Хуан де Завала, вам следует немедленно доложить о своем прибытии губернатору, – сказал служащий таможни.

По веревочному трапу я спустился в шлюпку, команда которой получила приказ доставить меня на пристань. Ухмыляясь, как довольная обезьяна, я смотрел на приближающийся берег, на котором, похоже, уже собралась толпа встречающих. Интересно, какой сюрприз подготовил мне губернатор? Торжественное уличное шествие, прославляющее героя Испании? Возможно, в мою честь будет дан пышный бал, на котором кабальеро станут завидовать моей смелости, а дамы мечтать о моем garrancha. Уж не сам ли вице-король прибыл, чтобы воздать мне честь за службу короне? Неужто и прекрасная Изабелла явится на пристань и бросится в мои объятия?

Едва я поднялся по трапу на причал, как чиновник выступил вперед:

– Хуан де Завала, вы арестованы.

* * *

Ночь я провел в смрадной тюрьме, по сравнению с которой и каталажка в Гуанахуато показалась бы чуть ли не дворцом, а поутру меня повели к его превосходительству губернатору.

Стража отобрала у меня шпагу и кинжал, и, хотя я был разодет в шелка, словно принц, после проведенной в грязной темнице ночи весь мой наряд перепачкался и порядком провонял. Хорошо еще, что большую часть денег я привез не в звонкой монете, а в виде кредитного письма в банк Мехико, которое вдобавок как следует припрятал.

– С какой это стати вы позволяете себе так обращаться с героем Испании? – требовательно вопросил я, едва оказавшись на пороге губернаторского кабинета, решив сразу перейти в наступление. – Вы что, не извещены о моих подвигах и полном прощении былых прегрешений?

Губернатор скривился и брезгливо, словно то было конское яблоко, отодвинул лежавшую на столе бумагу, явно свидетельство о моем прощении.

– Ты мог одурачить власти в Кадисе, но мы-то в колонии знаем, что ты жестокий bandido, хладнокровный убийца.

– Все мои преступления прощены, в том числе и ложные, упомянутые вами.

– Не сметь говорить со мной таким тоном! – возмутился губернатор. – Здесь, в Веракрусе, я представляю высшую власть, и надо мною – только вице-король. А тебе было бы лучше остаться в Испании, где твои преступления неизвестны. Явившись в шелках туда, куда тебя не звали, ты обнаружишь, что рады тебе здесь не больше, чем в былые времена, когда Бруто де Завала вывел тебя на чистую воду, сообщив всем, что его лжеплемянничек является отродьем, lépero. Прими это как предупреждение: мы будем следить за тобой – и светские власти, и архиепископ. Церковь осведомлена о том, что ты еретик. Имей в виду, если вздумаешь взяться за старое, тебя быстро отправят куда надо: или альгвазилы на виселицу, или инквизиторы на костер.

Губернатор повернулся к сержанту, который меня привел, и приказал:

– Верни ему пожитки и гони в шею. Да, и пришли слугу, чтобы проветрил помещение.

Я тщательно проверил свой багаж: все на месте. Отсутствовали лишь шпага и кинжал, что были при мне, когда я сошел на берег. Я спросил сержанта, где они.

– Закон не разрешает вам носить оружие, – ответил тот.

Пока он провожал меня к выходу, я пригляделся к нему. Парень явно был метисом.

– Это потому, что власти считают меня пеоном?

Сержант покосился на меня уголком глаза, но промолчал. Я знал, что попал в точку. Будь я чистокровным испанцем, мне устроили бы самый пышный и грандиозный прием, какой только можно представить. Но я вернулся в мир, где чистота испанской крови ценилась выше чистоты души и прочих достоинств... Собственно говоря, на этом зиждилась вся здешняя политическая и экономическая система.

Одно то, что пеона невесть сколько времени принимали за гачупино и кабальеро, уже представляло собой оскорбление и угрозу для всех носителей шпор в колонии. Так ведь мало того, я вернулся сюда, стяжав славу и почести в самой Испании.

Я громко рассмеялся и вновь обратился к сержанту:

– А что, когда вице-король и губернатор выяснили, что величайший герой колонии – пеон, они, должно быть, обделались от злости большущими зелеными авокадо?

Он старался не встречаться со мной взглядом, но я все равно видел, что парню стоит немалых усилий сохранять беспристрастие.

– Послушай, amigo, – сказал я. – Мне нужно заполучить обратно шпагу и кинжал. Они омыты французской кровью на войне, в которой я, выходит, сражался за то, чтобы эти гачупинос сохранили свою власть. Как мне вернуть оружие?

– Если мне удастся его найти, то возвращение обойдется вам в сто реалов.

Да уж, некоторые люди из всего ухитряются извлекать пользу.

– Понятно. Когда найдешь, тащи прямиком в лучшую в городе гостиницу с самыми милыми сеньоритами.

Несправедливо, а? Герой войны должен тайком выкупать свое же собственное оружие. Конечно, будь губернатор и нотабли Веракруса ацтеками или метисами, они провезли бы меня по городу в триумфальной колеснице, осыпая цветами и золотом. Но вместо этого они отнеслись ко мне как к прокаженному, хотя нет – вряд ли у них так уж чесались бы руки повесить простого lépero.

Когда после полуночи сержант постучался в мою дверь, я еще не спал: лежал на кровати с сигарой и потягивал из горлышка бренди.

– Ваши шпага и кинжал, сеньор.

Он положил оружие в изножье постели. Я швырнул ему кошелек с сотней реалов. Он аккуратно пересчитал их и вернул десять реалов обратно.

– Это еще что? – удивился я.

– Мое вознаграждение от офицера, который забрал ваше оружие. Он сказал, я могу получить одну десятую, за услуги.

– Ты это заслужил.

– Нет, сеньор, я не стану брать деньги. Я не мог выразить свое восхищение в присутствии его высокопревосходительства губернатора, но поверьте: если гачупинос вас боятся, то для людей своего круга вы настоящий герой.

– Прекрасно. Стало быть, я герой для пеонов вроде тебя.

– Я, как и вы, mejicano, а никакой не пеон, – возразил сержант. – А значит, вы – герой мексиканцев. И вам следует этим гордиться!

И с этими словами сержант ушел, оставив меня ломать голову над тем, что он сказал.

Mejicano? Мексиканец? Что это значит? Слово это мне доводилось слышать и раньше, но никогда еще его не произносили с такой гордостью. Чаще всего в колонии так называли жителей самой столицы и прилегающей территории – долины Мешико. Я слышал, как самые разные люди – и креол падре Идальго, и индианка Марина – называли себя americanos, то есть американцами, поскольку родились на Американском континенте. Это слово было весьма популярно в образованных кругах, однако оно относилось в равной степени ко всем обитателям самых разных земель обеих Америк – и Соединенных Штатов, и владений Испании на Карибах, в Перу и Аргентине, и принадлежащей Португалии Бразилии: все, кто там жил, с равным правом могли называть себя американцами.

Слово «Мексика» восходило к индейскому «мешикатль», самоназванию ацтеков; недаром столица Новой Испании, город, построенный после Конкисты на месте Теночтитлана, была названа Мехико. Сержант, однако, имел в виду под «мексиканцами» вовсе не ацтеков, а всех, рожденных в колонии, причем говорил об этом с гордостью. Вне всякого сомнения, заведи я об этом речь с Мариной или с падре Идальго, они бы сказали, что сержант использовал это слово, чтобы выразить идею всеобщего равенства.

Все мексиканцы равны, и никто не стоит выше их.

Поскольку, как вы знаете, я никогда не был силен в политике, мне оказалось не так-то просто разобраться в заявлении сержанта. В конце концов от всего этого у меня даже разболелась голова, и я трясущимися руками отхлебнул из горлышка бренди. Рассудив, что все не так уж плохо – оружие удалось вернуть, да и спиртного у меня достаточно, – я отворил дверь и зычным голосом потребовал у хозяина гостиницы прислать ко мне шлюху.

71

В Веракрусе я купил лучшего коня, пусть и не таких статей, как Ураган, но позволявшего въехать в столицу с достоинством победителя, ибо я полагал, что на меня будет кому посмотреть. От содержателя трактира (а эта публика, похоже, всегда в курсе всех новостей колонии) я уже знал, что Изабелла вышла замуж за маркиза и живет теперь в Мехико. Это известие стало для меня настоящим ударом, но я уверял себя, что она решилась на брак – а не заточила себя навеки в монастыре, тоскуя по мне, – лишь из-за крайней нужды.

Когда я ехал из Веракруса, сердце мое пылало гневом. Поскольку на этом тракте орудовали грабители, а я путешествовал в одиночку, то пистолеты мои были заряжены, а шпага висела у седла наготове. В глубине души я надеялся, что кто-нибудь по глупости дерзнет на меня напасть, но по дороге на Халапу увидел лишь двух разбойников, да и те были распяты у обочины.

Меня потрясла эта жестокость. Мне говорили, что распятие было делом рук hermandad – некоего братства, действовавшего при попустительстве и даже негласном поощрении властей. Отряды добровольцев чинили суд и расправу над bandidos и порой, отрубив разбойникам головы, в назидание прочим прибивали их к дереву. В том, чтобы казнить bandidos, я ничего дурного не видел; я готов был с пониманием отнестись даже к дикому индейскому обычаю вырезать из груди сердца и поедать их. Но распинать преступников на кресте, подобно нашему Господу и Спасителю, – это, по-моему, не лезло уже ни в какие ворота.

Я решил побриться и потому первым делом разыскал в Халапе цирюльню. Над входом в это заведение висел традиционный символ брадобреев – медный тазик, именуемый «Шлем Мамбрино». Его прославил в своем романе великий Сервантес: если помните, странствующий рыцарь Дон Кихот принял всадника на осле (на самом деле скромного цирюльника) за сарацинского короля Мамбрино, а его тазик для бритья посчитал заколдованным золотым шлемом.

Обхаживая бритвой мои щеки и подбородок, цирюльник толковал о распятых разбойниках.

– Для простого люда bandidos – это герои, которые отнимают деньги у богатых и отдают бедным, – сказал он.

Подобные истории о щедрости разбойников с большой дороги я не раз слышал и раньше, только вот относились они, как правило, к мертвым bandidos, а не к тем, что до сих пор продолжали убивать и грабить. Уверен, что монахи из Вифлеемского братства, которых мы с Лизарди нашли привязанными к деревьям с перерезанными глотками, не считали bandidos героями. Правда, страшная картина, которую мне довелось увидеть накануне, вызвала у меня двойственные чувства, ибо послужила очередным подтверждением того, какую непомерную и бессмысленную жестокость склонны проявлять гачупинос по отношению ко всем, кого считают ниже себя. Разумеется, убийц и насильников испанской крови тоже наказывали, но их в крайнем случае вешали и уж точно никогда не прибивали живьем гвоздями к дереву и не оставляли умирать в мучениях. Подобное зверство приберегалось для пеонов. Видимо, власти прослышали, что bandidos популярны в народе, и посчитали, что такая жестокость нужна для острастки.

Словоохотливый цирюльник также поведал мне о своей удивительной способности читать судьбу по лицу человека, которого он бреет.

– Видишь, мыло у тебя на лице не высыхает? – спросил он. – А вот на прошлой неделе зашел ко мне один малый. И только это намылил я ему щеки, глядь – а они уже сухие! Я так ему и сказал – помрешь ты, милый, через пару дней. Так всегда бывает, если я кого брею, а мыло враз высыхает. Верный признак того, что человек скоро преставится.

Похоже, брадобрей всерьез воображал, будто способен предсказывать смерть, и я не стал выводить его из этого заблуждения. Однако я знал – недаром одно время я выдавал себя за лекаря и целителя, – что мыльная пена быстро высыхает на щеках, когда у человека жар, то есть его бьет лихорадка.

Чтобы добраться до Халапы, я должен был пройти настоящим «коридором смерти»: через пески и болота прибрежных низин, где воздух заражен вредоносными миазмами, вызывающими «черную рвоту». Неудивительно, что я вспомнил о своих родителях, кем бы они ни были, и призадумался, какая жизнь выпала бы на мою долю, не случись настоящему Хуану де Завала умереть от желтой лихорадки.

Как вы уже знаете, с некоторых пор я больше не считал себя гачупино. Да и чистота крови меня тоже больше не волновала. Я был просто Хуаном де Завала и готов был убить любого, кто посягнет на мою честь.

Ни богатые рудники Гуанахуато, ни засушливые просторы Новой Мексики и Техаса, ни малонаселенная Новая Калифорния, что лежит на севере, ни влажные жаркие джунгли Юкатана, страны майя, – ничто из этого не могло сравниться с Мехико, столицей Новой Испании и ее подлинным сокровищем. То был величайший город обеих Америк и достойный соперник любого из величайших городов мира. Испанцев можно было, и вполне справедливо, упрекнуть за бесчисленные беззакония и жестокости, которые они творили в Новом Свете, однако же, будем справедливы, славы строителей этого великолепного города у них не отнять. Ракель называла столицу «метрополисом», объяснив, что слово это греческого происхождения и означает «город-мать». Вполне подходящее название для Мехико, ибо в его пределах постоянно обитало около ста пятидесяти тысяч человек, ну а тех, кто жил в окрестностях, набралось бы, пожалуй, раз в десять больше.

