Ацтек. Книги 1-5 — страница 341 из 359

81

После полуночи я понял, что мы перешли Рубикон. То, что это свершилось в городке Долорес, было символично, ведь на нашем поэтичном испанском языке слово «dolores» означает боль и печаль.

Когда мы с Мариной прибыли в дом падре, там уже вовсю шел военный совет. Хозяин обсуждал ситуацию с двумя креолами, офицерами ополчения, Игнасио Альенде и Хуаном Альдамой, а также с Игнасио Пересом, начальником тюрьмы в Гуэретаро. Ну надо же, когда падре меня представил, тюремщик и глазом не моргнул. Следом за нами явилась и Ракель. По дороге к подруге, жившей в Гуэретаро, она заехала прямиком в Долорес, от чего amiga ее всячески предостерегала.

Всюду ходили упорные слухи о предательстве. Одни рассказывали об участнике заговора, по глупости раскрывшем план священнику на исповеди, другие утверждали, будто офицеры ополчения, которых пытался привлечь на свою сторону Альенде, доложили об этом командиру. Трудно сказать, как все обстояло на самом деле, но одно было очевидно: в данной ситуации заговорщики должны или выступить открыто, или спешно бежать, спасая свои шкуры. Но выступить означало сражаться – покинуть семьи, дома и поставить себя вне закона. Мнения разделились.

– Настало время сражаться, – заявил падре.

Капитан Альенде покачал головой:

– Но мы еще не готовы. У нас не хватает настоящих солдат, оружия, снаряжения...

– Но и они тоже не готовы. Вся регулярная армия сражается сейчас в Испании против французов, так что в колонии, в распоряжении вице-короля, осталось только местное ополчение. В нем много офицеров-креолов, и когда они узнают, что вы и капитан Альдама участвуете в восстании, то непременно нас поддержат.

– Вице-король в состоянии выставить десять тысяч солдат, а то и больше, – вставил Перес.

– Да, но не сразу, так ведь, Игнасио? – спросил падре у Альенде.

– Войска разбросаны по огромной территории, – подтвердил Альенде, – сотня здесь, тысяча там. Чтобы собрать все силы в общий кулак, потребуется не одна неделя. И полагаю, определенный план тут может сработать.

– Какой именно?

– Тот, который предлагали вы, собираясь задействовать своих ацтеков. Это, конечно, не настоящие солдаты, но они храбры и готовы хоть сейчас последовать за вами. Разумеется, рота мушкетеров мигом выкосит тысячу таких бойцов, но если их будет десять тысяч или двадцать...

– А почему вы так уверены, что они поднимутся? – осведомился Альдама.

– Это уже случалось прежде, – ответил падре Идальго. – Ненависть к гачупинос глубоко укоренилась в их сердцах, и не один раз ацтеки пытались сопротивляться испанцам, собираясь десятками тысяч. Слишком свежи в памяти индейцев страшные наказания, которым они подвергались, когда пытались утаить хоть часть зерна, дабы предотвратить массовый голод, да и множество всяких других чудовищных несправедливостей.

– Да, мой народ ничего не забывает, – подтвердила Марина, – три столетия гнета выжжены в наших душах.

– Жаль, что нам приходится полагаться на необученных индейцев, но зато они готовы последовать за Идальго, – сказал Альенде. – Думаю, немалое число людей уже ожидает вашего приказа, падре?

Священник не ответил, но это было ясно и так. Разве он сам и его ацтеки стали бы создавать тайники с оружием, не будь у них намерения это оружие использовать. Мало того, у всех помощников падре имелись друзья. И если даже изготовлением и сбором оружия занималась всего сотня человек, это означало, что тех, кто готов откликнуться на призыв Идальго, гораздо больше.

Признаться, меня удивляло совсем иное: как могли люди вроде Альенде или Альдамы – то есть такие, которые служили вице-королю и у которых было что терять, – вступить в заговор против власти. Я не был лично знаком ни с одним из креолов-заговорщиков, но имя Альенде слышал, ибо он славился по всей провинции Бахио как бесстрашный кабальеро, заслуживший шпоры в седле, а не на паркете бальной залы. У меня просто в голове не укладывалось, как могли люди, всю жизнь красовавшиеся в пышной униформе вице-королевских офицеров, проникнуться нуждами и тревогами простого народа настолько, чтобы потребовать кардинальных перемен. Одно дело наш мудрый и отважный священник, но, положа руку на сердце, ничего подобного от карьеристов-офицеров я не ожидал.

Честно говоря, профессиональной армии в Новой Испании особенно делать было нечего. За три минувших столетия ополчение лишь от случая к случаю отражало пиратские налеты на побережье (причем в этом, скажем прямо, оно не преуспело) да жестоко подавляло бунты отчаявшихся бедняков. Разумеется, далеко не все шло в колонии гладко, однако на территорию ее никто не посягал. Для того чтобы захватить расположенные на центральном плато рудоносные районы, армии любой европейской страны сначала пришлось бы долго плыть по морю, а затем проделать нелегкий путь по суше. Так что в данном случае, как говорится, овчинка не стоила выделки. Гораздо выгоднее было перехватывать корабли с серебром и золотом, плывшие в Испанию из порта Веракрус. На Американском же континенте не было никого, кто дерзнул бы помериться с нами силой.

– Но что будет, если вице-король соберет и выведет на битву восемь-десять тысяч обученных солдат? – просил Перес. – Не забывайте, Кортес победил миллионы индейцев, имея в своем распоряжении всего несколько сотен испанцев.

– Кортеса поддержали тысячи союзников-индейцев, – возразил падре, – к тому же мешикатль не повезло с правителем. Будь у них вместо робкого, нерешительного Мотекусомы настоящий, сведущий в военном деле вождь, все могло бы обернуться совершенно иначе.

– Если мы поднимем десять тысяч индейцев (а этого вполне достаточно, чтобы подавить числом те силы в несколько сотен, которые вице-король держит в Бахио), – заявил Альенде, – наши собратья-креолы поддержат нас. Я хорошо знаю креольских кабальеро и офицеров местного ополчения: они не согласятся рискнуть жизнью и достоянием, пока не почуют победу. Однако затем каждый из перешедших на нашу сторону офицеров приведет с собой полсотни, а то и сотню бойцов. И если ядро войска, сформированного из великого множества ацтеков, составит хотя бы тысяча хорошо подготовленных, обученных солдат, вице-королю и гачупинос против нас не устоять.

– Мы соберем всех гачупинос, посадим на корабли и отправим обратно в Испанию, – подхватил Альдама.

Падре встал.

– Ну что ж, полагаю, сейчас самое подходящее время, – объявил он.

– Время для чего? – не понял Альдама.

– Подняться на борьбу с гачупинос и самим захватить власть в колонии.

На лицах почти всех присутствующих отразились изумление и страх. Лишь падре и Альенде демонстрировали полное самообладание и твердость духа. Они были вождями, видевшими дальше других. И решимость остальных зависела от этих двоих.

Еще не рассвело, когда с колокольни церкви Скорбящей Богоматери зазвонил колокол. А надо вам сказать, что в те времена церковный колокол не только собирал верующих на службу, но и служил набатом: таким образом объявляли тревогу и призывали к оружию. Еще когда католическая церковь основывала в колонии первые миссии, ее служители привыкли в случае опасности полагаться на толстые стены храмов да верующих индейцев. В отдаленных местах вроде Долореса, в простых индейских деревушках, превратившихся со временем в маленькие городки, и до сих пор священник в случае опасности начинал бить в набат, и его прихожане-индейцы, как правило работавшие в полях неподалеку, спешили на защиту своей святыни.

И сейчас в церкви, само название которой заставляло вспомнить о печали и боли, падре звонил в колокол, словно призывая к оружию.

Это было 16 сентября 1810 года.

Едва лишь на востоке забрезжил свет нового дня, мы столпились напротив церкви, ожидая, когда падре выйдет и объяснит, почему он ударил в набат. Помимо присутствовавших накануне на военном совете сюда явилось еще человек сто.

Идальго вышел из церкви и заговорил сильным, звучным голосом:

– Мои добрые друзья, долгое время далекая Испания владела нами, почитая за несмышленых детей, обязанных покорно повиноваться. В колонии присылали за взятки гачупинос, которые правили нами, обирали нас, взимая произвольно назначаемые налоги, и жестоко наказывали всех, кто осмеливался не то что возразить, а хотя бы задать вопрос относительно их действий. Может, когда-то мы и были неразумными детьми, но в любой семье дети рано или поздно вырастают, а став взрослыми, сами определяют свой путь.

Гачупинос заставляют наших индейцев americanos платить постыдную дань, которой их как покоренный народ обложили безжалостные завоеватели. Вот уже три столетия эти поборы являются символом тирании и позора. Мало того, испанцы хватают и насильно увозят с родины африканцев и доставляют их сюда, чтобы обратить в рабов и заставить на себя работать. Ни за кем из рожденных в колонии не признаются те права и достоинства, которыми Господь Бог изначально наделил своих чад, даже за теми, в чьих жилах течет чистая испанская кровь. Вместо этого из Испании присылают носителей шпор, а те не только правят нами, дерут с нас несправедливые налоги, но еще и не позволяют жителям колоний заниматься ремеслами и промыслами, которые обеспечили бы нам достойную и безбедную жизнь. В нас видят бесправных рабов, обязанных безропотно прислуживать ненасытным, алчным хозяевам.

А сейчас, после того как французы захватили трон Испании, уже недалек тот день, когда безбожник Наполеон пришлет сюда своего вице-короля, который будет говорить только по-французски, однако станет распоряжаться нами и собирать со всех жителей колонии новую дань. Французы разрушат наши церкви и растопчут нашу религию.

Голос падре набирал силу, а выражение лица становилось все более мрачным и яростным. Мои друзья vaqueros наверняка сказали бы, что у этого человека «костер в животе», подразумевая то самое внутреннее пламя, которое делает быка на корриде неустрашимым и грозным.

– Гачупинос не справились со своими обязанностями. Они управляли нами самым грабительским образом, не давая ничего взамен. Но их время прошло. Мы больше не будем терпеть bandidos, приплывающих из Европы, чтобы обкрадывать нас, облагать податями и заставлять безропотно им служить!

Так не позволим же французам захватить колонию! Пришло время прогнать гачупинос обратно в Испанию и начать наконец самим править своей страной от имени Фердинанда Седьмого, законного короля Испании.

Оратор выдержал паузу. Никто из слушателей не смел даже шелохнуться или вздохнуть, настолько мы были загипнотизированы мощью и величием этого человека и потрясены его речью.

– Все люди равны! – продолжал падре. – Никому не дано право вонзать в нас шпоры! Никому не дано право вырывать хлеб из наших ртов, оставлять наших детей безграмотными, закрывать нам все дороги! – И, потрясая высоко поднятым, сжатым кулаком, он провозгласил: – Да здравствует Америка, за которую мы будем сражаться! Да здравствует Фердинанд Седьмой! Да здравствует Святая Вера! Долой дурную власть!

Собравшиеся поддержали его дружными криками, да что там – громовым ревом. Я оглянулся. Казалось, совсем недавно позади меня толпилось не более ста человек, но теперь их число увеличилось самое меньшее втрое.

– Пришло время заставить гачупинос вернуть нашу землю! – выкрикнул священник.

Марина схватила меня за руку, по ее щекам струились слезы.

– Ты это слышал, Хуан? Ты это слышал? Падре сказал, что теперь мы свободны! Мы равны испанцам! Наши дети пойдут в школу, у нас будет все – работа, собственность, достоинство. Мы сами определим, кому нами править, а значит, власть будет принадлежать нам!

Я огляделся. За исключением нескольких заговорщиков, amigos падре, все собравшиеся возле церкви были бедняками, ацтеками и метисами, то есть тем трудовым людом, кого у нас называли пеонами.

– Все это хорошо, но сначала нам придется сражаться. Кто произнес эти слова, точно не скажу. Возможно, они сорвались с моих собственных губ.

82

Война за независимость – так, я слышал, именовали вожди поднятое ими восстание. Точно так же испанцы называли войну, которую вели у себя на родине против Наполеона. И хотя Идальго и Альенде были рождены в колонии и считали себя americanos, оба, по крови и воспитанию, несомненно, являлись испанцами. Таким образом, вроде бы получалось, что наши вожди призывают брата идти на брата.

Однако я подозревал, что эти люди считали восстание направленным не против испанцев вообще, а лишь против своры алчных угнетателей, носивших те самые шпоры, что когда-то и я сам, шпоры, остроту которых испытывало на себе все остальное население колонии. Альенде настаивал на том, что целью мятежа является восстановление на троне короля Фердинанда Седьмого, в настоящее время пленника Наполеона. Использовать имя Фердинанда представлялось мне весьма разумным: ведь креолам в отличие от пеонов было что терять. А таким образом делу придавалась видимость законности.

У меня сложилось впечатление, что Альенде совершенно искренне собирался создать правительство, действующее от имени короля, однако я был столь же уверен в том, что королю-тирану не было места в пестовавшейся Идальго идее народного правительства. Ибо падре под словом «народ» подразумевал не избранное меньшинство, а все население. Кроме того, он поступил, на мой взгляд, очень мудро, провозгласив восстание актом в защиту религии, господствовавшей в жизни колонии.

В Испании простой народ, после того как правители предали его, взял в свои руки дело борьбы против захватчиков. Почти все те, кто немедленно откликнулся на призыв падре взяться за оружие, были простыми пеонами, то есть опять же «народной армией», и острие их гнева было направлено против чужеземцев, являвшихся в колонию на несколько лет, чтобы набить карманы и затем благополучно отбыть домой, оставив позади себя нищету и убожество. Сама собой напрашивалась параллель с действиями французов в Испании.

¡Ay de mí! До чего же все-таки удивительная судьба мне выпала! Ну мыслимое ли дело, чтобы человеку довелось за столь короткое время принять участие аж в двух войнах за независимость? Интересно, что еще готовит мне сеньора Фортуна: позволит ли она мне пережить и вторую войну? Не решит ли эта коварная шлюха, что я уже и без того исчерпал всю удачу, отпущенную на мою долю?

* * *

Сразу по окончании своей речи падре отдал первый приказ: мы должны были овладеть Долоресом.

Поначалу я с большим сомнением, одолеваемый мрачными предчувствиями, наблюдал за всем происходившим. Падре велел в предрассветный час взять под стражу всех находившихся в Долоресе гачупинос, обыскать их дома и изъять имеющееся оружие. Освободив из местной тюрьмы заключенных, брошенных туда за мелкие провинности, которые власти сочли политическими преступлениями (один индеец сидел за отказ платить подать, а какой-то метис – за оскорбление гачупино), мы посадили на их место испанцев. Поскольку дело происходило ночью, некоторые из них были в одном белье и все без исключения – потрясены и разгневаны.

В городке был развернут маленький гарнизон, не более дюжины солдат, принадлежавших к тому же самому полку в Сан-Мигеле, в котором служил Альенде. Привыкшие повиноваться офицерам, эти люди, когда Альенде с Альдамой явились к ним в казарму и приказали строиться с оружием и в полной выкладке, выполнили их распоряжение без вопросов. Мне оставалось лишь гадать, понимают ли они, что примкнули к бунтовщикам и могут за это оказаться перед расстрельным взводом. Всего за несколько часов мы без единого выстрела полностью овладели городком и достигли первой цели на долгом пути к независимости. Лично меня изумляли быстрота и слаженность действий заговорщиков. А вот индейцев, кажется, не удивляло ничего, в том числе и появившееся вдруг из тайников многочисленное примитивное оружие. Похоже, эти люди уже давно знали, что готовится мятеж.

Однако оружие из тайников падре, в основном самодельное, отнюдь не вызывало у меня восторга. Правда, у него было припрятано, отдельно от всего прочего, около двадцати мушкетов, но по большей части старых и ржавых. Что же до его деревянных пушек, то оставалось лишь надеяться, что, когда они начнут стрелять, меня поблизости не окажется. По-настоящему пригодным для боя выглядело только личное оружие Альенде и его товарищей, немногих добровольцев из числа местных креолов, призывников из казарм да, разумеется, мое собственное. Но пара дюжин хорошо вооруженных людей никак не могла стать основной силой революции.

После того как небольшое количество припасенных падре копий и пращей было роздано, большая часть его «армии бедняков» так и осталась фактически безоружной. У многих все их «боевое снаряжение» составляли кухонные ножи и дубинки.

Страшно было подумать, что произойдет с этой несчастной толпой, когда она попадет под слаженный мушкетный залп, не говоря уж об артиллерийском огне. Воображение живо нарисовало мне хаос, панику, множество убитых и море крови.

Правда, вожди восстания рассчитывали захватить арсенал в Сан-Мигеле. Альенде прекрасно знал, что там хранились основательные запасы оружия и амуниции, но я сильно сомневался, что местные командиры просто так бросят оружие, особенно узнав, что на Сан-Мигель движутся большие силы.

Кроме того, Альенде рассчитывал на то, что колониальное ополчение, сперва в Сан-Мигеле, а затем и по всей стране, перейдет на сторону восставших. На высшие командные посты в войсках вице-короля назначали исключительно гачупинос, должности строевых офицеров занимали преимущественно креолы, а основная масса нижних чинов рекрутировалась из метисов. Чистокровные индейцы призыву не подлежали, и в армии служили лишь очень немногочисленные добровольцы.

Вера Альенде в то, что креолы поддержат восстание – и деньгами, и оружием, и личным участием, – зиждилась на их практически всеобщей ненависти и лютой зависти к уроженцам Испании.

– Надеюсь, эти люди получат то, чего хотят, – сказал я Марине и Ракель, глядя на окружающую нас толпу, воодушевленно славившую рождение революции.

– Хватит стоять с таким видом, словно ты на похоронах, – буркнула Марина. – А ну улыбайся, пока остальные не вообразили, будто тебе известна какая-то ужасная тайна.

Отбросив свои действительно невеселые мысли (откровенно говоря, мне казалось, что все происходящее вокруг сильно смахивает на массовое помешательство), я выдавил улыбку.

– Так и быть, улыбаюсь, но только ради тебя.

При этом я был просто не в силах не думать о том, чем вся эта затея может обернуться. Креолы, вступая на стезю революции, рисковали не только собственными жизнями, но и всем своим достоянием, всем, что их семьи наживали десятилетиями. Неимущие ацтеки и другие пеоны знали, что если они потерпят поражение, то солдаты вице-короля сожгут их поля, изнасилуют их женщин и обрекут их детей на голодную смерть.

Я ехал особняком, опередив основной отряд, но то и дело оглядывался на тех, кого мы назвали ацтеками и метисами. Еще недавно эти пеоны, сняв шляпы, внимали страстной речи падре, и вот теперь они маршируют за ним – и мужчины, и женщины с младенцами на руках.

Мне невольно вспоминались всякие ужасы, которые я видел собственными глазами и о которых слышал: например, что способна сотворить корзина с гвоздями, если выстрелить ею из настоящей пушки по густой толпе – брызги крови, осколки костей, ошметки плоти, – или представлялись мушкетные залпы, выкашивающие ряд за рядом. Я думал о войне без пощады, до последней капли крови, когда раненых добивают багинетами, и лежащие на земле беспомощные люди знают, что вот сейчас враги хладнокровно оборвут их жизнь отточенной сталью.

Но Падре и Альенде думали не об ужасах войны, а о свободе, принести которую могли только сражение с войсками вице-короля и добытая в боях победа. Они были полны отваги, надежд и самых благих устремлений.

Я же думал о жертвах, на которые готовы были пойти падре, Альенде, Альдама, Ракель, Марина – все, кто обладал каким-либо достатком или положением. Все эти отважные люди рисковали не только жизнью, но и всем своим миром, включавшим дома, имущество, благосостояние родных и близких. Причем сражаться они собирались за интересы великого множества других, незнакомых им людей, что делало их мужество чрезвычайным.

Испанские партизаны, воевавшие с французами, обладали храбростью того же рода. Я лично не рисковал ничем, кроме собственной жизни, представлявшей ценность исключительно для меня одного. Кроме этого, у меня не было совсем ничего: ни состояния, ни семьи, ни даже доброго имени.

Я сказал падре, что готов сражаться, чтобы защищать Марину и Ракель. Сейчас, глядя на светящиеся гордостью и великими ожиданиями лица вождей и простых индейцев, я им завидовал. У них была мечта, за которую они готовы были сражаться и умереть.

Мы потянулись из города нестройной колонной, во главе которой ехал падре с офицерами-креолами. За ними следовала «кавалерия» новорожденной армии – отряд всадников, кто на коне, кто на муле, состоявший по большей части из vaqueros с соседних гасиенд, в основном метисов, забросивших свои стада и табуны, чтобы поддержать падре, и лишь немногих креолов из Долореса, решивших принять участие в восстании. Были среди всадников и чистокровные индейцы, но тоже совсем немного. Пехота, шагавшая позади, состояла из сотен мужчин, вооруженных мачете, ножами и деревянными копьями.

Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь произвел более или менее точный подсчет численности этой «армии», да и возможности такой не представлялось, ибо она была подобна весенней реке, вода в которой непрерывно прибывает за счет вливающихся в нее бесчисленных ручейков. Только что нас была сотня... потом добавилась вторая, еще... еще... люди присоединялись к падре как по одному, так и группами. Прошло совсем немного времени, а их количество уже исчислялось тысячами. Ни у кого не спрашивали имен, никому не давали никаких инструкций, не вносили ни в какие списки, ничему не учили. На муштру просто не было времени, да и профессиональных солдат для обучения такой толпы даже азам военного дела явно не хватало. Подозреваю, что эти индейцы знали одно – когда придет время, падре каким-то образом укажет им на врага, и они устремятся в битву. Люди тащили на себе припасы: уже приготовленные тортильи, а также маис, бобы и мясо, которое следовало засолить, чтобы оно не испортилось. Не берусь судить, какие именно дополнительные запасы провианта были созданы на черный день организованным порядком, но они совершенно точно имелись, о чем позволяли судить присоединившиеся к колонне подводы с припасами.

Мое восхищение священником-воителем, который читал Мольера, не боялся бросить вызов власти и церкви, возделывая виноград и шелковицу, и обладал невероятно щедрой душой, полной любви ко всем, но в первую очередь к несчастным и угнетенным, воспарило до небес. Я предполагал, что провиантом и снабжением будут заниматься двое профессиональных военных, Альенде и Альдама, но падре показал себя настоящим человеком-вихрем, способным управляться с дюжиной дел одновременно, да еще и вдобавок бесстрашным в принятии решений. Мигель Идальго, скромный деревенский священник, поднял меч с таким же воодушевлением, с каким раньше когда-то поднимал крест.

По всему чувствовалось, что Альенде, профессиональный военный, как и его товарищи-офицеры, не хотел, чтобы армией командовал священник, но падре, и только он один, был способен привлекать на сторону повстанцев множество добровольцев. Не знаю уж, был ли отец Идальго осведомлен насчет недовольства Альенде, который желал командовать сам, но в любом случае священник не подавал виду. А между тем я, находясь рядом с Идальго достаточно долго, уже усвоил – мало что способно ускользнуть от внимания этого человека.

«Священник-воитель, – думал я о падре. – Он не из тех, кто, следуя Новому Завету, “возлюбит врага своего” и “подставит другую щеку”. Скорее уж он провозгласит, подобно пламенным ветхозаветным пророкам, принцип “око за око”. Способность поднять меч и владеть им была присуща падре с самого начала и лишь ждала того часа, когда праведный гнев побудит его к действию. Подобно Моисею, Соломону и Давиду, он взялся за меч, дабы защитить свой народ».

По мнению Ракель, война и религия долгое время представляли собой две стороны одной и той же монеты. Завоевание Нового Света происходило во имя утверждения христианства; так, во всяком случае, заверяли алчные конкистадоры, набивая свои бездонные торбы награбленным у индейцев золотом. И разве сам архангел Михаил не поднял меч, дабы низвергнуть Сатану и его падших ангелов с Небес?

Когда мы двинулись по направлению к Сан-Мигелю, мне показалось, что началу восстания сопутствуют добрые предзнаменования. На всем пути следования нам попались богатые гасиенды, так что и маиса, и свиней, и коров было вдоволь. У нас не возникало затруднений с провиантом, во всяком случае пока.

Едучи рядом с Ракелью и Мариной, я оглянулся на растянувшуюся по дороге толпу индейцев, сопровождаемых своими женами и ребятишками, и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:

– Зачем они тащат с собой семьи? Чтобы было кому готовить еду?

– А как ты думаешь, что сделают люди вице-короля, когда они нагрянут в Долорес? Что, по-твоему, будет с женщинами, оставшимися в селениях, из которых все боеспособные мужчины ушли на войну?

Я понял всю наивность своего вопроса: действительно, мог бы и сам догадаться. Я, однако, обратил внимание на то, что Марина сказала «когда они нагрянут». Не думаю, что она заметила свою оговорку или тем более сказала это сознательно. Но ведь если революция увенчается успехом, люди вице-короля никогда больше не нагрянут в Долорес, потому что уже не останется ни вице-короля, ни королевской армии.

Неожиданно падре Идальго оказался рядом. Он слегка подался ко мне и заговорил, понизив голос:

– Так много всего случилось за столь короткое время, что у меня просто не было возможности обсудить с тобой некоторые вопросы. Но мы обязательно и очень серьезно поговорим, Хуан, при первой же возможности.

С этими словами он отбыл так же быстро, как и появился. Озадаченный, я взглянул на Марину.

– Неужели тебе не ясно, – промолвила она, – что во всей этой армии ты единственный человек, участвовавший в настоящей войне. Даже офицеры-креолы не имеют военного опыта.

Я едва не застонал вслух.

Ну как мне объяснить этим людям, что воином я стал вынужденно, а весь мой боевой опыт сводился к постоянному стремлению остаться в живых? Они что, вообразили, будто я был вождем партизанской войны против французов? Да, до сего момента я не возражал, когда другие преувеличивали мои заслуги и способности, но мне вовсе не хотелось ни погибнуть самому, ни поставить под угрозу все дело падре лишь потому, что он сильно преувеличивал мои достижения на военном поприще.

– Не переживай, – сказала Марина. – Уверена, что падре скорее считает тебя bandido, нежели солдатом.

– Прекрати читать мои мысли, – буркнул я.

83

В тот же самый день мы вступили в маленький, не имевший ни укреплений, ни гарнизона поселок Атотонилько близ Сан-Мигеля. Над убогими домишками возвышался внушительный комплекс церковных строений.

Я ехал неподалеку от головы колонны и слышал, как падре сказал Альенде, что нужно сделать здесь остановку, дать людям и животным отдых перед наступлением на Сан-Мигель.

– Я хочу застать их врасплох, нагрянув в сумерках, – пояснил он.

Падре определенно был прирожденным командиром: говорил спокойно, но сам его тон не допускал возражений.

Альенде согласился с предложенной стратегией. Да и как можно было не согласиться? Он выступил из Долореса с четырьмя сотнями человек, а сейчас его войско катилось как грозный океанский вал – одних ацтеков к нему прибились тысячи. Прежде чем мы остановились, Альенде проехал вдоль колонны и насчитал пять тысяч индейцев, но пока он возвращался назад, их количество еще возросло.

У дверей церкви Атотонилько падре приветствовали другие священники. Он вошел внутрь и скоро появился снова, неся полотнище с образом Девы Марии Гваделупской.

– Дай мне копье, кавалерист! – велел он vaquero.

Прикрепив полотнище к древку, падре вновь сел на коня и направил его в толпу индейцев, высоко держа знамя.

– Пресвятая Дева с нами! Да здравствует Дева Мария Гваделупская! Долой дурную власть!

Тысячи голосов подхватили его клич. Крики ацтеков сотрясали землю. Ракель и Марина воодушевленно вторили общему хору. Альенде и его креолы усмехались с довольным видом.

Со стороны падре то был мастерский ход, сделавший бы честь гениальному постановщику представлений. Пресвятая Дева Гваделупская считалась покровительницей всех индейцев этой страны. Каждый в Новой Испании сотни раз слышал историю явления ее чудотворного образа. Около трехсот лет назад, в 1531 году, спустя десять лет после завоевания Кортесом державы ацтеков, новообращенный по имени Хуан Диего объявил, что ему, когда он обрабатывал свое поле, явилась Дева Мария. Он сообщил о видении церковным властям, но ему никто не поверил. Когда Пресвятая Дева явилась ему снова, он посетовал на это и получил повеление взобраться на холм, после чего увидел, что на вершине его – а дело было в разгар зимы – благоухают распустившиеся цветы. Хуан Диего нарвал их, сложил в серапе – накидку из грубой шерсти, отнес в церковь и рассыпал по полу. Помещение заполнилось дивным ароматом, а на его серапе запечатлелся лик Пресвятой Девы.