Я остановился в маленькой гостинице, в часе езды от города, ибо желал прибыть туда анонимно, хотя и намеревался въехать в столицу открыто, с горделивым видом, бросив вызов всем своим недоброжелателям.

Как вы наверняка уже догадались, ни малейшего намерения возвращаться в Гуанахуато, с которым у меня были связаны не самые лучшие воспоминания, у меня не имелось. Собственно говоря, целью и предметом моих желаний являлась Изабелла, а она нынче жила в столице. Так что именно в Мехико я надеялся встретить, а затем и вернуть себе возлюбленную.

Я по-прежнему носил сапоги, которые Изабелла прислала мне в бытность мою узником в Гуанахуато. Я прошел в них по пустыням и джунглям, побывал в тюрьмах и на полях сражений, а уж чинил их столько раз, что и не упомнить. Конечно же, увидев эти старые сапоги, Изабелла сразу поймет, как сильны в моем сердце благодарность и любовь. Разумеется, времени прошло немало, и случалось, что неукротимый зверь, обитавший у меня в штанах, настойчиво заявлял о своих правах, но по-настоящему я всегда любил только ее одну.

Хотя стояло раннее утро, да и до дамбы оставалось еще не меньше лиги, однако движение на дороге уже было столь оживленным, что невольно напрашивалось сравнение с ульем или муравейником. Честно говоря, я раньше вообще ничего подобного не встречал. Жизнь здесь просто била ключом. Бесконечные караваны вьючных мулов и вереницы индейцев-носильщиков доставляли товары бесчисленным торговцам, стремившимся открыть пораньше свои лавки, чтобы не упустить ни единого покупателя. Несметное множество нищих и уличных торговцев, отпихивая друг друга, уже валом валило на основную дорогу с выводивших к ней боковых проулков и тропинок.

В детстве и юности мне уже приходилось бывать в столице вместе с Бруто, хотя мы всякий раз проводили там весьма недолгое время. Визиты эти произвели на меня неизгладимое впечатление: в памяти осталось общее впечатление шума, буйства запахов, безумной суматохи и при этом какой-то яркой, волнующей полноты жизни.

Купив в Веракрусе газету, я узнал, что, согласно проведенной пять лет назад переписи населения, в столице проживало 3000 гачупинос, 65 000 креолов, 33 000 индейцев, 27 000 метисов и около 10 000 африканцев и мулатов; то есть всего около 138 000 человек. Разумеется, эти пропорции не соответствовали таковым по Новой Испании в целом. Поскольку город являлся средоточием богатства и власти, процент испанцев в нем был гораздо выше, чем в прочих населенных пунктах колонии; то же самое относилось и к африканцам, которые главным образом были слугами в богатых столичных домах.

По приближении к дамбе ландшафт изменился: повсюду кругом, на месте плескавшихся здесь до Конкисты полноводных озер, расстилались унылые болота. За почти три века «цивилизации» некогда прекрасные озера обмелели и загрязнились.

Я въехал в город, влившись в запрудивший дамбу от края до края сплошной поток людей и животных, двигавшийся по насыпи каждое утро. Индейцы тащили целые горы грузов на спинах или толкали перед собой двухколесные тачки; громыхали телеги и подводы; погонщики вели длинные караваны мулов; повсюду во множестве гнали на продажу коров, коз, овец, свиней и даже собак.

После того как я миновал дамбу и оказался на улицах Мехико, толчея рассосалась не сразу, хотя столица была спланирована удобно: широкие прямые улицы шли с севера на юг и с запада на восток. Едва город пробуждался, на эти улицы во множестве высыпали носильщики, которые доставляли товары торговцам, и лоточники, торговавшие вразнос фруктами (манго, лимонами, апельсинами и гранатами), а также сыром, горячей выпечкой, солониной, тортильями, кубышками масла, горшочками молока и корзинками с рыбой.

Вдоль улиц тянулись прилавки и переносные раскладные столы: товары сюда доставляли носильщики, сновавшие по городу с куда большей быстротой и ловкостью, чем двигались бы запряженные мулами телеги. Для переноски целых гор грузов использовались специальные корзины с ременными лямками и дополнительным креплением на лбу. Носильщики-водоносы таскали в огромных глиняных кувшинах воду из двух огромных акведуков, соединявших город с чистыми горными источниками, – они доставляли ее в кварталы, удаленные от общественных фонтанов.

Товары поступали в Мехико не только по дамбам, но и доставлялись на сотнях каноэ, доверху нагруженных фруктами, овощами или изделиями ремесленников. Лишь немногие суденышки приводились в движение веслами, в основном же для этого использовались длинные шесты, которыми лодочники отталкивались от дна мелких болотистых водоемов.

В этот ранний час женщины выходили из домов и опорожняли ночные горшки в протекавшие посередине улиц канавы. Всякого рода мусор просто выбрасывали на улицы, большинство из которых выходило к мелким каналам. Раз в неделю специальные работники выгребали мусор и грязь из воды и складывали в кучи по берегам, откуда это вонючее, подсыхавшее месиво постепенно вывозилось прочь.

Образно выражаясь, на главной площади столицы царствовали корона, церковь и коммерция. По одну ее сторону находился вице-королевский дворец, одно из красивейших зданий города. Он не только служил резиденцией правителя колонии, но там также размещалось большинство государственных ведомств и канцелярий. Напротив дворца, через площадь, высилась громада кафедрального собора.

Здесь, в самом центре города, особенно бросалось в глаза, сколь неоднородно население столицы. Я проезжал рядом с индейцами, чью бронзовую наготу прикрывали лишь драные одеяла или накидки, и их женщинами, одетыми более прилично, но чаще всего тоже в лохмотья. Нищета коренных жителей колонии резко контрастировала с обликом гарцевавших на породистых лошадях состоятельных испанцев, чья одежда была отделана серебром и золотом. В экипажах, столь вызывающе дорогих, что они могли бы смутить даже блистательный Кадис или великолепную Барселону, испанские дамы разъезжали по мастерским ювелиров и портных, снабжавших их драгоценными украшениями и нарядами, без которых просто немыслимо было бы появиться на балах и приемах, составлявших смысл их жизни.

Законы, запрещающие смешение классов, не позволяли индейцам даже одеваться как испанцам, не говоря уж о том, чтобы жить среди них. Испанцам тоже не разрешалось селиться в индейских кварталах, однако великая сила коммерции сводила пеонов и носителей шпор вместе на многолюдной главной площади.

Я бесцельно разъезжал по городу, заново с ним знакомясь. Особые телеги, на которые служители порядка, словно бревна, сваливали бесчувственные тела пьяниц (кое-кого из них, уже протрезвившихся, как раз выводили на принудительные общественные работы), убрались с улиц еще до рассвета, а те léperos, кого альгвазилы не выловили из сточных канав, благополучно скрылись в боковых проулках, где сейчас и промышляли попрошайничеством. Я невольно вспомнил тюрьму в Гуанахуато и свое знакомство с Лизарди.

Объезжая Мехико, я увидел четыре виселицы, на которых болтались трупы казненных. А вот и главная городская тюрьма, где вдоль стены выкладывали тела жертв ночных убийств, чтобы люди могли поискать среди них своих пропавших родственников. Потом я миновал шумные мясные ряды и овощной рынок, где витали непередаваемые ароматы, и вышел к месту, использовавшемуся инквизицией для проведения auto-dafé, публичного сожжения еретиков. При этом тех из них, кто признал вину и раскаялся в своих прегрешениях, предварительно «милостиво» удушали гарротой. Затем путь вывел меня на улицу Святого Франциска, одну из самых красивых и оживленных в городе, с прекрасными домами и лавками.

Я с интересом разглядывал Аламеду (буквально слово это означает «аллея»), огромный прямоугольный зеленый парк, где среди зелени, под сенью деревьев, любили прогуливаться по дорожкам представители городской знати. Вернее, не совсем так: большинству даже в голову не приходило покинуть карету и прогуляться пешком. Оно и понятно, ведь ноги имелись у каждого, а вот возможность раскатывать в карете считалась привилегией избранных, своего рода знаком отличия. В центре парка взметал ввысь свои струи великолепный фонтан. Помнится, в былые времена после заката солнца это место считалось опасным из-за волков, как четвероногих, так и двуногих. Интересно, подумалось мне, неужели вице-королевские альгвазилы так до сих пор и не навели порядок и с приходом темноты парк превращается в джунгли.

Потом я направился на Пасео-де-Букарели, длинный променад, ставший в последнее время еще более модным и популярным местом прогулок – верхом и в изящных экипажах, – чем Аламеда. Однако час был еще слишком ранний, поэтому щеголи на породистых скакунах, а также сеньоры и сеньориты в дорогих каретах там покамест не собрались.

Надеялся ли я, хотя бы отчасти, встретиться там с Изабеллой, ныне сеньорой маркизой? Да, конечно. И предпочел бы, чтобы наша «случайная» встреча состоялась именно на Пасео-де-Букарели, а не на Аламеде, более популярной у людей постарше. Прогулки на Пасео продолжались примерно с четырех часов вечера до заката. Все это время по дороге в два ряда курсировали туда-сюда изящные экипажи дам, тогда как кабальеро разъезжали по променаду верхом.

Хорошенько подготовившись к тому, чтобы снова стать кабальеро, каким некогда был, вернуться на Пасео-де-Букарели и найти Изабеллу, я снял номер в гостинице неподалеку от главной площади и отправился прогуляться по этой самой площади пешком. И вдруг услышал до боли знакомый голос, расхваливавший памфлеты:

– Внемлите словам Мексиканского Мыслителя! Смейтесь! Плачьте! Преисполнитесь праведного гнева, услышав о несправедливости!

Никак Хосе де Лизарди? Точно, сеньор Книжный Червь, собственной персоной!

– А вице-король знает, что ты был bandido? – спросил я Лизарди. – Да закрой ты рот, мух наглотаешься. – Я похлопал его по спине. – Давненько мы не виделись, а?

– Да это же Хуан де Завала, живой и здоровый, провалиться мне на этом месте! Dios mío, сколько же о тебе ходит всяких историй! Тебя самое меньшее шесть раз вешали за твои бесчисленные злодеяния. Чего ты только не делал – бесчестил женщин и девушек, обкрадывал вдов и сирот, сражался на дуэлях и даже, говорят, победил самого Наполеона!

– Одного только Наполеона? Нет, amigo, подымай выше! Наполеона, его брата Жозефа и вдобавок тысячи отборных французских солдат – и все это я один!

– Я был подвергнут отлучению. – То были первые слова, произнесенные памфлетистом, как только мы уселись за стол в таверне и он единым духом осушил чашу вина.

– Когда в Мехико начался мор, я написал статью, в которой рекомендовал властям поддерживать чистоту на улицах, сжигать весь мусор, держать заболевших в карантине, хоронить умерших не в церковных оградах, а где-нибудь подальше от города, а монастыри и дома богатеев приспособить под лечебницы.

– Осуществление твоего плана стоило бы церкви ее погребальных доходов.

– И заставило бы богатеев вернуть народу часть украденного. Да уж, популярным у властей меня это не сделало. А ведь я опубликовал еще несколько блестящих памфлетов, все под псевдонимом Мексиканский Мыслитель. Кстати, как тебе псевдоним?

И снова прозвучало это слово – «мексиканский». Причем Лизарди относил его к себе как к величайшему уму Мексики, вне зависимости от происхождения, цвета кожи и чистоты крови.

– Звучит достойно такого выдающегося ученого, как ты. Он самодовольно и кивнул и продолжил:

– Я также выпустил памфлет, в котором назвал наше вице-королевское правление худшим в обеих Америках, ибо нигде больше нет таких взяточников и не творится столько беззаконий, как у нас. А вице-короля я так и вовсе заклеймил как проклятое чудовище, которое за все это в ответе.

Я перекрестился.

– Хосе, уж не сошел ли ты с ума? Удивляюсь: как это тебя до сих пор не повесили? Не сожгли на костре? Не утопили и не четвертовали?

– С тех пор как Наполеон вторгся в Испанию, – пояснил мой amigo, – власти слишком заняты защитой собственных промыслов и доходов. Кроме того, junta в Кадисе провозгласила свободу печати, хотя наш вице-король этого декрета, разумеется, не подтвердил. Ну и потом, они ведь считают меня сумасшедшим. Правда, время от времени все-таки арестовывают и держат взаперти, пока кто-нибудь из друзей не выкупит.