Известие о чуде распространилось по Новой Испании со скоростью лесного пожара. После Конкисты индейцы оказались в духовном вакууме. Священники, явившиеся следом за конкистадорами, старательно вытравляли саму память о языческой религии. То, что испанцы, поправ ацтекских богов, не только уцелели, но утвердились в благоденствии и процветании, лишило недавних язычников религиозной опоры. Формально приняв крещение, они в большинстве своем относились к поучениям католических священников без особого воодушевления, если вовсе их не отвергали, но чудо, явленное Хуану Диего, все изменило: индейцы обрели священный объект для поклонения. Толки о чуде множились, охватывая миллионы верующих, и сам Папа издал буллу, объявлявшую Деву Марию Гваделупскую покровительницей Новой Испании. Разумеется, утверждалось, что образ Пресвятой Девы, написанный на знамени, которое падре явил толпе индейцев, идентичен таковому на серапе Хуана Диего.

Падре сделал свою войну священной, вроде Крестового похода. Через святой образ на знамени он связал ацтеков союзом с самим Богом.

Марина расчувствовалась настолько, что ударилась в слезы, я же натянуто улыбнулся. Интересно, неужели я один заметил военную хитрость Идальго.

А падре тем временем возглашал: «Долой дурное правление!» И возбужденная толпа орала в ответ: «Смерть гачупинос!»

Затем он передал хоругвь молодому человеку, который, высоко подняв образ, зашагал впереди армии. Диего Райю, священник-ацтек, стал знаменосцем революции.

84

Прежде чем мы оставили Атотонилько, были подняты на копейных древках и другие хоругви с изображением Пресвятой Девы Гваделупской, и теперь уже трое священников-воителей вышагивали во главе нашей колонны, под священными знаменами. Какой же смелостью обладали эти служители Божьи! Сам я прекрасно владел клинком и пистолетом, но эти люди шли в бой, не вооруженные ничем, кроме своей веры и отваги.

Креолы на нашем пути попросту испарялись: правда, некоторые vaqueros с гасиенд пополняли ряды нашей кавалерии, но креолы, хозяева и управляющие, спешили убраться с дороги армии, которую они считали просто неуправляемой толпой. И наверное, она так и выглядела со стороны, тем паче что на всем пути к Сан-Мигель-эль-Гранде армия буквально разбухала от великого множества присоединявшихся к ней на каждом шагу ацтеков. Со стороны это было похоже на могучую, полноводную реку, которая становится все шире за счет вливающихся в нее ручьев и притоков.

Меня удивляло, что ацтеки не задавали вождям никаких вопросов, даже не спрашивали, куда те их ведут. Они просто маршировали, забросив свои поля, равно как и метисы, хотя последние были представлены в гораздо меньшем числе, что и неудивительно, ибо в процентном соотношении они составляли меньшую часть населения колонии. Причем по одежде наших метисов было ясно, что это бедные пеоны, а не торговцы или владельцы ранчо.

Я много раз видел появлявшихся со стороны Сан-Мигеля всадников, которые, остановившись, озирали нашу колонну, после чего разворачивались и скакали назад к городу так, словно за ними гнался сам дьявол. Впрочем, почти так оно и было: могу себе представить, с какими физиономиями выкрикивали они на улицах, что к их городу приближаются тысячи кровожадных ацтеков.

Я вернулся назад, туда, где бок о бок ехали Марина и Ракель. Испуганные лица гачупинос или креолов их, похоже, вовсе не интересовали, и на эту тему они не заговаривали, зато вовсю обсуждали, как выглядят ацтеки.

– Посмотри только на их лица, – говорила Марина. – Они светятся и полны надежды, а ведь я припомнить не могу, когда видела хоть кого-то из моих соплеменников не только смеющимся, но даже просто улыбающимся. Индейцы всегда грустны, всегда в печали, ибо их унижали и угнетали так долго, отняв у них даже собственных женщин, что бедняги в конце концов перестали понимать, кто они такие. Но теперь они идут восстанавливать свою честь, и на их лицах запечатлелась гордость.

Я подумал, что Марина права. Вряд ли мне прежде доводилось видеть счастливого индейца, если только тот не упился пульке.

– Эти люди счастливы, потому что участвуют в Крестовом походе, – сказал я. – Они идут на Мехико, а это Святая земля Новой Испании.

Бедолаги не понимали, что, может быть, уже завтра будут мертвы.

– Это Крестовый поход детей, – вздохнула Ракель, – вот на что похожа наша война. Не грозные, закованные в латы рыцари, но сонмы невинных чад, шагающих с надеждой и отвагой в очах, ибо только дети могут быть столь искренними и столь бесстрашными.

– Что еще за поход детей? – заинтересовалась Марина.

– В истории Европы было целых два таких похода, давно, еще в Средние века. Двое мальчиков, каждый сам по себе, стали вдруг собирать вокруг себя товарищей для похода в Святую землю. Обоим были видения, в которых каждому сообщили, что он должен возглавить армию безгрешных детей, для отвоевания Святой земли у неверных. На зов откликнулись тысячи ребятишек со всей Европы.

– Они шли навстречу своему року, – заметил я. – Десятки тысяч глупых ребятишек, маршировавших неведомо куда. Многих из них свои же, христианские капитаны заманили на корабли и продали в рабство неверным.

Я подмигнул Ракель, довольный тем, что запомнил историю, которую она рассказала мне много лет тому назад.

– Ну, здесь такого не случится, – заявила Марина. – Мы не дети, да и вождь наш ведет нас вовсе не в Крестовый поход, он просто хочет признания за всеми людьми равных прав. Рано или поздно ты увидишь индейцев, одетых так же, как все прочие, и не сможешь отличить их от белых.

Эту последнюю фразу Марины услышал один из офицеров-креолов – друг Альенде, проезжавший мимо рысцой.

– Да обезьяна, хоть ты ее в шелка выряди, так обезьяной и останется, – презрительно фыркнул он.

Я стиснул зубы, глядя ему в спину: до чего же мне хотелось ввязаться в драку.

– Жаль, что этот тип на нашей стороне... иначе я внушил бы ему понятие об общественной справедливости, угостив сапогом по заднице.

Ракель покачала головой и пробормотала:

– Каков hombre есть, таким он и останется. Насилием ничего не добьешься. Мы должны стараться ладить между собой, как братья и сестры.

Мы с Мариной переглянулись. Ни у нее, ни у меня не было ни малейших иллюзий: креолы ни за что не поступятся своим привилегированным положением, пеонам придется самим завоевывать свободу на поле боя.

Я выехал на более высокую позицию, дававшую возможность обозревать как город Сан-Мигель, так и плещущееся на подступах к нему безбрежное людское море.

Впереди шествовали священники с высоко поднятыми хоругвями Пресвятой Девы, за ними верхом, в сопровождении почетной стражи солдат, ехали падре Идальго и Альенде.

Честно говоря, я человек далеко не благочестивый и бóльшую часть жизни провел, всячески избегая общения с Всевышним, в надежде, что Он не обратит особого внимания на мои прегрешения. Но при виде этой грандиозной процессии я впервые за всю жизнь проникся осознанием величия и могущества Господа.

85

Сан-Мигель-эль-Гранде был родным городом Альенде. Здесь все помнили его молодым кабальеро, ухаживавшим за прекрасными девушками и смело сражавшимся с быками на арене. Им восхищались, ему стремились подражать. Теперь он явился домой во главе армии завоевателей.

Мы быстро установили, что испанцы в подавляющем большинстве покинули город, но немногие оставшиеся спрятались в здании ратуши. Полковник Канал, отвечавший за оборону города, прекрасно понимал, что шансов на победу у него нет. Другой офицер, майор Камуньес, пытался было организовать сопротивление, но поскольку солдаты и офицеры хорошо знали и искренне уважали Альенде, то уже в самом скором времени почти весь гарнизон, больше сотни человек, присоединился к нам.

Я тихонько слушал, как падре вел с полковником Каналом переговоры о капитуляции гачупинос, забаррикадировавшихся в ратуше. Решение было достигнуто после уверенного заявления Альенде:

– Передайте гачупинос, что если они сдадутся, я лично гарантирую, что никому не будет причинено ни малейшего вреда. Я возьму их всех под свое покровительство, слово чести.

Прикусив кончик сигары, я оглянулся на безбрежное море ацтеков, грозившее затопить город. Интересно, как Альенде собирается доводить до людей приказы: при всем желании они вряд ли сумеют что-нибудь расслышать. Не говоря уж о том, чтобы понять.

Вряд ли Альенде даже задумывался об этом, а между тем большинство индейцев плохо владели испанским, если только знали его вообще. Не говоря уж о том, что они не доверяли Альенде, ибо видели в нем, обряженном в пышный мундир испанце, живой символ ненавистной тирании. Но поскольку падре, которого ацтеки почитали святым, с одобрением относился к этому человеку, они тоже волей-неволей с ним мирились.

Разумеется, и самому падре тоже было отнюдь не просто командовать армией такого размера. Ну посудите сами: как его приказы вообще могли быть услышаны? Кто должен был доводить их до исполнения, если отсутствовала традиционная цепочка командования, включающая лейтенантов, сержантов и капралов? Да и как вообще ничему не обученные солдаты могли правильно исполнять приказы?

Беспорядки начались уже с наступлением темноты. Сначала наши индейцы принялись ломиться в таверны, которые закрыли в ожидании осады. Потом кучка индейцев заявилась в местную тюрьму – они открыли камеры и выпустили всех подряд, не делая разницы между политическими узниками, убийцами и ворами. Свободу получил каждый, кто выразил намерение присоединиться к восстанию. Правда, первый порыв быстро сошел на нет, долгий марш к городу утомил наших индейцев, и скоро они завалились спать. Но, проснувшись поутру, с лихвой наверстали упущенное.

Банды ацтеков принялись вламываться в дома, не разбираясь, кому они принадлежат – креолам или гачупинос. Жилища отчаянно грабили; то, что не могли унести, ломали, били, устраивали поджоги. Скоро уже тысячи индейцев впали в неистовство, они выбивали окна, высаживали двери домов, лавок и складов, таща ворохами и охапками все, что только могли схватить.

Повсюду гремели крики: «Смерть гачупинос!» Всех белых людей, не только не успевших удрать гачупинос, но также креолов и даже светлокожих метисов вытаскивали из домов и нещадно били.

Индейцы как раз намеревались вздернуть одного креольского купца – они уже сорвали с него почти всю одежду, – когда в их толпу ворвался верхом на коне Альенде. Его сопровождали группа офицеров и я. Падре с нами не было. Я знал, что всю ночь он проверял захваченные запасы провизии и амуниции. Армия крайне нуждалась в продовольствии, оружии и деньгах. Солдатам надо платить, иначе на что же они будут содержать свои семьи.

Альенде попытался урезонить самозваных палачей, но в ответ услышал, что он не священник, которого они все любят и которому верят, а всего лишь один из испанцев, в военном мундире. В гневе он помчался прямо на индейцев, сбил одного наземь конем и принялся наносить удары клинком плашмя, используя смертоносное оружие вместо дубинки. Мы последовали его примеру, и в конце концов индейцы разбежались. Меня просто с души воротило от необходимости бить своих, но дело и впрямь приняло дурной оборот.

Обратив в бегство несостоявшихся вешателей, мы поскакали по главной, самой богатой улице города. Повсюду толпа громила особняки, высаживая двери и таща оттуда все, что подворачивалось под руку. А ведь именно здесь, по одну сторону площади, стоял собственный дом Альенде, а по другую – дом его брата.

При помощи и поддержке одетых в мундиры солдат Альенде мы пытались пресечь грабежи и насилие, угрожая смертью и не останавливаясь перед применением грубой силы, однако ничего не могли поделать с беснующимся морем ацтеков: это было все равно что хватать пригоршнями воду. Лишь прибытие падре позволило наконец несколько унять страсти, но даже ему оказалось не под силу быстро обуздать разбушевавшуюся людскую стихию.

Когда порядок с величайшим трудом был восстановлен, Альенде, багровый от гнева и возмущения, заявил отцу Идальго:

– Подобные бесчинства недопустимы и нетерпимы! Так мы лишимся поддержки всех креолов колонии.

– То, что происходит, ужасно, – согласился падре, и по его лицу было видно, что он действительно огорчен и потрясен всеми этими жестокостями. – Но испанцы грабили и насиловали этих индейцев всю их жизнь. Трудно ожидать, что восставшие рабы будут проявлять учтивость в обращении со своими бывшими жестокими хозяевами.

– Они безмозглые дикари! – вскричал Альенде.

– Дикари? – Идальго возвысил голос. – Может быть, вы забыли о зверствах Кортеса и его конкистадоров? Забыли о трех веках угнетения и насилия, творимого над этими людьми во имя золота и Бога?

Падре умолк, а потом продолжил уже более сдержанно, но твердо:

– Игнасио, я разделяю вашу обеспокоенность. Мы оба дали слово, что никто не подвергнется нападению и не лишится собственности. Но оглядитесь вокруг. С того момента, как мы провозгласили, что гачупинос следует выдворить обратно в Испанию, нами занят уже третий город. Мы призвали людей становиться под наши знамена, и наш призыв не остался без отклика. Сколько у нас людей – десять тысяч? Двенадцать? А много ли из них креолов? Пара сотен? Хорошо, если один из ста откликнулся на наш зов.

– Они присоединятся к нам, когда увидят, что мы побеждаем.

Падре схватил Альенде за руку.

– Amigo, о какой победе может идти речь, если у нас не будет солдат? Вице-король имеет в своем распоряжении семь или восемь тысяч человек. По всей вероятности, он уже приказал этим формированиям выступить против нас. Очень скоро нам предстоит сражаться не на жизнь, а на смерть. И эти индейцы, которых вы презираете, будут сражаться... и умирать.

Спор между вождями восстания звучал в моей голове и после того, как я нашел для Марины, Ракель и себя убежище в монастыре. Сестры приветствовали нас в воротах и предложили кров. Правда, пришлось объяснять им, что Марина не служанка.

Для меня было очевидно, что падре и офицеры, хоть и действуют заодно, отнюдь не братья. Идальго был истинным другом народа, искренним поборником независимости, которую считал необходимой для построения свободного общества, где все, вне зависимости от происхождения, религии или чистоты крови, будут равны. Но Альенде принадлежал к тому типу людей, который я знал слишком хорошо, – кабальеро. Его привлекали лошади, щегольская одежда – лучше всего роскошный мундир, – прекрасные сеньориты, особняки и прочее, что прельщает аристократа. Как и я сам, Альенде получил образование скорее в седле, чем корпя над книгами. Он смотрел на восстание исключительно с военной точки зрения – собрать свою армию, разбить армию вице-короля, изгнать гачупинос обратно в Испанию и провозгласить новое государство, в котором место изгнанников займут его сородичи-креолы.