Мне показалось, что со времени нашей последней встречи сеньор Книжный Червь не изменился – он был все так же мертвенно-бледен, словно жил в пещере и носу не казал на солнце, да и неаккуратностью своей походил на lépero. Например, создавалось впечатление, будто плащ свой Лизарди, помимо его прямого назначения, также использовал днем вместо скатерти, а по ночам вместо одеяла. Несмотря на все его громкие заявления, я не сомневался: стоит только альгвазилам хорошенько поднажать – и он донесет на всех и каждого. При этом следует отдать Лизарди должное: он обладал своего рода смелостью, и немалой, однако то была смелость мысли, пера, а не меча, и она не мешала ему жертвовать другими ради спасения собственной шкуры.

Обретя свежего слушателя, Лизарди вовсю похвалялся своими язвительными памфлетами, в которых он ратовал за предоставление креолам равных прав с гачупинос, обвинял Испанию в том, что она беззастенчиво грабит колонии, не давая ничего взамен, и, сдирая с представителей низших классов по семь шкур, превращает их в воров, нищих, пьяниц и попрошаек.

Я терпеливо выслушивал всю эту похвальбу и диатрибы, надеясь задать Хосе вопрос о том, что более всего меня волновало. Наконец я улучил момент и поинтересовался, что ему известно об Изабелле. И получил ответ:

– Типичная светская дама, у которой слишком много платьев и драгоценностей и слишком мало мозгов. Ее муж, маркиз дель Мира, очень богат, хотя я слышал, что в последнее время у него возникли финансовые затруднения: он вложил средства в рудник, который затопило. Грунтовые воды – это сущее проклятие, согласен? Сколько состояний было смыто водой! Ну и как все женщины своего класса, в равной степени безнравственные и безмозглые, сеньора маркиза склонна к любовным похождениям. В последнее время судачат о ее романе с...

Тут Лизарди заметил выражение моего лица и осекся.

– Конечно, – пробормотал он, отводя взгляд, – все это лишь безосновательные слухи.

– А вот интересно, – спросил я, – что ты еще слышал обо мне, amigo? Кроме того, что я победил французского императора?

– О тебе? – Он обескураженно заморгал, а затем заявил: – Они тебя боятся!

– Кто они?

– Гачупинос. Сначала ты унизил их в Гуанахуато, а теперь еще и вернулся обратно, будучи единственным во всей колонии героем войны против Франции.

Лизарди покачал головой.

– Тут у нас ходили толки...

– О чем? Что меня убьют?

– Да. Люди судачили, будто Гарсиа, лучший дуэлянт Новой Испании, хотел послать тебе вызов, но вице-король запретил ему даже думать об этом.

– Неужели вице-король заступился за меня?

– Нет. Его нимало не огорчит, если Гарсиа убьет тебя, но вдруг ты сам прикончишь на дуэли противника? Это обернется против гачупинос в целом, став лишним доказательством того, что пеон способен превзойти испанца. Вице-король запретил посылать тебе вызов и даже попытался было воспрепятствовать распространению известий о твоих подвигах и их признании в Кадисе, но это ему оказалось не под силу. Слишком многие видели документ, да и новости разошлись слишком быстро, хотя, конечно, только среди образованной части населения. Ты скоро убедишься в том, что мало кто из представителей твоего класса слышал о подвигах Хуана де Завала. Нет, ходят, конечно, россказни о знаменитом bandido...

– И о его amigo, – вставил я.

Лизарди испуганно оглянулся.

– Я получил прощение за свои политические прегрешения, но вовсе не хочу напоминать властям о каких-либо других опрометчивых деяниях.

Он прочистил горло и продолжил:

– Ты должен понять, Хуан, что тебе не следует дразнить гачупинос. Самое лучшее для тебя сейчас – это забиться в какое-нибудь тихое местечко. Здесь тебе делать нечего, это их город, а не твой, да и в Гуанахуато возвращаться резона нет, вряд ли тебе там обрадуются. Может, имеет смысл податься в Долорес, в приход падре Идальго? Он известен своей снисходительностью к простонародью.

– Сеньор Мексиканский Мыслитель, меня всегда удивляла твоя способность разумно судить о мировых проблемах, но при этом, едва лишь речь зайдет о самых заурядных повседневных вопросах, молоть несусветную чушь, демонстрируя полнейшую глупость. Так вот, учти на будущее – вздумаешь еще раз назвать меня пеоном, простолюдином или кем-то подобным, я тебе яйца отрежу. А теперь расскажи мне, как нынче обстоят дела в Новой Испании, что думают ее жители, и все такое прочее.

– Вся колония просто бурлит неудовлетворенными политическими амбициями креолов, – с пафосом провозгласил сочинитель памфлетов. – Негодование против гачупинос особенно усилилось после французского вторжения в Испанию. Военные налоги выпили из колонии всю кровь. Junta даровала креолам политические права, но вице-король не дает ходу этому постановлению и вообще всячески ставит нам палки в колеса. Эти надутые гачупинос по-прежнему относятся к креолам как к невежественным и неразумным детям.

Лично я за свою жизнь столько всего натерпелся и от тех и от других, что сочувствовать Лизарди никак не мог. По моему разумению, креолы вполне заслужили подобное к себе отношение, ибо права есть только у тех, кто способен их отстоять.

И еще меня возмущало, что все призывы сеньора Книжного Червя к свободе, равенству и братству, как обычно, касались только креолов.

72

Поскольку владельцы городских трактиров использовали их в первую очередь как питейные заведения и дома свиданий, а вовсе не как гостиницы, я рассудил, что настоящему кабальеро не к лицу останавливаться в таком месте. Пришлось привлечь Лизарди, ориентировавшегося в Мехико куда лучше меня, к поискам подходящего жилья.

Я знал, что пеон, даже если у него достаточно средств, неизбежно столкнется с трудностями, желая поселиться в респектабельном районе, а потому, приглядев подходящий дом, предложил Лизарди, за вознаграждение, снять особняк на свое имя. Как только Хосе понял, что мое пребывание в столице приносит ему сплошную выгоду, все его возражения разом смолкли. Подыскав себе дом, я также отправил гонца в ту местность, где в свое время отпустил Урагана, пообещав щедро наградить его, если он сумеет разыскать жеребца. Найти его не составило труда, ибо лошадей такой стати в тех краях почти не было, и очень скоро я выкупил своего скакуна обратно.

Человек, временно ставший хозяином Урагана, опасался на нем ездить и держал его при табуне в качестве племенного жеребца, так что теперь моему коню пришлось не только смириться с утратой своего гарема, но и заново привыкать возить наездника на спине. Поначалу Ураган предпринимал отчаянные попытки сбросить меня, но угомонился, когда я купил ему для компании и утех кобылу.

Ни одна уважаемая персона в столице не обходилась без выезда с упряжкой прекрасных, иногда в шестнадцать пядей высотой, мулов, однако я, хорошенько все обдумав, решил, что карета годится для женщин или купцов, но никак не для кабальеро. Мне же больше пристало разъезжать по столице верхом на Урагане.

Дом, который я снял на имя Лизарди, был невелик: всего в два этажа, и это при том, что почти все особняки в Мехико были не меньше чем трехэтажными. Однако мне, одинокому бездельнику, много места и не требовалось. В больших домах, как правило, селились люди семейные; там предусматривались многочисленные спальни, детские, помещения для прислуги и кладовые для припасов, а нижние этажи нередко отводились, в зависимости от того, чем занимался хозяин, под мастерскую, лавку или контору.

Дом, где я поселился, окружала высокая каменная стена, за которой находились мощеный внутренний двор с конюшней, пышным садиком и каскадным фонтаном. К главному зданию примыкало несколько веранд. Устроившись, я вылез на крышу с фляжкой бренди и серебряной коробкой сигар и разлегся на спине, вслушиваясь в ночь. С одной стороны до меня доносились гармоничные созвучия органа, с другой – пение хора монахов, затянувших «Te Deum». По указу вице-короля, если дом не пустовал, над входной дверью обязательно зажигалась лампада, гасить которую разрешалось лишь за час до рассвета. Власти считали, что подобное освещение способствует уменьшению преступности, но лично я, человек, знакомый с уголовным миром не понаслышке, полагал, что мера сия, напротив, лишь позволяла bandidos без труда узнать, дома ли хозяева.

Я слышал шаги ночного сторожа. Когда темнело, такие служители, именуемые serenos, выставлялись через каждые несколько сотен шагов. Вооружены они были одними дубинками, и их главной задачей являлось, заметив воров, поднимать крик, чтобы предупреждать население. На самом деле эти сторожа в большинстве своем прикармливались домовладельцами и проводили ночи на том или ином крыльце, потягивая хозяйское пульке.

Ночью веял приятный прохладный ветерок. Как и в Гуанахуато, климат в столице не отличался резкой сменой сезонов, и здесь вместо студеной зимы, которая наступает после знойного лета, царила вечная весна. Настоящая идиллия, однако мое бедное сердце покоя не ведало. Ведь я так и не обрел еще свою возлюбленную Изабеллу.

Окажись здесь сейчас покойный Бруто, он наверняка посчитал бы меня еще большим дураком, чем я когда-то был в Гуанахуато.

«Разве она не замужем за знатным испанцем?» – наверняка с усмешкой спросил бы он.

Да, все это так. Но я не представлял себе будущего без Изабеллы. Я был словно одержимый: без конца мечтал, как мы сбежим в Гавану и начнем там новую жизнь. У меня было достаточно средств, чтобы обеспечить вполне безбедное существование, хотя и не столь роскошное, к какому она привыкла. Поскольку мне было бы затруднительно доказать право собственности на драгоценности из портфеля генерала Юбера, я задешево продал их в Кадисе, однако все равно сумму выручил немалую.

Ну что же, теперь, когда я вернул себе Урагана, не стыдно показаться на Пасео-де-Букарели и встретиться там со своей возлюбленной.

У Лизарди я разузнал побольше о муже Изабеллы. Он родился в Испании, но, разорившись, отправился в Новый Свет, где его титул стоил больше, чем серебряный рудник. Здесь маркиз нашел себе богатую жену, а овдовев, стал наследником большого состояния. Будучи вдвое старше Изабеллы, он был чванлив, невежествен, узок в плечах, но широк в талии и ничего не смыслил в денежных делах. Короче говоря, типичный гачупино.

Но в любом случае этот человек был законным мужем Изабеллы и мог предложить ей больше, чем Хуан де Завала. Я понятия не имел, как мне заполучить обратно свою любимую, разве что перерезать маркизу горло (причем такую возможность я рассматривал вполне серьезно), однако был полон решимости добиться своего или погибнуть.

Как известно, сеньора Фортуна – большая шутница. Ну кто бы мог подумать, что она уготовила мне если не смерть за прекрасную Изабеллу, то кое-что весьма к этому близкое.

73

Проезжая по улице близ главной площади, я краем глаза заметил вдали силуэт одетой в темное женщины, и мне вдруг вспомнился Гуанахуато: как похожая фигурка женщины, приславшей мне сапоги, поспешно удалилась тогда и скрылась за углом.

Изабелла!

Я погнал Урагана вдогонку. Услышав топот копыт, женщина оглянулась, и я увидел...

– Ракель!

– Хуан!

Некоторое время мы изумленно таращились друг на друга, и лишь потом я вспомнил о правилах приличия и спешился.

– Не могу поверить, что это ты! – вырвалось у меня. – А я думал...

– Да?

Я ухмыльнулся.

– Неважно. Что ты делаешь в столице?

– Я здесь живу.

Я тут же принялся искать глазами обручальное кольцо.

– Я не замужем.

Меня бросило в краску из-за того, давнишнего греха.

Ракель доброжелательно улыбнулась.

– Пойдем перекусим вместе. Мне будет любопытно тебя послушать, Хуан, ведь о твоих похождениях судачат даже больше, чем о войнах в Европе.

Она привела меня к себе, в скромное жилище, выходившее окнами на Аламеду. Ракель жила одна, а с хозяйством управлялась с помощью единственной приходящей служанки-индианки. В Бахио у нее остались родительский дом и друзья, так что она бывала там каждый год.

– Одинокая жизнь мне подходит, – сказала моя собеседница, наливая кофе мне и шоколад себе.

И то сказать, томиться одиночеством ей не приходилось, ибо она учила девочек музыке и поэзии.

– Я также даю своим ученицам и некоторое представление об окружающем их мире, – добавила со смехом Ракель. – Но лишь некоторое, такое, чтобы родители считали, будто я просто готовлю их к замужеству. Кроме того, я всегда очень осторожна в своих высказываниях насчет политики, ибо мне вовсе не хочется, чтобы альгвазилы вице-короля арестовали меня как подстрекательницу и возмутительницу спокойствия. Воздерживаюсь я и от критики в адрес церкви и церковников, этих душителей свободной мысли. До сих пор не могу забыть, как однажды ночью служители инквизиции постучались в нашу дверь.

Мы вспоминали Гуанахуато и беседовали о путешествиях, совершенных мною после того, как я покинул город. Разумеется, я основательно приукрасил историю о том, как покинул колонию разбойником, а вернулся в нее героем. Ну а вопрос о том, как я бросил Ракель, едва лишь у ее семьи возникли затруднения, вообще не поднимался. Поймите меня правильно, я никогда не гордился этим своим поступком, но, откровенно говоря, после всех имевших место событий считал, что для Ракель все обернулось даже к лучшему. Действительно, большая радость выйди замуж за гачупино и потом вдруг узнать, что на самом деле твой супруг – пеон и сын ацтекской шлюхи?

Постепенно разговор у нас зашел об общих знакомых и коснулся Лизарди, которого, как оказалось, знала и Ракель.

– Мы с ним состоим в одном литературном кружке, – пояснила она, охарактеризовав его как человека одаренного, но ненадежного. – Лизарди придерживается весьма прогрессивных взглядов и убедительно их отстаивает, однако, по общему мнению, труслив, и мы остерегаемся говорить при нем открыто: ведь стоит только людям вице-короля на него поднажать, и он наверняка выдаст нас всех с потрохами.

Несколько месяцев назад альгвазилы сыграли с ним злую шутку, – продолжала моя собеседница. – Посадили беднягу в камеру, предназначавшуюся для тех, кого утром отправят на казнь. А один из тюремщиков переоделся священником и явился в узилище, якобы чтобы выслушать исповедь. Говорят, Лизарди предложил назвать поименно всех знакомых ему людей, когда-либо отзывавшихся дурно о вице-короле, если только это спасет его от виселицы.

Я расхохотался.

– Над чем ты смеешься? – спросила Ракель.

– Над собой. Точнее, над собственной тупостью. Я ведь был в Долоресе, когда туда нагрянули люди вице-короля. Так вот, оказывается, в чем дело: это Лизарди меня предал.

– Ты ошибаешься, Хуан. Альгвазилы действительно арестовали его по дороге в Мехико, после того как он оставил тебя в Долоресе, но нет, тебя Лизарди не предавал. Вместо этого он донес на падре Идальго, рассказав властям о его незаконной деятельности. Конечно, они об этом и раньше знали, но до поры до времени закрывали глаза. А затем начали действовать, поняв, что эта история начинает приобретать известность – того и гляди Лизарди распишет ее в своих памфлетах.

– Жалкий пес... И это после того, как падре принимал нас с таким радушием!

Ракель пожала плечами.

– Падре уже давно простил его. У отца Идальго великое сердце, полное бескорыстной любви ко всем людям.

Я хотел было спросить, знает ли Ракель Идальго лично, но тут припомнил, что падре сидел в ее коляске, когда я ударил посмевшего прикоснуться к моей лошади lépero.

Она опустила глаза, уставившись на мои сапоги.

– Знаю, – вздохнул я, – сапоги у меня, прямо скажем, не ахти какие: латаные-перелатаные, их уже толком починить невозможно, но мне они особенно дороги. Только представь, Изабелла прислала их мне, когда я был узником в Гуанахуато.

Некоторое время девушка молча, с застывшей на губах улыбкой смотрела на меня, а затем проговорила:

– Я понимаю твои чувства. У моего отца имелась такая же пара, и она тоже была мне дорога.

Я поделился с Ракель своим планом – встретиться с Изабеллой, поблагодарить ее за сапоги и прямо спросить, любит ли она меня по-прежнему.

Провожая меня до ворот, Ракель отпустила замечание, которое меня озадачило – признаться, я так до конца и не понял, что она имела в виду.

– Ты сильно изменился, Хуан де Завала. Ты больше не тот кабальеро, который разбирался в лошадях лучше, чем в людях. Ты много путешествовал, многое повидал и немало в этой жизни понял. – Она выдержала паузу и, взглянув мне прямо в глаза, добавила: – Ты стал проницательным по отношению к кому угодно, только не к самому себе.

74

Я снова был кабальеро.

Лизарди по моей просьбе и, разумеется, за плату выяснил, когда карета Изабеллы выезжает на променад, а сам я с величайшей тщательностью подготовился к предстоящему свиданию, приобретя самый дорогой и изысканный костюм кабальеро, какой только смог найти.

Стоя в спальне перед зеркалом, я старательно зачесал волосы гребнем назад, разделил их пополам пробором и стянул крученым серебряным шнуром. Подбородок и верхняя губа у меня были гладко выбриты, благо усы я никогда не жаловал, однако в угоду моде отпустил доходившие до середины щек широкие бакенбарды.

Я выбрал белую рубашку из тончайшего льна с серебряной строчкой и черную шляпу с поднимавшейся над головой на четыре дюйма плоской тульей, которую охватывал не серебряный галун, а усыпанная жемчужинами кожаная лента. Под шляпу, залихватски заломленную на затылок, я повязал черный платок. Куртка из оленьей кожи и брюки были выдержаны в черно-белой гамме, как и все остальное. Отделку я позволил себе лишь самую незначительную – тончайшую серебряную нить. Даже жилет на мне был из серебристого шелка, на фоне которого вставки из серебряной парчи были почти незаметны.

Я намеренно предпочел в одежде простые цвета, совсем не такие, что носили щеголи да и я сам в бытность свою кабальеро из Бахио. Черное с серебром, вот что подходило мне сейчас. Яркие расцветки были не для меня.

Лизарди, узрев результат моих стараний, неодобрительно покачал головой.

– Ты больше смахиваешь на убийцу, чем на кабальеро.

– Вот и хорошо, – отозвался я.

* * *

Я выехал на paseo с весьма горделивым видом, однако на душе у меня было очень тревожно. А ну как все мои усилия окажутся напрасными? Ракель была безупречно вежлива, но я нутром чуял, насколько неодобрительно относится она к моей затее.

Лизарди высказался более прямолинейно:

– Да ты спятил, amigo. Зачем ты сдался маркизе?

Заметив карету Изабеллы, я приблизился к ней будто бы случайно, внешне сохраняя невозмутимое спокойствие, хотя на самом деле мое сердце бешено колотилось. Карета остановилась; Изабелла и женщина, сидевшая напротив нее, заговорили с дамами из другого экипажа. Когда я направил коня прямо к окну ее кареты, все взоры обратились ко мне.

Я приветствовал ее, прикоснувшись пальцами к полям шляпы:

– Сеньора маркиза!

Изабелла обмахнулась веером, после чего воззрилась на меня с таким видом, словно видела впервые в жизни.

– Когда и где я имела честь встречаться с вами, сеньор?

– Я ваш поклонник, очень и очень давний. Мне пришлось дважды пересечь океан, чтобы снова увидеть предмет своей страсти.

Она рассмеялась.

– О да. Припоминаю, кажется, мы встречались на paseo в Гуанахуато. Во всяком случае, этот конь мне определенно знаком.

Изабелла немного помолчала и продолжила:

– Я слышала, что какой-то пеон из этого города и впрямь прославился, воюя против французов. Мой муж, маркиз, – великий патриот Испании. – Сделав это заявление, Изабелла перешла на «ты». – Если ты и есть тот самый простолюдин, который внес вклад в наше общее дело, мой супруг, возможно, возьмет тебя vaquero на одну из своих гасиенд.

Меня бросило в жар.

– Эти сапоги, – сказал я, указывая на них, – не только пересекли океан. Они топтали джунгли, переправлялись через полные крокодилов реки, бывали на полях войны. Я сохранил их как воспоминание о женщине, поддержавшей меня в час величайшей нужды.

Изабелла рассмеялась тем удивительным, похожим на звон серебряных колокольчиков смехом, который пленил меня, как только я его впервые услышал, и с тех пор не переставал звучать в моем сердце.

– Я слышала, ты вернулся богатым, как Крез, но это, должно быть, пустые сплетни, раз ты не в состоянии позволить себе новые сапоги. Может быть, я уговорю мужа купить тебе пару, если ты наймешься к нему служить. А то на эти твои просто смотреть страшно.

Она приказала кучеру трогать, и я остался с разинутым ртом, глядя вслед уезжавшему экипажу.

Какой же я все-таки дурак!

Ну не глупостью ли с моей стороны было приблизиться к Изабелле публично, подъехать на глазах у ее друзей? И что еще оставалось делать бедной женщине, кроме как притвориться, будто я ничего для нее не значу? В конце концов, она замужняя дама и не может допустить даже намека на скандал.

Я пытался внушить себе, что сам во всем виноват, однако это не могло смягчить чувства горечи и унижения.

Пеон. Это слово ранило мое сердце, как острый нож.

Тут позади послышалось конское ржание: я повернулся в седле и оказался лицом к лицу с тремя молодыми всадниками.

– Lépero, как его ни обряди, все равно останется подлым отребьем, – презрительно процедил тот, который находился посередине. – Отродью шлюх не позволено разъезжать по paseo. Если появишься здесь снова, отведаешь наших кнутов. А посмеешь снова заговорить с белой женщиной, мы тебя убьем.

Во мне вскипела жгучая, неудержимая ярость, и я, пришпорив Урагана, понесся прямо на троих всадников. Они бросились в разные стороны, но я успел схватить одного из своих обидчиков за горло и выдернуть из седла. Я хотел швырнуть его на землю, но он зацепился колесиком левой шпоры за подвешенный к седлу latigo, кнут, а его лошадь помчалась по улице галопом, волоча хозяина за собой. Не теряя времени, я развернул Урагана навстречу другому противнику, имевшему глупость напасть на меня с клинком наголо. Хотя боевой сабли у меня с собой не было, однако шпажонка этого щеголя нимало меня не устрашила, и я направил своего жеребца прямо ему навстречу, перепугав его лошадь, бывшую на добрых полголовы ниже моего скакуна. Кобыла рванулась прочь, я же, пока кабальеро пытался с ней совладать, схватил свой привешенный к седлу за темляк кнут, взмахнул им, захлестнув франту горло, и мигом снова набросил темляк на луку седла.

Ловить и вязать бычков нам с Ураганом было не привыкать, он это дело знал хорошо. Конь резко остановился, упершись задними ногами, и кабальеро, в ужасе схватившись за горло, вылетел из седла и грохнулся на дорогу, словно рухнувший мост. Я проволок этого шута пару дюжин ярдов и только тогда снял с него петлю, оставив ублюдка с багровой физиономией и выпученными глазами.

Затем я развернул Урагана и двинулся на третьего надутого франта. Кабальеро мигом поджал хвост и пустился наутек, совершив тем самым ошибку, ибо не только выставил себя перед всеми трусом (слух о его позоре спустя час облетел весь город, и пятно осталось на его репутации до конца дней), но и, повернув лошадь задом ко мне, поставил оба зада, и ее и свой, в весьма уязвимое положение. Нагнав мерзавца, я ухватился за лошадиный и, одновременно с рывком, дал Урагану шпоры. С помощью такого приема, позаимствованного у vaqueros, я у себя на гасиенде в Бахио валил с ног быков. Ну а сейчас лошадь грохнулась вместе с всадником, припечатав его к земле. Оставив троих кабальеро побежденными, униженными и чуть ли не воющими от мучительной боли, я поехал прочь с paseo, провожаемый взглядами пары дюжин всадников, чистокровных испанцев. Все они таращились на меня, но окликнуть и остановить не посмел ни один.

Когда я проезжал мимо кареты Изабеллы, моя возлюбленная смотрела на меня округлившимися от изумления глазами. Я отсалютовал ей еще раз.

Позже Лизарди встретился со мной в гостинице: мы подкрепились, выпили вина, и он рассказал, что говорят в городе о сегодняшнем происшествии на paseo. Задержался Хосе ненадолго и, как только насытился, отбыл под предлогом назначенной встречи, но на прощание предостерег:

– Не пройдет и недели, Хуан, как тебя убьют.

75

Ракель знала, что в центре внимания сегодняшнего собрания их литературного кружка будет скандал, устроенный Хуаном де Завала на paseo.

Кружок их именовался Литературным обществом сестры Хуаны. Спору нет, все его члены были завзятыми книгочеями и книги на своих встречах действительно обсуждали, но еще более горячие дискуссии развертывались по политическим и общественным вопросам, причем преимущественно по таким, которые входили в запретный список вице-короля и кардинала. Все члены общества были политическими единомышленниками, впитавшими дух Просвещения и находившимися под огромным влиянием великих революций во Франции и Северной Америке.

Некоторые клубы носили имена святых, но Ракель и ее близкая подруга Леона Викарио считали, что было бы лицемерием назвать в честь святого кружок, одной из главных задач которого будет обсуждение – и осуждение! – церковных гонений на свободную мысль. Так что в конце концов выбрали имя великой поэтессы, метиски по крови. Андрес Квинтана Роо, молодой юрист, не на шутку увлеченный Леоной (причем ему нравились в девушке не только красота и женственность, но и острый ум), считал подобное название насмешкой над церковью.

– Именно из-за нападок церковников сестра Хуана вынуждена была кровью написать отречение от интеллектуальной жизни, – заметил он.