Падре пылал мечтой о справедливости для всех. Для Идальго восстание было не просто военной операцией, а исполнением его личного обещания освободить угнетенных и выковать в горниле борьбы нацию равных людей. А вот Альенде, как я подозревал, дожидался того часа, когда он и другие офицеры-креолы смогут воспользоваться плодами победы. Выбора у него не было, ибо добыть желанную победу могли ценой крови не его драгоценные креолы, а одни только ацтеки. Успех или провал революции всецело зависел от них, а они верили исключительно падре и следовали за ним, а не за креолами.

Офицеры-креолы не могли держать под контролем эту стихию. Впрочем, и сам Наполеон не сумел бы выковать из этой огромной толпы индейцев настоящую армию, не имея достаточно времени и не затратив уйму денег. А что будет, когда они столкнутся с обученными войсками? Не бросятся ли наутек при первом пушечном и мушкетном залпе, чего боится Альенде? Или же расчет падре на мужество и воодушевление ацтеков верен: они будут сражаться и умирать за дело, которое считают своим?

* * *

По пути из Сан-Мигеля на Селайю падре Мигель Идальго был провозглашен капитаном-генералом Америки, а Игнасио Альенде – генерал-лейтенантом. Третьим на иерархической лестнице стоял Хуан де Альдама, а за ним и остальные креолы, офицеры провинциального ополчения, присоединившиеся к восстанию и получившие соответствующие чины. Впереди нашей колонны с хоругвями Пресвятой Девы шествовали воины-священники, за ними – барабанщики. Барабаны отбивали дробь, хотя никто, кроме горстки обученных солдат, не умел шагать в ногу.

Спустя два дня после взятия Сан-Мигеля падре призвал меня к себя. Я нашел его в голове колонны, и мы поехали верхом бок о бок, на таком расстоянии от остальных, чтобы наш разговор не смогли подслушать.

– Как я понимаю, Хуан, назначение на командную должность тебя не привлекает?

Я пожал плечами.

– Это для тех, кто гоняется за властью и славой.

Я не стал говорить ему о том, что Альенде и другие офицеры-креолы никогда не доверяли мне и не желали видеть в своем кругу. Для них я наполовину оставался разбойником-пеоном, унижавшим и даже убивавшим их сородичей, испанских креолов.

– Я так и думал, что тебя это не заинтересует. Ты не из тех, кому нравится отдавать приказы... и выслушивать их. Сдается мне, ты скорее lobo, одинокий волк, а не павлин.

Я рассмеялся. Священник прочитал мои мысли. Офицеров-креолов, щеголявших в своих великолепных мундирах, я и впрямь считал за павлинов и лишь некоторых признавал хорошими бойцами. Скажем, Альенде был, на мой взгляд, mucho hombre и настоящим солдатом.

– Ты не веришь в революцию, Хуан?

Я помедлил, прежде чем ответить.

– Честно говоря, я и сам не знаю, во что верю.

– Помнится, раньше ты говорил, что готов сражаться за своих друзей. Но сейчас, когда ты видишь армию ацтеков, одержимую мечтой о свободе, не откроется ли твое сердце и для них тоже?

– Я столько всего в жизни испытал и столько всего о себе слышал, что уже и сам не знаю, где правда и чему верить. Но вы всегда были моим другом, падре, так же как Ракель и Марина. Если понадобится постоять за вас троих, я сделаю это, даже рискуя собственной жизнью. Но если вы спросите, готов ли я отдать жизнь за офицеров-креолов или индейцев, мой ответ будет «нет». Пока вы трое сражаетесь на стороне революции, я с вами. Но без вас – это не моя война.

– То, что ты готов сражаться за меня, это высокая честь, но все же, если тебе придется расстаться с жизнью, я бы хотел, чтобы она была отдана не за меня, а за народ Новой Испании.

А ведь падре прав: я волк-одиночка. Может быть, потому, что рос без любви и ласки. Так или иначе, я всегда путешествовал налегке... и в одиночку.

– У меня было немало возможностей понаблюдать за тобой, – продолжил Идальго. – Во многих отношениях ты мудрее меня.

Он махнул рукой, отметая мой протест.

– Нет, я ведь говорю не о книжной премудрости, а о жизненном опыте, которого тебе не занимать. Большинству из нас, живущих тут, в Бахио, довелось повидать разве что соседние города вроде Гуанахуато или Сан-Мигеля, а ты, подумать только, дважды пересек океан и сражался против лучшей армии в мире.

– Ну, падре, не надо преувеличивать, я участвовал всего лишь в паре партизанских стычек...

– А что, по-твоему, имеет место сейчас? Не позволяй себе обмануться размером нашей армии. Она и вооружена, и обучена гораздо хуже, чем любая из когда-либо действовавших в Испании. Но послушай, Хуан, ты обладаешь одним талантом, которому завидует даже Альенде, а знай об этом остальные, завидовала бы и вся армия.

Я нахмурился.

– Не пойму, о чем речь, падре. Что за талант вы имеете в виду?

– Талант выживать. Ты полдюжины раз избегал вице-королевских смертных приговоров, сумел вывернуться из хватки диких майя, выскользнул из петли в Кадисе и уклонился от французских пуль в Барселоне только для того, чтобы вернуться в Новую Испанию, бежать из Мехико и теперь помогать мне вести вперед повстанческую армию. С такими качествами, Хуан, нужно выигрывать войны, а не стычки.

– Ну, положим, этот талант напрямую зависит от способности прятаться и улепетывать, – со смехом промолвил я.

– Как бы то ни было, ты обладаешь чудесным умением – попадая в центр всяческих заварушек, выбираться оттуда живым. Это твое ценное качество я и собираюсь использовать. Хочу, чтобы ты стал шпионом.

Я изумленно воззрился на собеседника. Шпионом? А ведь со шпионами, если они попадаются, обходятся даже более сурово, чем с предателями.

– Я хочу, чтобы ты организовал и возглавил маленькую группу доверенных людей, которые смогут снабжать нас необходимыми сведениями. Мы идем на Селайю и Гуанахуато, и мне нужно знать, что в связи с этим планируют предпринять тамошние власти. Кроме того, разумеется, необходимо иметь представление обо всех передвижениях и маневрах вражеских войск. После Гуанахуато мы двинемся на Мехико...

Он покосился на меня и заключил:

– Ну, что скажешь, сеньор Одинокий Волк? Согласен ты стать моими глазами и ушами во вражеском стане?

– Сеньор капитан-генерал, я буду служить вам до тех пор, пока враги не вырвут мне язык и не выколют глаза!

– Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Я отъехал подальше от лагеря, чтобы побыть в одиночестве и хорошенько обдумать, во что ввязался на сей раз. Не могу я без приключений, а? Я чуть ли не воочию видел ехидную усмешку на физиономии сеньоры Фортуны. Но я говорил чистую правду, заявляя, что буду сражаться за своих amigos. И уж конечно, не оставлю ни Марину, ни Ракель на милость вице-королевских вояк, когда – вернее, в том случае, если – повстанцы потерпят поражение. И разумеется, я не повернусь спиной к падре, который теперь вызывал у меня не только восхищение, но и глубокое уважение.

Вернувшись к женщинам, я окинул их высокомерным взглядом и, напустив на себя весьма важный и серьезный вид, заявил:

– Впредь, милые дамы, настоятельно рекомендую при моем появлении салютовать, как это и положено по отношению к командиру.

Они переглянулись.

– Ах, понимаю, – фыркнула Марина. – Тебя произвели в генералы, не так ли? Так вот, послушай-ка, что я тебе скажу, сеньор генерал. Единственным мужчиной, которому я салютовала, был мой покойный муж, причем сделала я это лишь однажды, провожая супруга в последний путь, когда его пристрелил ревнивый соперник.

Но ее отповедь нимало меня не смутила.

– Вам обеим придется научиться вести себя уважительно, если вы хотите работать под моим началом.

– Под твоим началом? Что это значит? – заинтересовались женщины.

– Это значит – быть секретными агентами, ясно? Может, я пока и не генерал, но зато главный шпион падре, начальник его разведки.

Ракель охнула.

– Так мы будем шпионить? То есть выведывать секреты?

– Как это ни назови, Ракель, но ты вернешься в Мехико, прикинешься верной сторонницей вице-короля и будешь держать глаза и уши открытыми. Все сведения о передвижении войск и подготовке к обороне города, которые только удастся узнать, немедленно переправляй ко мне с гонцами. Постарайся найти для этой цели надежных друзей, кому можно доверять.

– Ну где это видано, чтобы женщины служили шпионами? – воскликнула она в величайшем возбуждении. – Такое возможно только у нас!

Я пожал плечами.

– Не знаю, но прежде чем так уж этому радоваться, хорошенько все взвесь. Имей в виду, если тебя поймают, ты проклянешь свою мать за то, что она тебя родила.

– А как насчет меня? – нетерпеливо встряла Марина.

– Падре нужны сведения насчет Гуанахуато: как идет подготовка к обороне, каковы дороги на подступах к городу, и все такое прочее.

– Мне предстоит отправиться в Селайю и Гуанахуато, чтобы шпионить?

– Нам с тобой предстоит там шпионить. Правда, в Гуанахуато меня знают, но, думаю, борода поможет изменить облик. Кроме того, кому придет в голову заподозрить Хуана де Завала, кабальеро и владельца гасиенды, в убогом ацтеке, трусящем на осле, тогда как его трудолюбивая жена плетется за ним, с узлом пожитков, время от времени кормит мужа тортильями и высматривает пулькерию, чтобы он мог утолить жажду.

86

Селайя

Мы с Мариной прибыли в Селайю к полудню следующего дня, опередив армию на несколько часов. Я ожидал увидеть баррикады, военные кордоны и часовых, опрашивающих всех, кто прибывает в город, однако все оказалось совсем наоборот. Караулов не было и в помине, и мы появились как раз вовремя, чтобы увидеть, как командиры выводят из города большую часть своих войск.

– Ополченцы и гачупинос покидают город, – сказал я.

– Некоторые жители берутся за оружие, – заметила Марина.

Креолы и их слуги возводили возле городской площади баррикады.

По всему городу циркулировали самые разнообразные, порой совершенно немыслимые слухи. Одни говорили, что повстанцы разгромят город и перебьют всех до единого его жителей, другие же возражали, что опасность грозит только гачупинос. Находились и такие, кто уверял, будто нашу армию ведет сама Пресвятая Дева и мы никому не причиним вреда.

Единственные достоверные сведения, которые я смог сообщить падре, заключались в следующем:

– Горстка храбрых креолов готова защищать город. Их всего несколько дюжин, но если они произведут залп, даже страшно представить себе, что могут натворить наши войска.

Развивать эту мысль никто не стал, но все, понятное дело, подумали о грабежах, насилии и убийствах.

Падре был доволен тем, что войска вице-короля обратились в бегство, а вот Альенде – нет: он надеялся убедить их перейти на нашу сторону.

* * *

После полуночи падре разбудил меня и вручил послание, которое я должен был передать городским властям, ayuntamiento.

– Тебе предстоит доставить ультиматум с требованием капитуляции, а это может быть опасным, – предупредил он. – Случается, что парламентеров иной раз убивают на месте.

Я пожал плечами, не слишком веря в подобную опасность. Судя по наблюдавшейся в Селайе панике, ее власти будут только рады любой возможности кончить дело миром.

Однако тон обращения к отцам города меня поразил. Вот что было написано в ультиматуме.

Мы приближаемся к вашему городу с намерением обеспечить безопасность всех испанцев европейского происхождения. В случае добровольной сдачи им гарантируется гуманное обращение. Однако при попытке оказать сопротивление и открыть огонь наша кара будет неминуемой и суровой.

Да вразумит вас Господь, и да пребудет с вами милость Его во веки веков.

Поле битвы. 19 сентября 1810 г.

Мигель Идальго,

Игнасио Альенде

P. S. Если вы прикажете открыть по нашим войскам огонь, мы без промедления обезглавим семьдесят восемь европейцев, находящихся в наших руках.

Мигель Идальго,

Игнасио Альенде

Провожая меня к лошади, падре сказал:

– Меня печалит необходимость вести себя по-варварски. Хоть я и надел солдатский мундир, но я не первый слуга Господа, взявший в руки меч. Сейчас, когда мне приходится вести собственную войну, я с большим пониманием и терпимостью отношусь к Папе, который послал войска в Святую землю, зная, что погибнут тысячи людей, причем множество невинных.

Он сжал мою руку.

– Пожалуйста, Хуан, втолкуй им самым решительным образом, что они должны сдать город без единого выстрела. Боюсь, что если хоть кто-то нажмет на курок, я уже не смогу сдерживать армию.

Двадцатого сентября, перед рассветом, я вручил послание алькальду.

– Нам нужен ответ, pronto, – заявил я, сделав ударение на последнем слове, обозначавшем «скоро».

– Мы должны посовещаться, прежде чем принять решение, – ответил он.

Я указал на церковную колокольню.

– Сеньор, если у вас имеются сомнения, поднимитесь наверх и убедитесь собственными глазами.

С тем я и отбыл, опасаясь, вдруг у кого-нибудь из солдат сдадут нервы и он, нажав на курок мушкета, всадит пулю мне в спину.

Я не зря предложил алькальду полюбоваться нашим лагерем с высокой колокольни. Тысячи и тысячи походных костров произвели на представителей городских властей должное впечатление, позволив оценить, сколь велика грозящая им опасность. Альенде специально приказал не тушить костры в течение часа после того, как послание будет доставлено.

Наконец ближе к полудню из Селайи прибыл гонец, объявивший, что нас впустят в город без сопротивления, но просят дать «время на подготовку».

Падре согласился отложить вступление армии до завтра.

– Какая такая подготовка? – не понял я.

– Жителям Селайи нужно время, чтобы припрятать все ценное, – пояснил священник. – Мне трудно их в этом упрекнуть. А нам следует установить дисциплину и порядок, чтобы, с одной стороны, не допустить грабежей, а с другой – организовать сбор необходимых припасов. Наши ряды ширятся с каждым часом, а стало быть, растет и наша потребность в оружии и провианте. – Он покачал головой и заключил: – Боюсь, это почти невыполнимая задача.

На следующий день мы вступили в Селайю. Я ехал в авангарде вместе с Идальго, Альенде и Альдамой. Городские низы с воодушевлением нас приветствовали, а вот креолы по большей части попрятались кто куда.