Сегодня на заседании присутствовали одиннадцать членов сообщества, включая самопровозглашенного Мексиканского Мыслителя. Как рассказывала Хуану Ракель, на таких собраниях по большей части обсуждались общие политические проблемы, причем тон задавал Лизарди. Но в тот вечер разговор шел больше о конкретной личности.

– Сегодня во всех домах столицы только и толкуют, что о Хуане де Завала, – сказал Андрес Квинтана Роо.

Никто из присутствующих не знал, что Ракель была когда-то обручена с этим человеком, даже Лизарди. Хуан предупредил девушку, что не говорил памфлетисту об их знакомстве.

– Гачупинос просто вне себя, – отозвалась Леона. – Junta в Кадисе признала за колонией право на полноценное политическое представительство, но вице-король и его прихвостни намеренно проигнорировали декрет, не желая, чтобы уроженцы колонии сравнялись с ними в правах. И в такой ситуации появление этого авантюриста Хуана де Завала лишь добавило масла в огонь. Мало того что пеон стал героем Испании, так он еще и унизил трех кабальеро, набросившихся на него на paseo. Уж поверьте мне, гачупинос не позволят – они просто не могут этого допустить, – чтобы подобная дерзость осталась безнаказанной.

– Гачупинос боятся, что пример Хуана де Завала, потребовавшего равенства и места за их столом, может воодушевить и взбудоражить пеонов по всей колонии, – сказал Лизарди.

– Он нанес оскорбление четверым кабальеро, – продолжала Леона. – Помимо унижения тех троих на променаде он приблизился к жене маркиза дель Мира, что для ее супруга особенно возмутительно, поскольку всем известно, что Изабелла поощряла ухаживания Хуана, когда они оба жили в Гуанахуато. Будь Завала испанцем, это стало бы поводом для дуэли.

– Я слышал, что у маркиза серьезные финансовые затруднения, причем не только из-за неудачных вложений, но и по причине расточительства его супруги, – промолвил Лизарди. – Эта женщина не знает удержу ни в расходах, ни в любовных похождениях. До меня доходили слухи, что нынче у нее в любовниках состоит некий Агустин де Итурбиде, молодой офицер из провинции.

– Итурбиде испанец, – заметила Леона, – так что маркиз может посмотреть на это сквозь пальцы. Однако он не в силах снести публичное оскорбление со стороны пеона. С другой стороны, и вызвать его на дуэль он тоже не может: для испанского дворянина поединок с пеоном недопустим.

– Тем паче что дель Мира потерпел бы поражение, – вставил Квинтана Роо, – как и всякий другой, вздумавший драться с этим человеком. Говорят, ни на шпагах, ни на пистолетах ему нет равных.

– Но маркиз да и другие кабальеро, которых оскорбил Завала, непременно должны что-то сделать для защиты своей чести. Они не оставят это без отмщения, – не успокаивалась Леона.

Ракель знала, что так же думали все присутствующие, а возможно, и все испанцы в городе, и это разрывало ей сердце. Ведь хотя Хуан и выставил себя дураком из-за другой женщины, ее чувства к нему остались неизменными.

– Завала дорого заплатит за это, – заключила Леона, – и не на дуэльной площадке.

– Его убьют, – заявил Лизарди.

– Вы имеете в виду подлое убийство из засады, – сказала Ракель, после чего встала и покинула дом.

76

Умберто, маркиз дель Мира, вошел в спальню своей жены и встал позади супруги, как раз когда горничная заканчивала ее одевать. Сегодня на Изабелле было надето платье из серебристого шелка, искусно расшитое крученой золотой нитью и щедро увешанное драгоценностями. Пока служанка прилаживала на голову маркизе черную мантилью, та любовалась в зеркале роскошной гривой своих ниспадавших до талии золотых волос. Молодая женщина осталась довольна своим отражением. Светлые волосы сейчас были в моде, а она выписала из Милана особый, изготовленный алхимиками эликсир, способный придать золотым локонам ослепительный блеск.

Брак пошел Изабелле только на пользу. Если в девичестве она восхищала всех своей воздушной стройностью, то, выйдя замуж, набрала добрых десять фунтов, однако раздалась при этом только в нужных местах, сделавшись еще более неотразимой и соблазнительной. И сейчас, глядя на свою молодую жену, Умберто испытывал приятное чувство собственника: точно так же можно гордиться красивым особняком или конюшней с породистыми лошадьми. Супруг искренне считал Изабеллу красивейшей женщиной в колонии, подходящей женой не только для родовитого испанского гранда, но даже для самого короля.

Умберто происходил из знатной семьи, впавшей, однако, еще до его рождения в немилость при дворе, а потому юношей был вынужден отправиться в колонии, чтобы восполнить пошатнувшееся фамильное состояние и добыть средства, позволяющие вернуть старинному аристократическому имени былой блеск. И добился своего весьма заурядным и распространенным способом: в двадцать два года женился на богатой вдове, которая была ровно вдвое его старше. Умберто не повезло: супруга благополучно прожила в новом браке четверть столетия, так что полновластным владельцем огромного капитала, нажитого ее первым мужем, гачупино, помогавшим вице-королю в спекуляциях и махинациях с зерном, маркиз стал только к сорока семи годам.

Главным правилом Умберто было: что бы ни случилось, следует всегда и во всем – и в одежде, и в разговоре, и в манере держаться, и в образе жизни – оставаться настоящим аристократом. Испытывая высокомерное презрение к торговле и не имея к тому же ни малейшего представления о том, как делаются деньги, он мудро предоставил заниматься делами своей первой супруге. Под приглядом этой женщины они шли неплохо, но после ее смерти, и особенно после того как маркиз вступил в новый брак с очаровательной Изабеллой, заметно пошатнулись. Неудачные капиталовложения, вкупе с собственными проигрышами и расточительностью молодой супруги, привели к сокращению доходов и самого состояния, но Умберто, разумеется, не обсуждал эти вопросы с Изабеллой, ибо настоящему аристократу не пристало говорить с женой о столь низменных материях. Тем паче что новоиспеченная маркиза все равно понимала в делах еще меньше, чем он.

– Ты восхитительна, дорогая, – сказал супруг Изабелле. – И дело не в наряде. Ты осталась бы красивейшей женщиной в колонии даже в лохмотьях.

– Ты так добр, Умберто. А что, ювелир уже прислал мне то ожерелье? Я хотела бы надеть его завтра вечером.

При упоминании о драгоценностях маркиз поморщился: опять Изабелла вводит его в расходы. Но вслух сказал лишь:

– Его доставят mañana, завтра.

Умберто жестом велел служанке удалиться и, когда та ушла, напыжившись, заявил:

– Мне жаль, что подобный hombre дерзает просить тебя о встрече. Я, конечно же, разделался бы с ним на поле чести, всадив наглецу в грудь пулю, но ты ведь знаешь, вице-король запретил испанцам марать руки нечистой кровью.

Изабелла вздохнула.

– Все это так странно. Сначала Хуан был блестящим кабальеро, а потом вдруг сделался пеоном. Ну что ж, на все воля Божья... Скажи, дорогой, а у тебя есть на примете ювелир, который мог бы сделать алмазные сережки под стать этому моему ожерелью?

77

Великий день наконец настал. Подкупленная служанка передала сеньоре маркизе записку, и Изабелла ответила, согласившись на свидание. Бумага сохранила запах ее розовых духов, всколыхнувший воспоминания о славных днях в Гуанахуато... о роскошной карете и мелодичном смехе... и о том Хуане де Завала, знатном кабальеро, горделивом принце paseo.

Бруто, чтоб тебе вечно гнить в аду, и пусть молот Сатаны раз за разом плющит тебе яйца!

Впрочем, нет, и на смертном одре я буду молиться о том, чтобы мне самому хоть на несколько минут позволили заняться этим старым подлецом.

Место для встречи Изабелла выбрала за городом, на склоне холма Чапультепек, в нескольких часах езды от центра столицы. Название Чапультепек означало на варварском языке ацтеков «Холм Кузнечиков». Оттуда, с высоты в пару сотен футов, открывался удивительный вид на Мехико: город был как на ладони со всеми его дамбами и каналами, соборами и бесчисленными церквями, роскошными особняками и домами поменьше, семинариями, мужскими и женскими обителями и двумя огромными, тянувшимися через равнину, акведуками.

Некогда на холме стоял языческий ацтекский храм, а ныне его место занимал летний дворец вице-короля, хотя все знали, что на самом деле это крепость, возведенная для того, чтобы правителю колонии было где укрыться, если политический климат сделается слишком «жарким».

Направляясь к месту свидания, я размышлял о муже Изабеллы. Побывав в Испании, я проникся глубоким уважением к ее культуре и вообще всему тому, что она дала колонии. Но мое уважение относилось к народу, а не к правителям или родовой аристократии. С этими последними у меня были особые счеты. Сначала гачупинос в колонии ни за что ни про что превратили меня в отверженного, а затем, уже очутившись в Испании, я насмотрелся на вероломное и трусливое поведение местной знати, озабоченной исключительно сохранением своих богатств, в то время как простые люди отважно и бескорыстно, чуть ли не голыми руками, сражались с захватчиками не на жизнь, а на смерть. Словом, я полностью избавился от какого-либо почтения к высшим классам общества. Так вот, что касается мужа Изабеллы... Из разговоров в гостинице и на улицах я уяснил, что маркиз являлся типичным образчиком знатного испанца, полного тщеславия и претенциозного высокомерия. Мне ли было не знать таких людей, ведь в бытность свою гачупино я вращался с ними в одном кругу. Рассказы о чванливости дель Мира напомнили мне историю о двух гачупинос, чьи экипажи встретились на узкой, не позволявшей проехать им одновременно, аллее, где оба и застряли, поскольку каждый требовал, чтобы другой свернул в сторону и дал ему дорогу. Друзья приносили им еду, доставили даже одеяла и подушки, а два этих испанских петуха терпеливо ждали в своих колясках, норовя пересидеть один другого. По прошествии пары дней эта история приобрела широкую известность, и праздные зеваки стали стекаться толпами, чтобы поглазеть на знатных упрямцев. Наконец, после того как эта бессмыслица продолжалась пять дней, в дело вмешался лично вице-король. Он приказал им развернуться и разъехаться в разные стороны, одновременно и с равной скоростью.

А теперь скажите, ну разве так ведут себя настоящие мужчины? Да если бы кто-нибудь посмел не уступить мне в бытность мою гачупино дорогу, я бы мигом вызвал наглеца на дуэль.

* * *

Изабелла избрала местом нашего свидания небольшой каменный дом, где прежде жила семья садовника, смотрителя парка. Парк был разбит бывшим вице-королем, которого впоследствии отозвали в Испанию, поскольку он самым возмутительным образом вознамерился превратить колонии в свое собственное ленное владение. С тех пор и парк, и домик смотрителя оказались заброшенными. Я знал это наверняка, поскольку предусмотрительно побывал тут заранее, дабы убедиться, что знаю дорогу. Свидание с любимой должно было состояться на закате, и я никак не мог позволить себе опоздать. Меня обрадовало, что Изабелла назначила встречу рядом с заброшенным домом, это сулило мне надежду: наверняка там найдется и постель.

Добравшись до утоптанной дороги, что шла через парк, я увидел возле дома ее экипаж и в нетерпении погнал Урагана галопом.

Когда я подъехал к бывшему дому садовника, Изабелла как раз выходила из рощи. Я спешился и привязал Урагана к коновязи, однако навстречу своей возлюбленной не бросился. Мне вдруг стало страшно: а вдруг Изабелла меня отвергнет?

Она подошла сама, и мы встретились напротив коновязи. Вид у нее был какой-то странный, словно бы растерянный.

– А ты нынче рано, Хуан.

От ее мелодичного смеха у меня бешено заколотилось сердце.

– И ты стал еще больше похож на мятежника и bandido, чем раньше.

– Помнится, прежде ты говорила, что я напоминаю тебе lépero.

– Ну не без того, конечно...

Она изящно обмахнулась веером.

– В любом случае, ты стал еще мужественнее. Ты всегда отличался грубоватой привлекательностью, но сейчас выглядишь так, словно выкован из стали. Ничего удивительного в том, что франты на paseo тебя пугаются.

– Изабелла, любовь моя... Я никогда не прекращал думать о тебе.

Она медленно двинулась назад к экипажу, возле которого ее дожидался кучер. Меня это совсем не устраивало, я не хотел, чтобы она находилась у него на виду – и под его приглядом.

– Может, прогуляемся? Или заглянем в дом?

– Нет. Я не могу задерживаться надолго.

Когда Изабелла подалась к двери кареты, я удержал ее за руку и сказал: «Смотри», – кивнув на свои ноги.

Она снова обмахнулась веером, непонимающе округлив глаза.

– Смотреть куда?

– На мои сапоги.

– На твои сапоги? – Изабелла пожала плечами. – У тебя просто какая-то навязчивая идея! Дались тебе эти старые сапоги! Разве ты не можешь купить новую пару? Я слышала, у тебя завелось приличное состояние. Но ты, наверное, даже и о подарке мне не позаботился?

Какой же я идиот! Ну что мне стоило принести Изабелле подарок? А ведь следовало бы осыпать ее драгоценностями.

– Прости меня, милая, я об этом не подумал. Но посмотри, ты узнаешь сапоги?

– С какой стати мне их узнавать?

– Ну как же, это ведь те самые, которые ты послала мне еще в Гуанахуато, когда я был в тюрьме.

Она расхохоталась, и на сей раз вместо волшебной музыки в ее смехе звучало неприкрытое презрение.

– Да ты никак рехнулся, Хуан! Зачем бы я стала посылать тебе сапоги?

– Но... я... я подумал...

Язык мой вдруг стал заплетаться. Что-то не складывалось у нас с Изабеллой свидание. Я мечтал о нем тысячу ночей, но сейчас чувствовал себя так, словно угодил в зыбучий песок.

Тем временем она забралась в карету и захлопнула за собой дверцу. Я воззрился на нее в ошеломлении.

– Изабелла! Ты не можешь вот так взять и уехать. Мы ведь просто...

– Слишком поздно для никчемных разговоров, – равнодушно обронила она, глядя на меня пустыми глазами.

Экипаж качнулся: кучер вскочил на козлы и взялся за кнут, причем взгляд его был устремлен куда-то мимо меня. Потом он как следует огрел мулов кнутом, и они рванули с места, что твои скакуны. Бросив наконец через плечо взгляд туда, куда смотрел кучер, я понял, что прямо на меня скачут пятеро всадников с обнаженными клинками. Я был безоружен, если не считать ножа за голенищем: моя шпага осталась притороченной к седлу Урагана.

Я помчался к своему коню, хотя шансов опередить верховых было немного. Когда первый из них почти настиг меня, я резко развернулся и заорал, размахивая руками, в одной из которых был зажат нож. Лошадь незнакомца испугалась, шарахнулась назад, остальные налетели на нее и сбились в кучу. Вздумай кто-то пугнуть так Урагана, мой конь втоптал бы его в землю, но эти лошадки для променада не были боевыми скакунами.

Едва я успел сбросить поводья Урагана с коновязи, как на меня, размахивая клинком, налетел верховой, и мне, дабы спастись, пришлось нырнуть под лошадиное брюхо. Ураган всполошился, развернулся и лягнул неприятельского коня. Но теперь все пятеро моих врагов соединились.

Окруженный пятью мельтешащими лошадьми и всадниками, неистово размахивавшими клинками, Ураган пребывал не в лучшем расположении духа и, будучи на полголовы выше лошадок этих павлинов, принялся безжалостно молотить их копытами, да еще и кусаться, так что я сам, повиснув на узде, опасался за свою жизнь. Хотя я выронил шпагу, которую ухитрился достать из ножен, но зато, схватившись за луку, сумел-таки вспрыгнуть в седло, после чего галопом направил Урагана в ближайшую рощу.

Один из всадников подскочил ко мне и, свесившись с седла, полоснул клинком. Поскольку все это время я продолжал каким-то чудом держать нож, мне удалось отвести рубящий удар, который пришелся по ноге. Из раны мигом хлынула кровь. Противник галопом пролетел мимо и стал разворачивать скакуна, чтобы атаковать.

Внезапно на меня ринулся еще один, появившийся неизвестно откуда всадник, и мне пришлось, резко натянув узду, свернуть на Урагане за дерево, тогда как мой преследователь по инерции влетел на всем скаку в густые заросли. Держась за луку седла, я соскочил с коня и подхватил с земли толстый, крепкий сук. Увидев это, всадник, чей конь запутался в кустах, выхватил шпагу.

Моя дубинка просвистела мимо его головы, однако ему пришлось уклониться, и это дало мне крохотное преимущество, буквально долю мгновения, необходимую на то, чтобы подскочить к противнику, схватить его и выдернуть из седла.

Он сильно ударился о землю, а я упал сверху, заехав коленом ему под дых. А затем прикончил врага его же клинком, после чего схватил оружие в зубы и вскочил на Урагана. Клинок был так себе – не боевая сабля или палаш, а парадная шпажонка, какие светские щеголи таскают с собой для красоты, – но в моей искусной руке и такое оружие было опасным, я запросто мог бы обезглавить им поросенка.

И похоже, сейчас мне понадобится все мое мастерство, ибо на меня мчались сразу двое всадников, хотя им обоим изрядно мешали заросли кустарников и деревьев. Один из преследователей наставил на меня пистолет. Дуло смотрело на меня, как разверстая могила, но хотя оттуда полыхнуло пламенем смерти, хорошо прицелиться на скаку мой противник не сумел, а потому промахнулся, и пуля угодила в ногу. Он перехватил пистолет и бросился на меня, размахивая им, как дубинкой, однако я опередил врага, перерубив ему руку в локте.

Жуткий вопль, который издал этот бедняга, заставил его державшихся позади товарищей ненадолго остановиться. Меня это не волновало: я пришпорил Урагана и устремился на ближайшего всадника. Тот собрался было бежать и попытался развернуться, но перепуганная лошадь вскинулась на дыбы и сбросила его. Он остался пешим, один на один со мной, ибо оба приятеля, бросив его на произвол судьбы, уже во весь опор скакали прочь.

Когда я настиг негодяя, он нырнул, пытаясь уклониться от моего рубящего удара сверху. Я замахнулся, норовя отсечь врагу голову, но удар пришелся в пустоту. Он страшно выпучил глаза и в ужасе заорал, замахал руками, пригнулся, ринулся наутек... и вмазался лбом прямо в ствол дерева.

Мой преследователь валялся под деревом без чувств, неподвижный, как мертвец. Там я его и оставил – без лошади, без оружия, без сознания.

На обратном пути в город я не приметил ни малейшего следа всадников или экипажа Изабеллы. Раны мои кровоточили, причем особенно беспокоил порез на ноге. Выпущенная из пистолета пуля зацепила меня лишь вскользь. Я соорудил временную повязку из шарфа, утешаясь тем, что моя рана была куда менее серьезной, чем у того малого, который остался под деревом. Он умирал, и не только потому, что приятели бросили его истекать кровью; просто разрубленный сустав, как правило, означал смертный приговор.

Ни малейшего сочувствия к этому трусливому псу я не испытывал. Он и его никчемные amigos напали на меня – пятеро против одного, – и, согласитесь, умри я, это было бы чистой воды убийством. Люди, имеющие понятие о чести, никогда не нападут на одинокого человека стаей, словно подлые койоты. Я не был знаком со своими преследователями, но ни минуты не сомневался в том, кем – или чем – они были. Вертопрахами с paseo. Да, нападение шайки трусливых подонков взбесило меня, но гораздо хуже их коварства и боли в раненой ноге оказалось предательство, совершенное Изабеллой.

¡ Аy de mí! Женщина, которую я любил, под предлогом свидания заманила меня в ловушку: она хотела, чтобы меня убили. Как могла Изабелла пойти на такое гнусное злодеяние? Наверняка ее принудила эта трусливая свинья, ее муж. Должно быть, он проделывал с бедняжкой что-то ужасное, если вынудил согласиться на предательство.

С одной стороны, я все время пытался найти Изабелле оправдание, но с другой... В ушах у меня, разрывая сердце, постоянно звучали ее ужасные слова. Как презрительно она расхохоталась при одной лишь мысли о том, что могла передать мне в тюрьму сапоги! Правда, кучер ее мужа постоянно находился неподалеку, в пределах слышимости, и все, что она говорила мне в ответ, наверняка должно было стать известно маркизу. Однако, как бы то ни было, эти насмешки и ее презрительный смех терзали мою душу.

Но потом я вспомнил, как она выглядела, когда выходила из рощи и шла ко мне на фоне сельского домика, – эти золотые волосы, неповторимая улыбка, незабываемые глаза...

– Изабелла! – выкрикнул я в ночь. – Что они с тобой сделали?

* * *

Я понимал, что возвращаться сейчас к себе домой неразумно, однако потерял столько крови, что нуждался в надежном убежище. И я отправился к той, единственной в мире женщине, у кого не было ни малейших оснований мне помогать, но которой я мог довериться, ибо знал ее верное и честное сердце.

Ракель спрятала Урагана на конюшне у своего друга.

– Андреас Квинтана Роо, член литературного клуба, к которому я принадлежу, подержит пока твоего коня у себя, – сообщила она, когда я наутро заявился к ней в спальню.

– Я перепачкал твое белье, Ракель. Прости меня, оно все в крови.

– Ничего страшного. Одеяла можно отстирать. Главное, что у тебя прекратилось кровотечение.

Она помолчала.

– Твой дом сгорел сегодня ночью. Официальная версия такова: ты внезапно сошел с ума и набросился на безоружных, ни в чем не повинных креолов.

– А потом поджег собственный дом? Так, что ли?

– Ну да. Какой спрос с сумасшедшего.

– А вдов и сирот я, случайно, не убивал? Какие еще злодеяния мне приписывают?

– Ну... Слухи множатся, как пеструшки.

– А нельзя ли без недомолвок? Говори уж прямо – о чем судачат люди?

Ракель вздохнула и отвела глаза.

– Говори, не бойся. Как-нибудь выдержу. Я мужчина.

– Ага, может быть, поэтому у тебя совсем нет мозгов. Так вот, гачупинос раззвонили повсюду, будто ты выманил Изабеллу из дома, угрожая убить ее мужа. Но отважные друзья последовали за маркизой, застали ее боровшейся с тобой... В тот самый момент, когда...

– Ну, договаривай! Когда я пытался ее изнасиловать?

– Sí, когда ты пытался ее изнасиловать. Безоружные гачупинос устремились ей на помощь, и ты свирепо набросился на них. Двоих убил, еще одного тяжело ранил и сбежал, прежде чем тебя успели схватить.

– Ракель, ты хоть раз в жизни видела кабальеро, отправившегося куда бы то ни было без оружия?

– Да я в этой истории ни единому слову не верю, и многие другие тоже. Но еще больше людей склонны верить худшему. И если тебя схватят...

– Понятно, возможности доказывать свою правоту у меня не будет, потому что до суда я не доживу.

Да и денег, чтобы подкупить правосудие, тоже не будет. На мои средства в банке наложит запрет вице-король.

Я не мог оставаться с Ракель: ведь если меня обнаружат у нее в доме, это грозит хозяйке большой бедой. Правда, сама она готова была пойти на риск, но я не имел прав на подобные жертвы. И потому сказал ей:

– Мне следует покинуть Мехико, и немедленно!

– Но, Хуан, – возразила Ракель, – ты не сможешь выехать из города на своем коне. Ураган слишком узнаваем, он сразу бросается в глаза. Мы тут потолковали об этом с друзьями из литературного клуба...

– Надеюсь, не с Лизарди?

– Нет, мы все знаем, что он человек ненадежный. Завтра мои друзья хорошенько замаскируют Урагана, а потом группа всадников, один из них на твоем жеребце, спокойно выедет из города. Они оставят коня на ранчо одного из моих приятелей.

– Предупреди, что Ураган норовист, пусть на него садится самый лучший наездник.

– Они это уже знают, нравом твоей жеребец под стать хозяину. Так вот, с Ураганом вопрос решен, однако вывезти из города тебя будет гораздо труднее. Леона Викарио, она из хорошей, известной в городе семьи, спрячет тебя в своем экипаже: ляжешь на пол, и тебя вывезут за дамбу.

– А разве альгвазилы не обыскивают экипажи и фургоны?

– Нет. Общее мнение таково: в том ли направлении, в другом ли, но ты уже сбежал из города, так что искать тебя в столице бесполезно. Но мы не хотим напрасно рисковать: а вдруг по чистой случайности кто-нибудь заметит и узнает тебя.

– Спасибо, Ракель. Но вот что мне непонятно: эти твои друзья, книжники, почему они вообще мне помогают?

И снова она ответила не сразу.

– В колонии повеяло свежим ветром перемен, и мы надеемся, что он сдует прочь старое, отжившее и принесет новое.

– Ты имеешь в виду революцию?

– Я и сама толком не знаю, что имею в виду. Но сейчас важно другое. Хуан, ты стал жертвой несправедливости и на своей шкуре испытал, какие беззакония творятся в колонии. Я знаю, ты по натуре одиночка. Но не сомневаюсь: так будет не всегда, рано или поздно ты сделаешь свой выбор, и когда это произойдет, вся сила и ярость лучшего бойца в Новой Испании окажутся на нашей стороне. Именно так я и сказала своим друзьям.

* * *

Итак, я покинул Мехико в экипаже Леоны Викарио. Она во многом напоминала мне Ракель: обе подруги были отважны, умны, образованны и искренни. Девушки забросали меня вопросами о том, как обстоят дела в Испании. Леона непритворно ужасалась, когда я описывал зверства, творимые захватчиками, и приходила в восторг, слушая о героических подвигах простых людей, поднявшихся на защиту своей родины.