Когда мы прибыли на главную площадь, я поднял глаза и заметил на крыше ратуши человека. Ликующие крики звучали так громко, что выстрел я едва расслышал, хотя увидел дым, поднимавшийся из дула. Куда угодила пуля, так и осталось неизвестным, но выстрел буквально взорвал толпу. Наши люди открыли ответную пальбу, совершенно бессмысленную, потому что на крыше уже никого не было. Но этим дело не ограничилось, поскольку ацтеки пришли в бешенство.

Наши индейцы, беспорядочно рассыпавшись по Селайе, грабили все подряд, как в Сан-Мигеле, но только на сей раз никто, даже сам падре, не мог их остановить. Их толпа была слишком велика и абсолютно неуправляема. Альенде, правда, пытался водворить порядок: он врезался в толпу верхом на коне и стал отвешивать удары клинком плашмя, но его лошадь поскользнулась на булыжной мостовой, упала и сбросила всадника. Мне пришлось направить к нему Урагана, расчистить проход в толпе индейцев и вывести Альенде, дав ему возможность снова сесть в седло. Он вытащил пистолет.

– Не делай этого! – закричал я. – Если ты выстрелишь, тебя разорвут на части.

Вне себя, он галопом поскакал прочь. Не подумайте, что Альенде испугался. Нет, просто он понял: если индейцы обратят свой гнев против него, восстание потерпит поражение. Человек редкой храбрости, он готов был поступиться своей гордостью, если того требовали интересы дела.

Я тоже поскакал прочь. Ну что за дикость – глаза бы мои на это не смотрели. Один-единственный выстрел воспламенил настоящий бунт в маленьком городишке. А что произойдет, когда мы достигнем Гуанахуато, крупнейшего города края, и там разразится настоящее сражение? ¡ Аy de mí! Мы спустили диког о зверя с привязи, и кто знает, что он способен теперь натворить.

87

Альенде уповал на то, что креолы в массовом порядке поддержат революцию. Это представлялось мне маловероятным с самого начала, ну а после того, что произошло в Сан-Мигеле и Селайе, стало ясно, что мечта его разбилась вдребезги. Поскольку большую часть своей жизни я прожил в качестве испанца, а бедным пеоном стал лишь с недавних времен, то понимал креолов и гачупинос значительно лучше Альенде, которого уводили от действительности призрачные надежды.

У креолов были века на то, чтобы сорвать с гачупинос шпоры, и если они до сих пор не сделали этого, то лишь потому, что боялись заодно поставить под угрозу и собственные привилегии. Восставали, сражались и умирали за идею в основном те, кому нечего было терять. Лишь немногие идеалисты – такие, как падре, Альенде или Ракель, – готовы были рискнуть всем, не думая о личной выгоде.

– Креолы предпочтут выждать и посмотреть, кто одержит верх, – предупреждал я Ракель. – Какой им смысл сражаться за то, чем большинство из них уже и так обладает. Кроме того, креолы не доверяют пеонам и опасаются подпустить их к власти.

Ракель и сама все это прекрасно понимала. Ведь лишь немногие из ее столичных друзей, такие как Андрес Квинтана Роо и Леона Викарио, готовы были рискнуть жизнью и состоянием во имя свободы и равноправия всех mejicano.

– Ты прав, большинство предпочитают подождать и посмотреть, как обернется дело. Вытеснив гачупинос, креолы приобретут не так уж много. Они опасаются, как бы им не потерять гораздо больше, если власть перейдет в руки пеонов.

Ракель рассказала мне, что практически все видные креолы, получившие предложение присоединиться к восстанию, его отклонили.

– Последним был Агустин де Итурбиде, офицер ополчения из Вальядолида. Вообще-то Альенде его не жаловал, но падре очень хотел заполучить этого человека, ибо он считается блестящим молодым командиром, весьма популярным среди товарищей. Он мог бы привлечь на сторону революции весь свой полк.

Я уже слышал это имя – Итурбиде. Ходили слухи о романтической связи этого молодого офицера с Изабеллой.

Мы с Мариной направлялись в Гуанахуато, дабы разведать, как там готовятся к обороне города, а Ракель – в Мехико, с той же целью. Нас также сопровождали двое доверенных лиц падре, через которых следовало переправлять ему донесения из Гуанахуато. Одним из наших спутников я выбрал Диего Райю: во-первых, он был грамотен, что могло весьма пригодиться разведчику и курьеру, да и к тому же ему ранее доводилось бывать в Гуанахуато. А вот в напарники ему я присмотрел индейца, владевшего ножом куда лучше, чем пером. Диего, обладавший быстрым и острым умом, был в этой паре ведущим, однако он нуждался в поддержке кого-нибудь, может, и не столь смышленого, но зато способного в случае необходимости запросто перерезать любому глотку.

По пути к городу нам с Мариной пришлось обогнать большую часть нашей армии. Зрелище было потрясающее – толпа в десятки тысяч людей, растянувшаяся на многие мили, словно некое первобытное чудище, исполинское и несуразное.

Чего тут только не увидишь! Здоровенный мужчина, держа в одной руке дубину, другой укачивал младенца. Некоторые гнали с собой скот с какой-нибудь гасиенды, мимо которой пролегал наш путь. Почти у каждого имелся мешок маиса, но помимо этого многие – как мужчины, так и женщины – тащили трофеи, добытые в захваченных городах: тут тебе и стулья, и столы, а кто-то даже нес на спине снятую с петель дверь.

Случись мне увидеть подобную армию оборванцев в бытность мою кабальеро, я бы потом долго смеялся, обсуждая это в таверне со своими amigos. Но теперь, не понаслышке зная, что за страсти кипят под внешне непроницаемыми лицами ацтеков, каких надежд и мечтаний полны их головы и сердца, я уже больше не сомневался: падре был прав, утверждая, что эта босоногая толпа таит в себе силу, способную удивить офицеров-креолов.

* * *

Отправить в Гуанахуато шпионов – это Идальго умно придумал. То был третий по величине город обеих Америк и один из богатейших городов мира, поэтому следовало ожидать, что правительство и владельцы серебряных копей будут ожесточенно защищать источник своих доходов.

На пути к рудникам мы ненадолго остановились, чтобы купить тортильи и бобы в придорожной пулькерии. Прикидываясь невежественным пеоном (что было не так уж далеко от действительности), я внимательно прислушивался к разговору двух купцов-креолов, в то время как Марина изображала сварливую, вечно всем недовольную жену. Это у нее, надо сказать, получалось весьма правдоподобно.

То, что я услышал, меня не удивило, а скорее обеспокоило. Новый губернатор, только что принявший в Мехико бразды правления, посулил большую награду и полное прощение всякому, кто доставит ему, живым или мертвым, любого из руководителей восстания. Церковь, со своей стороны, подвергла наших вождей отлучению.

– Последнее встревожит их больше, – шепнула мне Марина. – Теперь они рискуют не только своими головами, но и бессмертными душами.

88

Когда до города оставалось два дня пути, я продал мула и приобрел осла, поскольку мул для большинства бедняков был непозволительной роскошью.

В Гуанахуато мы прибыли по Марфильской дороге, тем же самым путем, который, как я считал, выберет падре для своей армии. На въезде стоял караул, и солдаты на пропускном пункте опрашивали каждого вновь прибывшего. Я сказал, что прибыл с женой из одного селения между Гуанахуато и Сакатекасом. Мой выбор объяснялся просто: владея когда-то в тех краях гасиендой, я имел о них представление.

– Кто в вашей деревне алькальд? – спросил сержант.

– Сеньор Алонсо, – ответил я.

– А кто священник?

– Падре Хосе.

– Что тебе нужно в Гуанахуато?

– Хочу показать жену сurаndero.

Так называли знахарей, изгонявших недуги.

Тут Марина, до этого сидевшая на осле опустив глаза, продемонстрировала сержанту свое воспаленное лицо, покрытое красными пятнами.

– ¡Dios mí! Проваливайте, оба!

Когда солдаты остались позади, Марина слезла с осла и вытерла с лица ягодный сок.

– Хорошо, что ты знаешь алькальда и священника этой деревни, – сказала она.

– Откуда? Я просто не растерялся и назвал первые попавшиеся имена. Сержант наверняка и сам их не знает, просто хотел взять меня на пушку.

– К счастью, ты бывалый враль.

В Гуанахуато царила паника. Главные улицы были перегорожены баррикадами, лавки закрыты, на окнах – ставни, двери заперты. Люди тревожно сновали туда-сюда. Я увидел, как всадник в военном мундире ускакал по направлению к столице – вне всякого сомнения, то был гонец, направившийся за подмогой.

Мы бродили по городу, беседовали с людьми, прислушивались к тому, что говорится на улицах и площадях. Простые люди были встревожены куда меньше, чем купцы или землевладельцы. Многие из состоятельных горожан верили, что Идальго сочувствует французам и намерен передать колонию под власть Наполеона. Как я понимал, такие слухи усиленно распускались Риано, губернатором Гуанахуато и провинции.

Пока мы осматривали город, я прикидывал, сложно ли нам будет его взять. Гуанахуато сильно отличался от таких городов, как Мехико или Пуэбла, с их широкими, оживленными магистралями. Он изобиловал узкими, короткими улочками, проулками и тупиками. На первый взгляд могло показаться, что эта особенность, затруднявшая маневрирование и возможность вести широкое наступление, была на руку защитникам, однако существовали два момента, осложнявшие их положение. Гуанахуато лежал в каньоне, в окружении высот, что благоприятствовало осаждающим. Даже над собором на центральной площади высился отвесный утес, а многие дома лепились к склонам, столь крутым, что пол одного находился на уровне крыши другого. Такая уникальная топография давала нападающим возможность занять господствующие высоты – преимущество огромное, но лишь в том случае, если у них имелась мощная артиллерия. Повстанцам хороших пушек явно недоставало, но ведь Риано мог этого и не знать.

Ну и вторым существенным минусом была малочисленность защитников Гуанахуато. Чтобы обеспечить надежную круговую оборону города такого размера, требовалось несколько тысяч солдат регулярной армии или же, в крайнем случае, почти поголовное участие всех способных держать оружие горожан.

Однако, несмотря на уверения Риано, что падре является приспешником Наполеона, большая часть населения была прекрасно осведомлена: на самом деле отец Идальго хочет выдворить из страны гачупинос; поэтому желающих умереть за испанцев среди простых горожан наверняка найдется немного. В городе проживало достаточно креолов, терпимо относившихся к вице-королевской власти, поскольку она не покушалась на их интересы, но едва ли и эта категория населения горела желанием отдать жизни за надменных уроженцев Испании.

Ну а в пулькерии неподалеку от казарм я услышал такое, во что с трудом мог поверить. Оказывается, дела у владельца заведения шли плохо, потому что в городе осталось слишком мало солдат. Ближайшая крупная воинская часть под командованием генерала Феликса Кальехи стояла в Сан-Луис-Потоси, что совсем не близко.

– Мы точно не знаем, действительно ли Кальеха уже выступил на выручку городу, – сказал я Марине. – Очень может быть, что и нет. Риано отправил просьбу прислать ему подкрепление, но готов побиться об заклад, что генерал и шагу не сделает без приказа от вице-короля, из столицы. Венегас, новый вице-король, в колонии совсем недавно. Учитывая, какая нынче творится неразбериха, да еще и имея в виду, что главной целью повстанцев явно будет Мехико, вице-король скорее прикажет оставить войска для обороны столицы, чем направит их на помощь Гуанахуато.

И все-таки намерения Риано оставались для меня загадкой.

– Не может быть, чтобы у него было всего несколько сотен бойцов. Защищать город столь малыми силами невозможно.

– А что, если он и не собирается сражаться? – предположила Марина. – Как я понимаю, они с падре друзья. Может быть, он просто сдаст город отцу Идальго.

Я покачал головой.

– Нет. Я знаю Риано. Я бывал на балах, которые он давал вместе со своим сыном Гильберто. Он человек упорный, решительный и без боя город ни за что не сдаст. По его понятиям это было бы недостойно, нанесло бы урон его чести. Поэтому наша задача – выведать, как все-таки Риано собирается обороняться с такими малыми силами.

– Ты ведь лично знаком с губернатором, Хуан! Почему бы тебе его об этом не спросить? – подначила меня Марина.

Я почесал подбородок.

– Ну что же, не исключено, что я так и сделаю... а может, он мне и так, без всяких вопросов, все сам покажет.

Как я уже упоминал, Диего и его спутник последовали в Гуанахуато за нами. Мы встретились с ними, и я дал Диего поручение, наказав ему немедленно покинуть город, а утром вернуться с донесением.

Марина нашего разговора не слышала, и лишь когда Диего уже отбыл, поинтересовалась:

– О чем это ты с ним говорил?

– Да так, дал кое-какие наставления. Попросил появиться завтра поутру перед баррикадой на Марфильской дороге и, изображая ужас, оповестить всех, будто бы он видел огромную армию ацтеков, приближающуюся к городу.

– Что за глупости, Хуан? Зачем это нужно?

– На охоте иногда требуется спугнуть добычу, чтобы хорошенько прицелиться.

На следующее утро стражник с баррикады прискакал в губернаторский дворец в такой спешке, словно за ним гнался сам дьявол. Мы следили за городом со склона холма, откуда открывался прекрасный вид на казармы и прочие пункты, имеющие стратегическое значение. Мой план сработал: уже меньше чем через час я понял, что задумал Риано. И открытие это меня потрясло.

– Он не собирается защищать город, – сказал я Марине.

– Что ты имеешь в виду?

– Он будет оборонять только alhóndiga.

– А что это такое?

– Alhóndiga de granaditas – склады для зерна. Зернохранилище.

Вместе с Мариной мы поднялись на склон холма выше здания, в котором губернатор складировал запасы маиса и других зерновых. Хотя оно само находилось на возвышенности, совсем неподалеку располагался доминировавший над городом холм Кварта, и будь у нас возможность установить на его склоне артиллерию, зернохранилище оказалось бы беззащитным. Из чего следовало – Риано имеет в наших рядах лазутчиков и точно знает, что заслуживающими внимания орудиями повстанцы не располагают.

Рассказывали, будто бы холм назвали Кварта, то есть «четверть», поскольку на его вершине был четвертован, в назидание прочим, какой-то злодей. Подобные легенды о тяжкой каре, которую понес неведомый bandido, наводили меня на невеселые мысли, ибо невольно заставляли призадуматься о собственной судьбе.

Здание alhóndiga было массивным, с двумя высокими этажами, имело шагов сто в длину и примерно семьдесят в ширину. Гладкие, без всяких архитектурных излишеств, прочные каменные стены и узкие, похожие на бойницы окна придавали ему суровый вид.

– Выглядит прямо как крепость, – заметила Марина.

– Крепость и есть.

Строительство alhóndiga продолжалось почти десять лет и завершилось совсем недавно, но я неоднократно бывал внутри, когда покупал фураж для лошадей: отдельные части здания начали использовать задолго до завершения работ в целом. Крышей строение было покрыто лишь частично, примерно половина его площади оставалась открытой. Мне говорили, что такой двор называется атриум и эта архитектурная идея позаимствована у римлян.

– Внутри, – поведал я Марине, – здание имеет два этажа, к кладовым на втором этаже и открытому патио посередине ведут две широкие лестницы. Стены толстые; чтобы проломить их, нужны пушки, причем настоящие, а не деревянные. Для нас это действительно крепость, поскольку ничем, способным обрушить такие стены, мы не располагаем.

Поднятая благодаря Диего ложная тревога позволила выявить замысел губернатора. Риано немедленно поспешил в alhóndiga. Так же поступили гачупинос, поддерживавшие их богатые креолы и практически все бойцы регулярных сил.

– У Риано всего-навсего шестьсот, в крайнем случае семьсот человек, – сказал я. – Примерно половина из них пехотинцы; ну еще, наверное, наберется сотня драгун – это те конные солдаты с короткими мушкетами, которых ты видела, – и никак не больше трех сотен вооруженных и умеющих владеть оружием горожан. Вот почему Риано отказался от мысли защищать сам город, ведь чтобы обеспечить сколь бы то ни было надежную оборону, ему потребовались бы силы в пять, а то и в десять раз больше тех, которыми он располагает. Сомневаться не приходится – губернатор сосредоточил в здании запасы воды и пищи, достаточные, чтобы выдержать многомесячную осаду, и будет спокойно дожидаться, когда вице-король пришлет войска ему на выручку.

У нас была одна-единственная возможность атаковать зернохранилище – лобовой штурм главных, выходивших на улицу дверей. Двери эти были массивными и прочными, как крепостные ворота, а второй вход защитники намертво забаррикадировали. Окна по большей части находились слишком высоко, чтобы в них можно было забраться, и вдобавок все без исключения оказались слишком узкими.

Риано предпринял и дополнительные меры по укреплению зернохранилища, заложив каменной кладкой по всему периметру проходы с прилежащих улиц, включая дома с участками, прилегавшие непосредственно к зерновому складу: дом Мендизабаля и главное здание гасиенды де Долорес, входившей в состав рудничного комплекса. У подножия холма он возвел баррикады, надеясь перекрыть подступы со стороны Рио-де-ла-Ката.

– Риано нужно было разрушить оба дома и обвалить стены, чтобы мы не могли использовать их как прикрытие, – сказал я Марине. – А так, чтобы защищать их, ему придется дробить свои не столь уж большие силы.

* * *

Еще и прежде, до начала восстания, зерновой склад был укреплен очень хорошо, куда более основательно, чем требовалось для охраны запасов воды и пищи.

– Наверняка у Риано там городская казна, – заключил я. – Он не рискнул отослать ее в столицу с вьючным обозом, потому что не знает, какие дороги уже заняли повстанцы.

– Его «благородство» распространяется только на испанцев, укрывшихся в зернохранилище, – фыркнула Марина. – Губернатор бросил Гуанахуато на произвол судьбы и заботится лишь о безопасности и золоте испанцев. Между тем его долг – защищать всех горожан. Его решение будет стоить жизней обеим сторонам.

– Риано явно презирает нашу армию, – сказал я. – Для него это всего лишь толпа индейцев под предводительством священника да нескольких офицеров-изменников. Более того, офицеров регулярной армии у нас нет вообще, лишь командиры колониального ополчения, причем невысокого ранга. Он наверняка знает, что в городах, занятых нами по пути сюда, никто сопротивления не оказывал и что индейцы вооружены чем попало.

Сам «бывший испанец», я прекрасно понимал ход мыслей Риано. Он не сомневался в том, что первые же мушкетные залпы, под которыми полягут сотни их собратьев, обратят индейцев в паническое бегство. Признаться, я тоже задумывался об этом. Когда необученные, не имеющие настоящего оружия ацтеки прочувствуют на своей шкуре всю силу мушкетного огня, их революционный энтузиазм запросто может сойти на нет. Но я предпочел держать свои опасения при себе, ибо Марина была женщина вспыльчивая, и, услышав такое, она чего доброго еще оторвала бы мне яйца.

– Нас много, десятки тысяч, – говорила она. – Мы превзойдем их числом – в пятьдесят, в сто раз.

Я заподозрил, что Риано сознательно решил принять бой при таком же соотношении сил, какое некогда было у сражавшегося с ацтеками Кортеса. Ведь если ему повезет, он впишет свое имя в историю рядом с именами великого Кортеса и завоевателя страны инков Пиззаро. Когда стало известно, что армия Идальго находится в двух днях пути, Риано отказался от защиты жилых кварталов города и под покровом ночи перебрался в зернохранилище, превратив его в настоящую цитадель.

– Губернатор объявил, что горожане, дескать, должны защищать себя сами, – сказал сапожник-метис, мимо лавки которого мы проходили. – Но при этом его люди отобрали у нас все мушкеты, а заодно подчистили и почти всю провизию. Им на нас наплевать. – Он смачно сплюнул на землю. – А раз так, то и нам тоже наплевать на них!

89

Когда освободительная армия достигла пригородов Гуанахуато, я выехал ей навстречу, на гасиенду Буррас. Отец Идальго и Альенде внимательно выслушали мой рассказ о планах губернатора Риано. Я даже нарисовал карту рыночной площади и прилегающих улиц, пометив места, где возведены баррикады и перекрыты подступы.

– Значит, их всего человек шестьсот или семьсот? И военных – не больше половины? – уточнил Альенде. – И, говоришь, губернатор с этими силами собирается защищать целых три отдельных здания?

Он взглянул на падре так, словно сомневался, в своем ли я уме.

Я рассмеялся.

– Я видел их приготовления собственными глазами.

Конечно, Альенде можно было понять – ну как поверить в то, что один из богатейших городов мира, третий по величине город обеих Америк, с населением в семьдесят тысяч человек, защищают столь малые силы.

– Однако вы ошибаетесь, если думаете, что захватить зернохранилище будет легко, – продолжил я. – Это настоящая крепость, а Риано и его люди хорошо вооружены. Мушкетов у них больше, чем у всей нашей армии, и это оружие находится в руках настоящих стрелков. Запасов провизии там тоже более чем достаточно. Не имея пушек, чтобы пробить бреши в стенах, мы можем ворваться внутрь, только высадив передние двери, а делать это придется под залповым огнем сотен мушкетов, который защитники поведут из похожих на бойницы окон и с крыши. Этот огонь станет буквально выкашивать наши ряды.

Я хотел сказать, что это будет настоящая бойня, но прикусил язык, ибо слишком почитал падре, чтобы усомниться в мудрости его действий.

Отец Идальго попросил меня сопровождать двух его представителей, которые должны были передать Риано предложение о капитуляции. Выбор был прост: или сдача в плен и гуманное обращение, или же в случае сопротивления смерть без надежды на пощаду.

Однако вдобавок к ультиматуму падре вручил мне еще одно письмо.

– А это личное послание для сеньора Риано. Я знаю его и его семью, да и ты, полагаю, тоже.

– Мы встречались несколько раз, на балах и приемах. Но друзьями не были.

– Неважно, ты встречался с губернатором и его сыном и знаешь, что это достойные люди. Передай это письмо лично Риано и никому больше не показывай.

Личное послание падре губернатору гласило:

Уважение, которое я испытываю к Вам, является искренним и обусловлено признанием Ваших достоинств, чему имеющаяся между нами разница во взглядах ни в коей мере не является препятствием. Полагаю, что в сложившихся обстоятельствах Вы выберете тот образ действий, какой сочтете правильным и достойным, но решение сие никоим образом не должно отразиться на безопасности Вашей семьи. Если таков будет Ваш выбор, мы будем сражаться как враги, однако Вашей супруге и дочерям я предлагаю убежище и гарантирую неприкосновенность.

В сопровождении двух парламентариев я подошел к зернохранилищу, после чего меня и еще одного из посланцев, предварительно завязав нам глаза, допустили внутрь. Повязки с нас не снимали до тех пор, пока мы не поднялись на крышу, где встретились с Риано и его сыном Гильберто. Губернатор ничем не показал, что узнает меня, а вот Гильберто все время косился в мою сторону, явно пытаясь сообразить, где видел меня прежде. Но так и не понял – этому помешала густая борода.

Ознакомившись с требованиями падре, Риано созвал на крышу своих товарищей по оружию. Он вслух зачитал им послание и выдержал паузу, ожидая реакции. По подсказке офицеров, солдаты регулярных подразделений дружно гаркнули: «Viva el rey!» – «Да здравствует король!» После этого губернатор посовещался с горожанами, которые, хоть и без энтузиазма, заявили, что будут сражаться.

В ответном послании Риано поблагодарил падре за предложенную его близким защиту, но сообщил, что в ней не нуждается, поскольку успел отослать жену и дочерей из города.

Вскоре из зернохранилища выехали и, яростно нахлестывая коней, помчались в разных направлениях два гонца. Один из них, так и не добравшись до городской окраины, был выбит из седла выстрелом, а имевшееся при нем послание досталось мне и было прочитано на обратном пути в наш лагерь.

То было письмо от Риано генералу Кальехе в Сан-Луис-Потоси, а говорилось в нем следующее:

Мне предстоит сражение, поскольку мятежники атакуют в самое ближайшее время. Я буду обороняться до последней возможности, ибо это вопрос чести. Прошу Вас поспешить мне на помощь.

Во время переговоров я получил возможность убедиться в правильности своей предварительной оценки: под ружьем у Риано имелось не больше шести сотен бойцов, причем лишь две трети из них составляли настоящие солдаты, и они готовились обороняться против армии, численность которой в настоящее время приближалась к пятидесяти тысячам. Но и среди нас лишь несколько сот человек являлись профессиональными военными или, подобно мне, просто хорошо владели оружием.

Отец Идальго выступил из Долореса во главе нескольких сотен человек, и за двенадцать дней похода к Гуанахуато его армия увеличилась стократ. Другое дело, что обучить эту толпу народа или хотя бы объяснить ей, что необходимо соблюдать дисциплину, у нас не было ни времени, ни возможности.

– Сначала Риано будет защищать баррикады, – доложил я по возвращении падре и Альенде.

Губернатор разместил своих солдат регулярной армии на крыше хлебного рынка, снаружи, на уличных баррикадах, а также ближе к реке. Предполагалось, что вооруженные горожане засядут в двух тыловых зданиях и на нижнем этаже зернохранилища.

– Риано, – сказал Альенде, – наверняка держит в резерве небольшие силы, может быть, процентов десять от общего числа, чтобы перебрасывать их на те участки, где возникнут затруднения. У него есть возможность использовать на небольшом пространстве конных драгун, и они будут контролировать улицы, пока мы не оттесним их внутрь.

Он похлопал по составленной мною карте, где я отметил зоны предстоящего сражения.

– Завала прав. Единственная возможность прорвать оборону заключается в том, чтобы выгнать защитников с улиц и сбить с крыши. После этого можно будет атаковать главный вход. Двери там массивные, крепкие, и, чтобы победить, нам придется их высадить.

– Как именно вы собираетесь действовать? – спросил отец Идальго.

Альенде посмотрел на него в упор.

– У нас в армии преобладают необученные пеоны, и если впредь мы хотим привлечь на свою сторону настоящих солдат, нам ни в коем случае не следует терять их в этом сражении. Люди с мушкетами, засевшие в крепости, могут за несколько минут разнести наш небольшой отряд в клочья. Будь у нас мощная артиллерия, тогда другое дело, но, увы, в нашем распоряжении ее не имеется. Мой план состоит в том, чтобы испытать характер наших ацтеков. Давайте посмотрим, действительно ли они представляют собой силу, которая способна справиться с регулярными войсками.

Идальго не возражал, и я понял почему. Альенде, при всей своей креольской гордости, признавал, что его хорошо подготовленные солдаты не могут выиграть битву. Главный удар предстояло принять на себя нашему плохо вооруженному, необученному «пушечному мясу». Или пеоны со своими мачете и деревянными копьями возьмут верх, или революция обратится в ничто.

– Мы будем молиться, – заключил падре, – а потом мы будем сражаться.

90

Позиция, занятая на вершине холма, выше зернохранилища, дала мне возможность обозревать то, чему предстояло стать полем боя, а также смотреть и в других направлениях, на случай возможных сюрпризов со стороны Риано.

Внизу собралось великое множество людей, не бойцов, а простых зевак. Тысячи жителей Гуанахуато, по большей части представителей низших слоев, с небольшими вкраплениями не слишком состоятельных креолов, высыпали на улицы, чтобы поглазеть на сражение. Вот чудаки, нашли развлечение! Что это им, коррида?

Из разговоров, которые вели все эти люди, было ясно, что они определенно на стороне повстанцев, чему, впрочем, не приходилось удивляться. Они провели всю жизнь под пятой у испанцев и справедливо полагали, что разница между креолами и гачупинос невелика. И те и другие, как бы они ни назывались, являлись испанцами, белыми людьми, которые всегда угнетали простых жителей колонии.

Незадолго до полудня я увидел авангард нашей армии, который двигался в город по Марфильской дороге.

Первыми, неся хоругви Пресвятой Девы, прошествовали шестеро священников, за которыми под барабанный бой проследовали строевым шагом одетые в мундиры солдаты Альенде. Толпа приветствовала этот союз пастырей и военных. Совершив сей показательный марш, священники и солдаты немедленно отошли в сторону, в то время как на дамбу, носившую название Богоматери Гуанахуато, вступили ацтеки.

Наполовину обнаженные, ибо им было жаль пачкать в собственной крови свои единственные рубахи, вооруженные мачете, копьями, дубинками и луками со стрелами, индейцы представляли собой устрашающее зрелище. До этого момента я не думал о них как о солдатах – даже просто как о воинах, – но то, как они сейчас двигались навстречу врагу, напомнило мне об испанских партизанах: простых крестьянах и ремесленниках, отважно выступивших против лучшей армии Европы.

Ацтеки миновали мост и вышли к баррикадам на склоне Мендизабаля, оборонявшимся бойцами под началом Гильберто де Риано.

– Именем короля, стоять! – выкрикнул он, хотя и наверняка понимал, что это не имело смысла. Мало кто из индейцев его услышал, не говоря уж о том, что многие просто не понимали по-испански. Поэтому, не теряя времени, Риано скомандовал: «Огонь!»