Вопрос о том, куда я направлюсь дальше, мы по пути не обсуждали, но Ракель еще раньше предложила:

– Езжай к падре. Он будет рад тебя видеть.

– Нет. Неприятности следуют за мной по пятам, и я не хочу привести их к порогу отца Идальго.

– Они и так давно караулят у его порога. Я ведь говорила тебе, что за ветры дуют нынче в колонии, и порой это злые ветры. И очень может статься, что падре понадобится надежный клинок.

Как и обычно, Ракель говорила загадками. Я, конечно, и сам нутром чуял грядущие перемены; в колонии явно что-то назревало, однако в подробности меня не посвятили.

Когда мы добрались до ранчо, я крепко обнял обеих – и Ракель и Леону – в благодарность за спасение.

– И вот что я хочу сказать вам на прощание, прекрасные дамы: у меня в этом мире не осталось почти ничего, имеющего материальную ценность, но благодаря вам я сохранил шпагу и способность ею владеть. Если у вас возникнет нужда, только сообщите, и я мигом явлюсь на зов. Отныне все ваши враги – мои враги. Я готов сражаться за вас, а если понадобится, то и умереть.

– Может случиться так, Хуан де Завала, что в один прекрасный день тебе напомнят о твоем любезном предложении, – серьезно ответила Леона. – Но от души надеюсь, умирать тебе за нас все-таки не придется.

Ракель проводила меня в загон к лошадям и стояла рядом, пока я седлал Урагана.

– Право же, не знаю, как тебя и благодарить, – пробормотал я.

– Ты это уже сделал. Ты сказал, что готов не только сражаться, но и даже умереть за меня. Мужчина не может дать женщине больше, ну, не считая любви.

Я смущенно отвел взгляд. Ракель прекрасно знала, что я люблю другую.

Я взобрался на жеребца и медленно выехал со двора, а когда обернулся, чтобы помахать ей на прощание рукой, девушка как раз сворачивала за угол, туда, где ее ждал экипаж, – трогательная хрупкая фигурка в черном платье.

И тут на меня вдруг снизошло озарение: на секунду я замер, не в силах дышать, а потом, опомнившись, помчался за ней. Уже взявшись за дверцу кареты, Ракель обернулась:

– Что такое, Хуан?

– Спасибо тебе за сапоги!

Ее глаза наполнились слезами.

– Ну, вообще-то благодарить надо моего отца. Это его сапоги, и, не сомневаюсь, он бы хотел, чтобы ты их носил. Ты знаешь, что папа был о тебе очень высокого мнения?

– Но, Ракель... я...

– Представь себе, это правда. Отец в грош не ставил кабальеро, которые только и умели, что, разрядившись в пух и прах, гарцевать по paseo, а про тебя говорил, что ты держишься в седле лучше vaquero и стреляешь, как заправский солдат.

Я так оставил в тот день Ракель, всю в слезах. Вообще-то слезы текли и по моим щекам, но лишь потому, что в глаза попала придорожная пыль. Я настоящий hombre, а все знают, что мужчины вроде меня никогда не плачут.

78

Долорес

Прошло два года с тех пор, как я последний раз бывал в Бахио, в городишке Долорес, в доме приходского священника, который свято верил в то, что может освободить ацтеков от гнета, обучив их испанским ремеслам. Жаль, что я совсем потерял старика из виду.

Уже приближаясь к городку, я вдруг вспомнил Марину и понял, как не хватало мне ее все это время. Я так долго был одурманен и поглощен мыслями о прекрасной, но пустой Изабелле, что не сумел разглядеть и оценить по достоинству двух сильных и отважных женщин, Ракель и Марину, которые помогали мне в минуты глубочайшего падения и величайшей опасности.

Я полагал, что преодолел свою одержимость Изабеллой, однако стоило мне о ней подумать, как сердце мое болезненно сжималось. Мне было не по себе оттого, что я так в ней ошибался... или, попросту говоря, был таким дураком. И еще я по-прежнему ни за что не мог поверить, что Изабелла предала меня по доброй воле. Чем дольше я об этом думал, тем больше убеждал себя: во всем виноват ее муж. Иначе с какой бы стати Изабелла пошла на предательство? Неужели она ненавидела меня настолько, чтобы желать моей смерти?! Нет, невозможно! Конечно же, во всем виноват этот ублюдок гачупино, ее муж. Ничего, пусть сейчас мне пришлось покинуть столицу, поджав хвост, но мои счеты с маркизом еще не кончены. Рано или поздно я вернусь, и тогда посмотрим.

По словам Лизарди, люди вице-короля не только разорили все промыслы падре, но и строго-настрого, под страхом ареста и заточения, запретили ему возобновлять их. Подъехав поближе, я убедился, что от его виноградников и шелковиц не осталось и следа, все поросло сорняками. Да и на плетнях напротив бывшей гончарной мастерской не красовались глиняные изделия. Заметив приближающегося Урагана, праздно слонявшийся неподалеку индеец вдруг замахал руками и припустил к зданию, прежде служившему винодельней. Я невольно насторожился: уж больно этот человек своим поведением походил на часового или наблюдателя, специально выставленного, чтобы предупреждать о появлении чужаков.

Зачем, интересно, падре понадобился караульный? Неужели он опять занялся запретными промыслами? Я покачал головой, ибо, не имея представления о том, что здесь сейчас происходит, твердо знал одно: священник обладает удивительным мужеством и твердостью духа. Он уже бросал вызов гачупинос и наверняка не побоялся сделать это еще раз. Да и Ракель намекала, что падре занимается чем-то необычным, чем-то таким, что может снова навлечь на него гнев вице-короля. Когда я подходил к заброшенной винодельне, навстречу из здания вышел сам Идальго. Он узнал меня, и тревога на его лице сменилась радушной улыбкой.

– А вы небось подумали, падре, что это вернулись альгвазилы вице-короля? – пошутил я.

Он рассмеялся и заключил меня в объятия.

– Признаться, удивительно, что ты не заявился, как в прошлый раз, с альгвазилами, спешащими по твоему следу.

– Ну, вообще-то это не так уж далеко от истины.

Пока мы шли по тропе, служившей некогда границей виноградника, я поведал ему о том, как покинул Мехико. Похоже, рассказ мой ничуть не удивил священника.

– Я уже наслышан о твоих приключениях, – промолвил он. – Ракель держит меня в курсе всех новостей, а в последнее время ты был у нее главной темой. Два дня назад она послала мне сообщение и предупредила, чтобы я ждал твоего появления.

Я развел руками в притворном негодовании:

– Ну как так можно, всем ведь известно, что я и сам не знаю, чего от себя ожидать в следующую минуту. Однако не бойтесь, падре, я вас не обременю. Я приехал, лишь чтобы повидать вас и Марину, и отбуду до рассвета – если, конечно, здесь снова не возникнет потребность в моем медицинском искусстве.

Падре рассмеялся:

– Посмотрим, посмотрим.

Он говорил на ходу, заложив руки за спину и опустив глаза.

– С тех пор, как ты вернулся из Испании, – нет, прошу прощения, amigo, с самого твоего рождения, – гачупинос обращались с тобой просто отвратительно. Между тем, унижая тех, кого считают ниже себя, они оскорбляют саму сеньору Справедливость. Конечно, нельзя поставить в вину гачупинос действия человека, который поначалу утверждал, будто является твоим родным дядюшкой, но все то, что обрушилось на тебя впоследствии, когда выяснилось, что ты вовсе не являешься чистокровным испанцем, было, на мой взгляд, откровенной и вопиющей несправедливостью. Ты находишься в том же положении, что и подавляющее большинство жителей колонии: ацтеки, метисы, мулаты, африканцы. Мало того, даже креолам вроде меня, пусть и на свой лад, приходится платить дань гачупинос.

Полнейшее безразличие к положению основной массы населения Новой Испании, должно быть, было написано у меня на лице. А вслух я сказал следующее:

– В отличие от вас, падре, я не верю, что человеческие существа изначально добры по своей природе. Я не верю в возможность принести свободу и справедливость людям, которым неизвестно даже значение слов «свобода», «равенство» и «братство». Между прочим, французы, которые подарили миру сей знаменитый лозунг, с этими же самыми словами на устах отправили на гильотину тысячи своих сограждан. И я собственными глазами видел, как все те же французы, поборники свободы, грабили и разоряли чужую землю. И я видел, как отважные испанские крестьяне – в действительности несчастные глупцы – проливали кровь ради возвращения на трон тирана, труса и предателя. Я не стану сражаться ни за какое дело, ибо вполне может выясниться: те, кто за ним стоит, на самом деле заслуживают не бескорыстной жертвы, а проклятия.

– Выходит, Хуан, ты не веришь ни во что?

– Нет, падре, я верю в Ракель, в Марину, в вас, в одного молодого испанского ученого по имени Карлос, который готов был умереть за меня. Я верю в Касио, партизана из Барселоны, и еще в одну шлюху из Кадиса, у которой больше отваги и патриотизма, чем у всех дворян Испании, вместе взятых. Просто я верю в людей, а не какие-то там дела, лозунги, флаги или королей. Верю в незыблемые принципы – любовь за любовь, правда за правду, смерть за смерть, око за око.

– Сын мой, следуя принципу «око за око», легко лишиться не только зрения, но и жизни.

– Падре, я обращаюсь с людьми так же, как они со мной. Лучший способ мне неизвестен, и в случае необходимости – если приходится сражаться – я наношу удар первым.

– Ты заявил, что не собираешься сражаться за общее дело. А скажи, готов ли ты с оружием в руках отстоять свое право на то, чтобы с тобой обращались как с равным?

– Падре, я настоящий мужчина. Я требую, чтобы ко мне относились с подобающим уважением, и убью каждого, кто посмеет унизить мое достоинство.

– Превосходно, сеньор. Мне нужны умелые бойцы. За что именно ты сражаешься, не так уж важно, гораздо более существенны само желание и готовность. Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Он отвел меня обратно на винодельню, отворил деревянную дверь, и я проследовал за ним внутрь. Там вовсю кипела работа. Пара дюжин мужчин и женщин (в основном ацтеки, хотя было среди них и несколько метисов) распиливали доски и строгали деревянные шесты. Древки? Или?..

– Вы делаете копья?

– Да, друг мой, копья для охоты на диких двуногих зверей.

Я последовал за падре в здание бывшей гончарной мастерской, где теперь тоже производилось оружие – дубинки, пращи, луки и стрелы. Я взял один лук и попробовал натянуть его: мне много раз случалось охотиться с оружием, изготовленным апачами, жившими в пустынях далеко к северу от Бахио. По правде говоря, луки апачей были гораздо лучше тех, которые делали работники падре.

Поскольку отец Идальго не сообщил мне, чего ради он собирал такой арсенал и зачем ему нужны бойцы, у меня на сей счет появились собственные догадки, но столь сумасбродные, что я решил пока оставить их при себе и подождать, пока хозяин сам не растолкует мне, что к чему. Однако падре предпочел сначала показать мне содержимое еще одного строения, бывшей шелкопрядильной мастерской.

¡Dios mío! Пушки!

Я просто не верил своим глазам. «Пушки» эти вовсе не были отлиты из бронзы или железа, но изготовлены из стволов деревьев самых твердых пород, в которых высверливали сердцевину. Чтобы сделать эти «орудия» попрочнее, работники падре, словно бондари, набили на них железные обручи.

Священник взял меня за руку.

– Пойдем, amigo, отведаешь с нами нектара. Я припас несколько бутылей вина, полученного с моих виноградников.

Марина ждала нас возле дома.

– Ага, вот и наш бастард воротился, – хмыкнула она, подбоченившись с вызывающим видом.

Мы поздоровались натянуто, чуть ли не враждебно, но по глазам женщины было видно, что на самом деле она мне рада.

– Да ты стала еще краше, чем когда я видел тебя в последний раз, хотя, кажется, дальше уже и некуда, – сказал я.

– А ты, как вижу, стал еще большим лжецом, чем мне запомнился.

– Марина, – вмешался падре, – где твои манеры? Хуан – наш гость.

– С такими гостями, падре, нужно хорошенько следить за столовым серебром.

Когда я проходил мимо, она взяла меня за руку и сжала ее, с трудом сдерживая слезы. Мы могли обмениваться колкостями, но в последнюю нашу встречу я защитил Марину от нападения двуногих зверей. Она этого не забыла. Я тоже.

Мы устроились за столом на кухне у падре. Он налил всем вина и поставил бутылку на середину стола.

– Предлагаю первый тост за аmericano, героя войны против французов.

– Никакой я не герой.

Не то чтобы мой протест был таким уж яростным, но мне хотелось, чтобы люди как-то определились насчет того, кто я такой. В Гуанахуато я был отребьем lépero. В Кадисе – выходцем из колоний. В Веракрусе – mejicano. В Мехико – пеоном. А здесь, в Долоресе, я, оказывается, americano.

Я заметил, что как падре, так и Марина за время моего отсутствия порядком изменились. Оба стали мрачнее, оптимизма у них определенно поубавилось.