Громыхнул залп, и среди повстанцев появились первые убитые и раненые, причем немало. Однако их места тут же занимали товарищи из задних рядов. Грянул второй залп, но и он не остановил бы продвижение, если бы как раз в этот момент горнист на командном посту Альенде не сыграл отступление. Подчиняясь ему, индейцы отошли.

Прозвучали первые выстрелы, сражение началось. Индейцы наступали под мушкетным огнем, и я не мог не восхититься их храбростью. Масса ацтеков, разделенных на отряды под началом офицеров Альенде, надвигалась на зернохранилище со всех сторон, в то время как падре с остальными силами пытался завладеть городскими кварталами. Я слышал, что он собирается захватить тюрьму и предложить свободу тем заключенным, которые присоединятся к нам, и, откровенно говоря, не одобрял это начинание. Я имел опыт пребывания в тюрьме, знал, кто составляет большинство узников, и вовсе не хотел видеть этих людей на стороне повстанцев.

К моему удивлению, неожиданно появился падре Идальго – верхом на коне, с пистолетом в руке, настоящий священник-воитель. Я вскочил на Урагана и присоединился к падре, когда он принялся разъезжать туда-сюда по позициям, отдавая приказы о наступлении и не обращая внимания на выстрелы с крыши. Ни один из них не достиг цели: надо думать, стрелки сочли его заговоренным.

Ополченцы Альенде заняли позиции возле окон и на крышах тех задний, которые выходили на позиции гачупинос, однако их огонь не наносил защитникам зернохранилища заметного урона. Напротив, засевшие на складской крыше испанцы, лучше вооруженные и лучше владевшие оружием, стреляли так метко, что снимали чуть ли не каждого из наших, неосторожно высунувшегося из укрытия. Я покачал головой, понимая, что единственная возможность овладеть зданием – это пойти на штурм.

Но тут произошло нечто удивительное. Целая толпа индейцев принялась собирать в ложе реки под холмом, где стояло зернохранилище, камни, причем крупные обломки разбивали на более мелкие куски. Другие ацтеки стали таскать эти камни на вершину холма над зернохранилищем, и скоро я с восторгом увидел, что индейцы начали осыпать булыжниками крышу. Разумеется, забросить туда камень рукой было невозможно, но эти изобретательные черти раскручивали кожаные пращи.

Марина подъехала и остановила коня рядом со мной. Лицо ее светилось гордостью за своих соплеменников, которые с одними только пращами атаковали испанских мушкетеров.

– Давид против Голиафа! – крикнула мне она.

Мушкетный огонь с крыши поражал множество индейцев, но град камней не прекращался, и в конце концов мушкетеры, не выдержав обстрела, вынуждены были покинуть выгодную позицию на крыше и убраться в помещение.

Плотная масса индейцев валом валила на баррикады и здания, но мушкетный огонь, ведшийся почти в упор, раз за разом выкашивал шеренги наступавших. С такого расстояния и стреляя по такой толпе, испанцы просто не могли промахнуться, им достаточно было направлять мушкеты в сторону противника.

Потери наши увеличивались, и еще недавно светившееся от счастья лицо Марины становилось все мрачнее. Ацтеки гибли сотнями, но они продолжали двигаться вперед, переступая через тела павших товарищей. Те, у кого не имелось оружия, забирали его у убитых.

Я взирал на эту страшную бойню, не в силах вымолвить ни слова, не в силах даже упорядочить бешено скачущие в голове мысли. Я слышал о том, как испанские семьи, вооруженные лишь кухонной утварью, пытались дать отпор французским захватчикам, но ничто из виденного в Испании не могло подготовить меня к подобному зрелищу.

И все-таки индейцы упорно выдавливали защитников с баррикад и теснили их назад, к зданиям. Когда стало ясно, что положение на баррикадах и улице Лос-Позитос критическое, Риано во главе отряда из двадцати человек совершил вылазку из зернохранилища. Он спокойно расположил вспомогательные силы на позиции, вернулся к зданию и уже в дверях задержался и оглянулся, чтобы обозреть с крыльца ход сражения. И тут один из наших солдат взял губернатора на прицел и всадил мушкетную пулю ему в голову.

Когда унция свинца ударила Риано в висок, я не испытал злорадства. Конечно, план погубить меня, выслав на манильском галеоне на каторгу, наверняка был разработан с санкции губернатора Гуанахуато. И Марина права: человеком чести он был только с теми, кого считал равными себе. Он взялся за оружие, чтобы не дать другим возможность получить те права, которыми пользовался с рождения, и погиб, защищая свои привилегии.

И вот сейчас, увидев, как он упал, я тут же понял: случилось нечто значимое. Будучи губернатором большой, богатой провинции, Риано являлся одним из самых могущественных людей в Новой Испании. И что же – он был повержен ничтожным пеоном, вооруженным ржавым мушкетом.

* * *

Боевой дух обороняющихся был сломлен. Несмотря на убийственный мушкетный огонь, натиск ацтеков на баррикады не ослабевал, и в конце концов, не выдержав напора, их защитники побежали к широким дверям зернохранилища.

И тут у меня сжалось сердце.

Марина!

Она отчаянно размахивала мачете в самой гуще схватки, но затем мушкетная пуля сразила ее лошадь, и я потерял Марину из виду. Я пришпорил Урагана, шлепнул его по крестцу, и жеребец рванулся вперед, врезавшись в толпу индейцев. На всем скаку я схватил висевший у седла сигнальный рог и издал долгий, пронзительный звук.

Бойцы расступались передо мной, как воды Черного моря перед Моисеем, а те, кто замешкался, едва увертывались из-под копыт Урагана. Я увидел Марину, обернувшуюся на звук горна. Лошадь под ней пала, но сама она была цела и невредима и сейчас, бросив на меня свирепый взгляд, вновь отвернулась, чтобы присоединиться к схватке.

Что-то попало в мою шляпу. Раскаленный кусок свинца проделал в тулье сквозную дыру, но при этом шляпа, как ни странно, осталась на голове. А главное, голова – на месте. Я пригнулся в седле, молясь, чтобы пуля не угодила в Урагана, поскакал за Мариной, схватил ее за волосы и развернул жеребца, чтобы умчаться прочь, подальше от сражения.

Но не тут-то было. Я вскрикнул от боли и выпустил Марину, когда эта puta изо всей силы плашмя ударила меня мачете. Внезапно земля вокруг нас вздыбилась под мушкетными пулями. Я схватил Марину, затащил на Урагана, и он вынес нас в безопасное место.

Снова оказавшись на вершине холма, откуда, словно с высоты птичьего полета, была видна вся картина сражения, я сказал:

– Мне прекрасно известно, что у тебя руки чешутся лично посчитаться за все обиды, нанесенные твоим соплеменникам со времен Кортеса, но если ты погибнешь, то очень подведешь падре.

– Как это?

– Да очень просто. У него есть десятки тысяч бойцов, готовых отдать свои жизни, а вот искусных разведчиков ему очень и очень недостает.

Похоже, мой довод оказал-таки на Марину желаемое воздействие, умерив ее ярость.

Мы наблюдали за отходом испанцев к зернохранилищу. Бо′льшая часть их укрылась внутри строения, но некоторые, включая отряд конных драгун под началом Кастильо, остались снаружи после того, как захлопнулись массивные деревянные створки. Эти люди были обречены – индейцы навалились на них скопом и, подавляя численностью, безжалостно убивали. Битва превратилась в бойню, и я приметил, как некий вражеский солдат воспользовался неразберихой: сбросил мундир и присоединился к атакующим, словно с самого начала был одним из них.

Хотя, лишившись командира, защитники, безусловно, растерялись, однако пока вырвать у них победу нам все-таки не удалось. Похоже, Гильберто Риано сумел возглавить их, заняв место своего отца. Я видел, как по его приказу люди стали швырять что-то в самую гущу наседавшей на зернохранилище толпы индейцев. Загремели взрывы. То, что использовали защитники в качестве бомб, показалось мне очень знакомым, и я, хоть и не сразу, вспомнил, что это фляги, в каких мой дядюшка некогда поставлял на рудники ртуть. Оборонявшиеся наполнили их черным порохом и шрапнелью и прикрепили короткие запальные шнуры. Многие из этих бомб взрывались еще в воздухе, производя ужасающий эффект – жуткий грохот, адское пламя и, главное, острые как бритва, осколки, разлетающиеся со страшной скоростью во все стороны, разрывая и терзая плоть.

Залпы и взрывы пробивали в толпе индейцев огромные бреши, но они тут же вновь затягивались, ибо места павших занимали их товарищи.

Мы оставили свою позицию и присоединились к группе, окружавшей Идальго и Альенде. Двое вождей следили за ходом сражения и отдавали приказы офицерам на переднем крае. Было очевидно, что для успешного завершения дела необходимо проломить главные двери.

К нашему восстанию присоединились также рабочие с серебряных рудников. По приказу падре несколько рудокопов, прикрываясь чем только можно, попытались высадить двери ломами, но крепкое дерево не поддалось.

Неожиданно навстречу падре выступил совсем молоденький, лет девятнадцати-двадцати, рудокоп. Он снял соломенную шляпу и робко предложил выжидательно смотревшему на него вождю повстанцев:

– Святой отец, я могу поджечь двери.

– Поджечь двери?

– Sí, если вы дадите мне смолы и ветоши, которая хорошо горит.

Падре кивнул.

– Я горжусь тобой, мой отважный сын.

Паренек уже уходил, когда отец Идальго крикнул ему вдогонку:

– Как твое имя?

– Меня кличут Пипила, – отозвался рудокоп.

Глядя, как парнишка направился к дверям зернохранилища, сгибаясь под тяжестью камня, который держал над головой для защиты, я изумлялся и восхищался его мужеством. На груди у юного рудокопа висел узел из тряпья с горшочком смолы и прикрепленной к нему шахтерской свечой. Пули, рикошетом отскакивавшие от каменной плиты, не могли задержать смельчака.

Наверху взорвалась бомба. Юнец упал на колени; большой камень, прикрывший его от мушкетных пуль, качнулся в сторону. Пипила снова укрылся под камнем: земля вокруг него взметнулась под пулями. Уже на подступе к дверям парнишка на миг замер (собирается с духом, подумал я), а уже в следующее мгновение он мазал створки дверей смолой и прилеплял к ним ветошь. Пламя вспыхнуло мгновенно. Я в изумлении покачал головой. Штурмующие рвались к этим дверям так же отчаянно, как и осажденные защищали их, всего погибло более тысячи человек, а тут какой-то мальчишка в считаные минуты разобрался с ними при помощи свечи и промасленной ветоши.

Когда огонь охватил деревянные створки, индейцы устремились вперед: несколько человек подхватили бревно, решив использовать его в качестве тарана. Даже с расстояния я видел, какая паника охватила защитников склада, высовывавшихся из окон, чтобы бросать бомбы или стрелять из мушкетов. Они понимали, что, когда дверь не выдержит, им придется столкнуться с разъяренными ацтеками лицом к лицу. Некоторые уже молили о пощаде, а какой-то дурак высыпал индейцам на головы мешок серебряных монет. Видимо, обезумев от отчаяния, он решил, что таким образом может купить себе жизнь. Наконец в окне верхнего этажа вывесили белый флаг, и все мы вздохнули с облегчением.

Индейцы, ломившиеся в двери, остановились и разразились радостными возгласами. И тут вдруг Гильберто Риано и еще двое испанцев высунулись из окон и швырнули вниз самодельные бомбы – начиненные шрапнелью фляги для ртути. Результат взрывов был ужасающим, однако не менее ужасный вопль исторгли глотки ацтеков, увидевших, как их командиров подло убили под белым флагом перемирия. Обезумев от ярости, индейцы вновь, не считаясь ни с какими потерями, принялись штурмовать двери, навалились на них и, когда они распахнулись, с ревом устремились внутрь. Смертоносный огонь выкашивал, раз за разом, их первые ряды, но они рвались вперед неудержимой волной, и места павших тут же занимали их товарищи.

Падре подозвал меня.

– Хуан, возьми самых надежных людей и позаботься о сохранности казны в зернохранилище.

Я отобрал Диего, его приятеля-шпиона и еще четверых бойцов. Кроме того, за нами увязалась Марина. Я пытался отговорить ее, но она лишь молча бросала на меня яростные взгляды. Эта женщина была значительно упрямее Урагана.

Когда я со своими людьми подоспел к дверям зернохранилища, мушкетные выстрелы внутри еще гремели, но лишь изредка. Воздух заполняли другие страшные звуки – адские вопли защитников гасиенды де Долорес. Это примыкавшее к зернохранилищу сооружение держалось до последнего, но индейцы вломились туда, как раз когда я оказался у зернового склада.

Я ворвался в проем с пистолетом в руке. Испанский офицер, истекавший кровью, которая хлестала из полудюжины ран, стоял на ступенях, удерживаясь на ногах лишь потому, что опирался о древко полкового знамени, и разил индейцев клинком, пока не упал наземь, пронзенный множеством копий.

Одержавшие победу индейцы буйствовали по всему зернохранилищу, безжалостно убивая всех подряд. Они дорого заплатили за этот миг торжества и теперь воздавали кровью за кровь, смертью за смерть. На моих глазах прикончили человека, молившего о пощаде, но я не питал к нему сострадания: он был одним из тех, кто вместе с Гильберто Риано швырял бомбы под флагом перемирия. Сам Гильберто тоже погиб: его тело было перекручено самым немыслимым образом, голова почти отделена от туловища.

Где же тут может быть спрятана казна? Когда я приходил сюда раньше, солдаты завязали мне глаза и сняли повязку только на крыше. Однако мне помог инстинкт lépero и bandido. Я заметил часового, стоявшего у двери одной из комнат второго этажа, дальше по коридору. То было единственное помещение, возле которого выставили пост. Свои боеприпасы Риано скорее распределил бы по всему зданию, нежели сосредоточил в одном месте, где они могли быть уничтожены взрывом при единственном случайном попадании, и потому вряд ли часовой караулил арсенал. Я мигом сообразил, что там хранится казна. Протолкавшись сквозь толпу индейцев, я быстро взлетел вверх по лестнице, опередив Диего и остальных. От вида кровавой резни меня мутило. На втором этаже кое-где еще продолжались стычки, но индейцы уже срывали с врагов – как мертвых, так и еще живых – одежду. Пеоны преображались в гачупинос. Они надевали широкополые кожаные шляпы, роскошные панталоны и расшитые серебром куртки. Все, что только удавалось найти, сорвать или подобрать, переходило к победителям, ибо то были трофеи завоевателей. Люди, никогда не владевшие ничем, даже грязью у себя под ногами, вечно ходившие в лохмотьях, жившие в грязных лачугах, сейчас облачались в роскошные наряды тех, кто считал их рабами.