– Помнится, когда я был здесь в прошлый раз, – сказал я, – вы были полны высоких надежд и благородных мечтаний.

– Эти мечты давно мертвы, – вздохнул падре, – и их место заняли грозные предчувствия. – И он вопросительно взглянул на Марину.

– Хуану можно верить, – кивнула она.

– Я боюсь вовсе не предательства с его стороны, а того, как бы он не усомнился в моем душевном здоровье. Хуан, ты, наверное, слышал, что junta в Кадисе предоставила колониям определенные права?

– Да, но говорят, что вице-король это проигнорировал.

– Juntа в любом случае неискренна, и декларация обнародована лишь ради умиротворения жителей колоний. Вот увидишь, после того как испанский народ выдворит французов с полуострова и у нас снова будет король, он тоже отречется от этой декларации. Их обещание свободы не более чем кость, которую бросают побитой собаке.

Я усмехнулся.

– У меня сложилось такое же мнение, но в столице многие придают этой уловке испанцев немалое значение.

– Большую часть жизни я размышлял об отношениях между испанцами и americanos. В первый раз я ощутил мертвую хватку европейцев еще в четырнадцать лет, когда моим учителям-иезуитам пришлось покинуть колонию, потому что король не желал, чтобы они просвещали индейцев. Это было сорок лет назад. Сейчас мне под шестьдесят, и за все эти годы положение основной массы населения – индейцев, метисов и других людей смешанной крови – не улучшилось ни на йоту.

Он простер руки над столом.

– Честно говоря, Хуан, почти за три века, прошедших со времени великой Конкисты Кортеса, для americanos мало что изменилось. Гачупинос упорно не желают никаких перемен.

– Падре надеялся, что сможет изменить отношение испанцев к нам, показав на деле, что мы ни в чем им не уступаем, но, увы... – Марина покачала головой. – Ты сам видел, как они обошлись с плодами его трудов.

– Гачупинос никогда не отдадут нам свободу без боя, – заявил священник, глядя мне прямо в глаза. – И единственный способ обрести свободу – победить их.

– Падре, я всегда глубоко уважал вас, считая добрым и мудрым человеком, но деревянные пушки, копья и пращи – это не оружие в современной войне. Вы знаете, на каком расстоянии поражает противника современная испанская артиллерия? Или хотя бы мушкеты?

– Все это, mi amigo, у нас еще будет возможность обсудить. А в своих арсеналах мы имеем то, что послал нам Бог.

– Бог в этой войне сражаться не будет.

– Падре не глупее тебя, – возмутилась Марина, – он и сам прекрасно знает, что копья хуже мушкетов.

Падре похлопал ее по руке.

– Все в порядке: Хуан задает вопросы, на которые мы должны отвечать. Так или иначе, план у нас есть, может, и не наполеоновский, да и моим союзникам-креолам, офицерам ополчения, не все в нем нравится, но тем не менее он вполне осуществим. Americanos в колонии превосходят носителей шпор в соотношении сто к одному, и большинство из них – пеоны. Креолы обладают деньгами и ресурсами, позволяющими им прогнать гачупинос, но они никогда не выступят самостоятельно, потому что им есть что терять.

А потому основная тяжесть кровавой войны ляжет на плечи людей, которым нечего терять, кроме собственных жизней: на ацтеков и прочих пеонов. К сожалению, они не имеют никакого оружия и не обучены им владеть, но зато только эти люди обладают волей и стремлением свергнуть тиранию. А едва лишь индейцы, взявшись за оружие, покажут, что гачупинос можно победить, креолы поддержат нас и присоединятся к борьбе. Люди разной крови и положения вместе, словно братья, создадут новую страну и будут успешно управлять ею.

– И когда должно начаться восстание?

– Мы планировали выступить в декабре, то есть приблизительно через три месяца. Но боюсь, планы придется пересмотреть.

Я внимательно, не перебивая, выслушал рассказ падре, который, как выяснилось, готовил настоящую войну против гачупинос. Мало того, оказывается, он уже доверил свои революционные планы не только Марине, но и тем индейцам и метисам, которые трудились на его виноградниках, в гончарных и шелкопрядильных мастерских, – иначе просто невозможно было изготавливать оружие, которое накапливалось в тайниках вот уже несколько месяцев. Возглавить восстание отец Идальго намеревался сам, вместе с группой креолов, офицеров ополчения в ранге не выше капитана.

– Мы планировали начать нашу кампанию на ярмарке в Сан-Хуан-де-лос-Лагосе, – сообщил падре.

Мне много раз доводилось бывать на этой ярмарке, проводившейся в первой половине декабря и считавшейся в Бахио грандиознейшим событием года: обычно собиралось от тридцати до сорока тысяч человек, преимущественно пеонов. Падре легко мог набрать там добровольцев для своей армии, не говоря уж о возможности реквизировать лошадей и мулов для кавалерии.

– Я уверен, Хуан, – продолжал мой собеседник, – ты бывал на церемонии в честь Пресвятой Девы Гваделупской.

Чудотворный образ Пресвятой Девы Гваделупской почитали по всей Новой Испании. Первоначально это была примитивная статуэтка, которая, как считалось, исцелила маленькую девочку, упавшую на нож и получившую страшные раны. Затем с нее сделали множество копий, как скульптурных, так и живописных. Особенно благоговели перед чудотворным образом Девы Марии индейцы. Во времена несчастий и испытаний, будь то недород, засуха, наводнение или мор, власти доставляли святыню в бедствующий край, и жители взывали к ней о спасении.

– Ярмарка даст нам возможность завербовать людей, раздобыть верховых и вьючных животных, а заодно и заполучить чудотворную реликвию! – восхитился я мудростью падре. Его план мне определенно понравился.

– Боюсь, однако, – возразил священник, – что трехмесячная отсрочка может быть опасна. Мы уже запасли немало оружия, и если кто-нибудь вдруг сболтнет лишнее, труды многих месяцев пойдут насмарку. Из-за случайной обмолвки власти подавили в зародыше такой же заговор офицеров ополчения в Вальядолиде. Поэтому я предполагаю начать в первых числах октября, буквально через несколько недель. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы избежать напрасных жертв, но, сам понимаешь, Хуан, свобода не может родиться на свет без кровопролития. Настанет время, и совсем скоро, когда мы, подобно Цезарю, должны будем перейти Рубикон и вступить в борьбу, или же нам придется до конца своих дней влачить бремя тирании.

Он потряс над столом кулаком.

– Если история хоть чему-то нас учит, то в первую очередь тому, что свободу народ должен добывать в бою.

Откровенно говоря, я был потрясен до глубины души. Неужели это действительно происходит не во сне, а наяву? Я сижу за столом в маленьком городишке и слушаю, как хозяин дома, скромный приходской священник, на пару с индейской женщиной рассказывают мне о том, как они собираются изгнать из колонии испанцев. Оказывается, у них для этого уже заготовлено и припрятано оружие.

¡Dios mío! Мария, Матерь Божья!

– Скажи честно, Хуан, ты считаешь, что наш план безнадежен, что священник не в состоянии собрать и возглавить армию и одержать победу над регулярными войсками?

– Вовсе нет, падре, – покачал я головой. – Год назад я бы, наверное, рассмеялся при мысли о священнике, изгоняющем гачупинос с помощью индейцев, вооруженных копьями и пращами. Но недавно я побывал в Испании. Многие вожди тамошних партизан вышли из числа священнослужителей, а бойцы зачастую вооружены немногим лучше, чем вы. И тем не менее их отряды вполне успешно сражаются с лучшей армией мира. Что уж говорить о собранных с миру по нитке, кое-как вооруженных, едва обученных и не нюхавших пороху ополченцах, которыми располагает вице-король.

При этих моих словах лицо падре осветилось воодушевлением.

Я поднял свой кубок с вином.

– Пью за вашу отвагу и решимость. И хотя я совсем недавно говорил, что не собираюсь воевать ни за какое дело, но буду сражаться за вас и Марину. Вы и есть мое дело.

Ту ночь, первую нашу ночь после долгой разлуки, мы с Мариной провели вместе. Изначальная неловкость отвыкших друг от друга любовников быстро сменилась неистовой страстью. Однако чуть позже, когда я уже удовлетворил вожделение и отдыхал, раскинувшись на постели и держа в объятиях прижимавшуюся ко мне упругой грудью Марину, меня вдруг одолели сомнения:

– Да разве может такое быть, чтобы простой приходской священник из Долореса и вправду выдворил гачупинос и полностью изменил жизнь колонии?

– Никому не ведомый юнец с Корсики завладел троном Франции, – возразила Марина, – и поставил на колени соседей-королей. Человек способен потрясти мир не силой мускулов или толщиной кошелька, но стальной волей и целеустремленностью. Извечная мечта нашего народа – это свобода, и ему нужна лишь вера в победу. А падре... падре способен дать людям веру в то, что их мечта осуществима.

79

Донна Хосефа Орис де Домингес, супруга коррехидора Гуэретаро, в ожидании приезда из Мехико своей юной подруги Ракель хлопотала по дому, когда вошедший в гостиную супруг буквально ошарашил ее, сообщив ужасные новости. А надо сказать, что коррехидор был не только очень влиятельным в городе чиновником, но и по долгу службы одним из самых осведомленных.

– Они все знают! – объявил с порога Мигель Домингес. – Планы заговорщиков выданы гачупинос. Нашелся предатель. Откровенно говоря, был один человек, который внушал мне подозрения, но теперь это уже не имеет значения. Вовлечено слишком много людей.

– Что ты будешь делать? – спросила жена.

– Арестую заговорщиков. Альенде в списке на первом месте. Он сейчас в Сан-Мигеле. Я пошлю туда гонца и прикажу алькальду арестовать его.

– Да как ты можешь, это же наши товарищи!

– А что я могу поделать? Милая, для их же блага и нашей собственной безопасности будет лучше, если арестами займусь я, а не гачупинос. Я лично поведу следствие и помогу заговорщикам выработать приемлемую тактику ответов, прежде чем к ним применят... сильнодействующие средства.

Донна Хосефа перекрестилась.

– Мы должны предупредить наших друзей в Сан-Мигеле и Долоресе, чтобы они не начали действовать. Может, их еще и не арестуют.

– Слишком поздно. Нам остается лишь надеяться, что власти проведут расследование кое-как.

– Но я...

– Не бойся, милая, тебя это в любом случае не затронет. Я обо всем позабочусь.

Дон Мигель запер жену на ключ в комнате наверху и уехал. В бессильном негодовании она нервно мерила комнату шагами, думая о том, как предупредить заговорщиков. Необходимо сообщить Альенде о грозящем ему аресте, нужно как-то попасть в Долорес и предостеречь падре. Если она не сообразит, как это сделать, восстание будет обречено!

– Игнасио! – воскликнула вдруг Хосефа, хлопнув себя по лбу.

Поскольку ее муж Мигель, как уже упоминалось, был коррехидором, он поселил начальника местной тюрьмы Игнасио Переса прямо под ними, чтобы тот всегда был под рукой. Хосефа схватила метлу и ручкой ее отстучала по полу условленный сигнал, означавший, что она или муж нуждаются в Игнасио. Он в ту же минуту поднялся по лестнице и заговорил с ней через замочную скважину.

* * *

Ведя на длинном плетеном аркане запасную лошадь, Перес скакал в Сан-Мигель, подгоняемый попутным ветром и пронизывающим сердце страхом. Мир вокруг него рушился. Ему только что сообщили о предательстве, и дело, похоже, шло к тому, что он окажется заключенным в собственной тюрьме. И ладно бы еще, если только он сам, но, присутствуя на собраниях, где донна Хосефа, Альенде и другие дерзко озвучивали мечты о Новой Испании, в которой будут царить равенство и свобода, Игнасио поставил под угрозу свою семью. Уже совсем скоро он окажется вне закона.

Примчавшись в Сан-Мигель, Перес не застал там Игнасио Альенде, однако разыскал его друга, тоже заговорщика, Хуана Альдаму.

– Альенде поехал в Долорес, поговорить с падре Идальго, – сказал он начальнику тюрьмы.

– Тогда нам нужно поспешить туда, – заключил тот.

80

Мы с Мариной сладко спали, когда нас разбудил громкий стук в дверь. Я тут же вскочил и схватился за шпагу.

– Сеньорита, это я, Гильберто! – послышался голос из-за двери.

– Это конюх падре, – пояснила Марина. – Должно быть, что-то случилось.

– Наверное, ищейки вице-короля выследили меня здесь.

– Тогда тебе придется бежать. Падре тебя не выдаст, тут и говорить не о чем, но он здесь не один.

И, завернувшись в одеяло, она поспешила к двери, а я стал торопливо одеваться.

– Конюх привез нам послание от падре, – сказала Марина, вернувшись.

– Посреди ночи? Что за срочность?

– Падре пишет, что пришло время омочить наши ноги в реке Цезаря.

EL GRITO DE DE DOLORES[3]