Кровь была повсюду: ею истекали убитые и раненые, она заливала ставший скользким пол, была размазана по стенам, в ней были перепачканы и умирающие и уцелевшие, и оружие, и зерно. И точно так же повсюду была смерть: о ней возвещали и крики победителей, и вопли побежденных.

Дверь в комнату, куда я направлялся, была полуоткрыта – на пороге валялось тело убитого испанца. Я переступил через него и зашел внутрь. Мое внимание сразу привлек сундук, украшенный гербами Гуанахуато, и лишь потом, боковым зрением, я уловил какое-то движение и едва успел отшатнуться, отбив клинком удар. Я потерял было равновесие, но все-таки сумел устоять на ногах.

Моим противником был испанец с окровавленным лицом, державший в правой руке шпагу, а в левой – пистолет. Он уже навел на меня дуло, когда дверь резко распахнулась и появился Диего Райю.

Он бросился между мной и врагом, и тот выстрелил.

– Нет!

В маленьком помещении выстрел прозвучал как раскат грома. Диего отбросило на меня, но я уклонился, проскочил мимо него и снизу вверх нанес испанцу удар клинком под подбородок. Враг отшатнулся и рухнул. Я опустился на колени перед лежавшим на полу молодым ацтеком. Он сознательно прикрыл меня, приняв на себя предназначавшуюся мне пулю, и сейчас по его белой рубахе расплывалась кровь.

– Диего...

– Amigo... – прошептал он, вцепившись на мгновение в мою руку, но затем судорожно дернулся и обмяк.

Услышав хрип испанца, пытавшегося набрать в легкие воздуха, я поглубже вонзил в него шпагу. Он затих.

Обернувшись, я увидел Марину, тоже с окровавленным клинком в руке. Впрочем, она была перепачкана в крови вся, с головы до ног. Глядя на поверженного Диего, она с трудом сдерживала слезы.

– Так много... Так много наших товарищей погибло.

* * *

Позднее, когда убийства наконец прекратились, падре приказал нам отвести уцелевших в тюрьму. Сундуки, которые мы заполнили золотом и серебром, были составлены снаружи, на улице. Стоя рядом с ними и попыхивая сигарой в ожидании фургона, на который их следовало погрузить, я поглядывал на пленников, которых выводили из зернохранилища. Внезапно я заметил женщину-метиску. Ничего удивительного в этом не было, поскольку Риано, рассчитывая выдержать в зернохранилище долгую осаду, взял с собой туда пару дюжин женщин – чтобы печь тортильи и, вне всякого сомнения, удовлетворять мужские потребности защитников. Но черты этой женщины показались мне знакомыми, и когда она, заметив мое пристальное внимание, явно занервничала и попыталась скрыться в толпе, я догнал ее, сбил ударом сзади по голове на землю и поднял за волосы.

– Эге, да это мой старый друг нотариус, – сказал я, ухмыляясь. Это и впрямь оказался тот самый ублюдок, который, когда я сидел в тюрьме, всячески пытался вырвать у меня признание и приложил руку к решению спровадить меня на каторгу, то есть на верную смерть.

Пленник в ужасе уставился на меня.

– Вы не находите, сеньор нотариус, что переодеваться в женское платье трусливо и бесчестно?

Не дождавшись ответа, я дал ему увесистого пинка.

– Отволоки эту свинью в тюрьму, – велел я индейцу. – А если он вздумает бежать, отрежь ему яйца. Раз этот ублюдок вырядился бабой, они ему все равно без надобности.

91

На протяжении следующих двух дней бойцы освободительной армии рыскали по городу, разоряя и грабя дома и промыслы испанцев. Альенде снова попытался прекратить мародерство: он врезался на коне в толпу и собственноручно отвешивал удары клинком своим же бойцам, требуя восстановить порядок. Увы, у него опять ничего не вышло. На этот раз я и не пытался помогать Альенде. Падре приказал не трогать семьи испанцев, но остановить разбушевавшихся победителей было не под силу даже ему. Он понимал, как воспламенила сердца ацтеков эта великая победа, и рассудил, что в данном случае лучше подождать, пока огонь их страстей утихнет сам собой. А вот Альенде и его офицеры, хотя и были по большей части людьми отважными и неглупыми, индейцев совершенно не понимали. Они желали, чтобы те вели себя как настоящие солдаты.

¡Аy de mí! Да будь ацтеки настоящими солдатами, они никогда в жизни не пошли бы на штурм укрепленного зернохранилища чуть ли не с голыми руками. Атака, в которой погибло примерно пятьсот испанцев, закончилась победой, но за этот успех заплатили своими жизнями около двух тысяч индейцев. Потери оказались столь велики, что для погребения павших пришлось вырыть в сухом речном ложе ров, ставший братской могилой. Индейцы одержали победу не за счет воинского умения, ее принесло им отчаянное, самозабвенное мужество.

Я сроду не был человеком, склонным к размышлениям или особо чувствительным, но сейчас, идя по улицам Гуанахуато, просто не мог не призадуматься. Раньше мне никогда и в голову не приходило гордиться тем, что в моих жилах текла ацтекская кровь. Меня вырастили и воспитали в убеждении, что достаточно одной капли этой «нечистой» крови, чтобы наложить на человека вечное клеймо: она словно бы заражала его постыдной, неизлечимой болезнью, носителю которой доступ в приличное общество был навеки заказан. Привыкнув к тому, что пеоны всегда и во всем пребывали в подчиненном положении по отношению к носителям шпор, я глубоко усвоил миф об их изначальной неполноценности, но теперь, увидев собственными глазами, как эти люди отважно сражались и умирали за свободу, убедился в правоте падре. Три столетия угнетения не прошли бесследно, но человек, обладающий задатками истинного лидера, смог пробудить в сердцах забитых безответных пеонов решимость и отвагу. Я, разумеется, говорю о падре. Индейцы любили его, восхищались им, уважали его. Дон Идальго верил в них, а они, стараясь оправдать его ожидания, проявляли невероятную храбрость, идя в атаку под смертоносным огнем чуть ли не с голыми руками и отдавая за общее дело свою жизнь. Тут мне невольно вспомнился Диего.

Хватило бы у меня самого смелости умереть во имя свободы? Я пришел к выводу, что эти пеоны – настоящие герои. Минувшее сражение, в котором все мы прошли крещение огнем и кровью, произвело на меня глубочайшее впечатление и перевернуло все мое мировоззрение.

Поглощенный своими мыслями, я прошел мимо нескольких офицеров Альенде, которые стояли на улице, поглядывая на впавших в неистовство индейцев. Один из них громко назвал ацтеков «грязными животными» – это был тот самый, который накануне говорил, что свинья, обряженная в шелка, все равно останется свиньей. Не раздумывая, я хорошенько врезал ему в пах носком своего окованного железом сапога. Он взвыл, схватился за промежность и грохнулся на колени, а двое его товарищей потянулись за шпагами.

– Только обнажите клинки, – предостерег я, – и я поубиваю вас всех.

Марина горячо поддержала меня.

– Это вы грязные животные, а вовсе не индейцы! – заявила она, но потом, сжав мою руку, тихо добавила: – Это им за Диего.

– За всех ацтекских воинов, погибших сегодня. Клочок земли, еда для детей, свобода от рабства, право не гибнуть на каторжных рудниках, под копытами коней или колесами экипажей гачупинос и не подставлять спины под их бичи – вот и все, чего желали эти бедняги. И они умерли за свою мечту.

Марина сделала вид, будто осматривает мой череп, и поинтересовалась с хорошо разыгранным беспокойством:

– Хуан, тебя, случайно, пушечным ядром не задело? С чего это ты вдруг стал изъясняться высоким стилем?

– Женщина, ты всегда меня недооценивала, – промолвил я, похлопав себя по виску. – Дон Хуан де Завала вовсе не такой безмозглый кабальеро, как ты думаешь. Скоро я начну читать книги и кропать стихи.

Кивком головы я указал на царившее вокруг буйство анархии. Вчерашние оборванцы разгуливали, обрядившись в шелка, они вовсю громили и грабили пулькерии, таверны и лавки, а кое-где не обходилось и без поджогов.

– А вот это совсем плохо, – сказал я. – Мы выиграли сражение, но сейчас теряем лицо.

– Что ты имеешь в виду? – не поняла Марина.

– Люди в городе прячутся от нас, даже бедняки. Они насмерть перепуганы поведением индейцев, которых, как предполагалось, должны бы считать своими освободителями от гачупинос.

– Это все временно, – заявила Марина. – Ярость нашей армии постепенно уляжется.

– Допустим, но страх уже охватил жителей Гуанахуато. Сдается мне, добровольцев мы в этом большом городе найдем очень мало. К нам не пойдут ни обученные солдаты, ни креолы со своими мушкетами.

– Ничего, мы и без них прекрасно справимся. Станем и дальше побеждать так же, как и сегодня, за счет отваги наших людей.

– Сегодня нашим бойцам противостояли сотни врагов. Но только представь, что будет, когда им придется сразиться с тысячами обученных солдат, хорошо вооруженных и располагающих пушками.

92

Я прибыл в Гуанахуато двадцать восьмого сентября, а десятого октября отбыл в Вальядолид. За эти двенадцать дней город разительно изменился. Теперь в Гуанахуато воцарилась новая, народная власть. Вовсю работали рудники и двор, на котором отливали пушки.

Невзирая на серьезные потери, численность нашей армии непрерывно возрастала: на марше к ней в великом множестве присоединялись все новые и новые добровольцы. Боевой дух повстанцев был очень высок. Да и как иначе, ведь мы овладели вторым по значению и богатству городом колонии, уступавшим одной лишь столице.

Из разговоров индейцев (хотя что там слова, достаточно было взглянуть на их лица) я знал, что теперь они чувствовали себя участниками великого дела – борьбы за возвращение своему народу достоинства и свободы. Мало кто из них мог бы четко выразить свою позицию словами, но их горящие глаза были красноречивее любых громких заявлений.

Правда, когда речь заходила о создании выборного правительства, ацтеки вряд ли что-то в этом понимали; я и сам, признаться, тут не все до конца уразумел. Похоже, людей, которые подобно падре или Ракель считали это чем-то важным или необходимым, у нас почти не было. Большинство опасалось, что выборность власти приведет к анархии или, хуже того, к установлению в стране тирании.

Я все больше и больше проникался верой в скромного священника, который с беспримерной отвагой и пламенным воодушевлением библейского пророка ныне вел за собой огромную, могучую армию. С каждым часом мое восхищение и благоговение перед падре Идальго все возрастало. То был человек сострадательный и решительный одновременно. Он не искал ни славы, ни богатства, ни власти, ни почестей, и его искренне развеселили слухи о том, что он якобы собирается, захватив Мехико, короноваться и стать монархом. Не имея никакого опыта боевых действий, Идальго уверенно вел за собой армию, словно заслуженный генерал, ветеран Наполеоновских войн.

Он носил ослепительный ало-голубой мундир с золотым и серебряным галунами, хотя и подобающий военачальнику и завоевателю, но вовсе не в его собственном вкусе. Сюртук падре тоже был ярким: цвета индиго с красными обшлагами и воротом, обшитым золотым и серебряным позументами; такой же позумент украшал широкую перевязь из черного бархата. С каждого плеча его свисал витой золотой шнур, а на шее блестела золотая медаль с чеканным изображением Пресвятой Девы Гваделупской. Мундир Альенде был того же покроя и цвета, но лишь с одним серебряным аксельбантом.

Но до чего же разными были два человека, одетые в эти почти одинаковые мундиры! Падре облачился в униформу из чувства долга, понимая, что это производит впечатление на простых людей и убеждает их в том, что повстанцами руководит настоящий полководец. Альенде же носил свой мундир с гордостью: он был настоящим военным и выбрал эту стезю задолго до начала восстания.

Альенде уверял нас, что все силы, которые способен собрать вице-король, не составят и десятой части того огромного, насчитывавшего семьдесят, а то и восемьдесят тысяч человек войска, что катилось сейчас через Бахио, словно разлившаяся в половодье река. Точной численности нашей армии никто не знал, ибо одни бойцы присоединялись к ней, а другие покидали, и это происходило постоянно; я уж не говорю о том, что войско сопровождало большое количество женщин и детей.

Выступив из Гуанахуато, Альенде вновь попытался реорганизовать повстанческую армию – разделил всю нашу орду на восемьдесят батальонов по тысяче человек, каждый под командованием офицера. Правда, настоящих, хорошо подготовленных офицеров в таком количестве у нас не имелось, и Альенде приходилось назначать чуть ли не всех желающих, лишь бы они были грамотными. Последнее требовалось, чтобы командиры могли читать письменные приказы и сами посылать донесения.

Мы тащили с собой две бронзовые и четыре деревянные пушки, хотя, по моему мнению, рассчитывать на них особо не приходилось. Как сам Альенде, так и прочие офицеры не больно-то смыслили в артиллерии, однако при этом явно переоценивали ее значение. Спору нет, орудия порой решали судьбы сражений, но это лишь при условии, что при них состояли опытные, подготовленные расчеты, умевшие заряжать и наводить пушки и стрелять из них. Для нас же артиллерийские орудия были почти бесполезны, ибо учиться настоящему обращению с ними было некогда, да и не у кого. Большинство наших новобранцев едва освоили мушкеты.

Падре выслал вперед, на дорогу к Вальядолиду, отряд из трех тысяч солдат под началом полковника Мариано Хименеса, а мы с Мариной двигались в авангарде этого отряда вместе с «партизанским» вожаком по имени Луна и шайкой, которую он собрал. Всякого рода партизанские подразделения вырастали по всей округе, словно грибы после дождя. Здесь, как и в Испании, многие их участники являлись пламенными борцами за свободу, но немало было и шаек настоящих bandidos, примазавшихся к делу революции, чтобы под благовидным предлогом грабить и обирать всех подряд. Ходило множество историй об их налетах на гасиенды, серебряные рудники и вьючные обозы, перевозившие серебро. Луна, бывший управляющий на гасиенде, представлял собой нечто среднее между патриотом и разбойником.

Как выяснилось, в Вальядолиде не было умного и смелого человека вроде Риано, способного организовать оборону города. Мерино, здешний губернатор, в компании двух высших офицеров местного ополчения удрал из города по дороге на Акамбаро. Вместе с Луной и его людьми мы поскакали в погоню, перехватили их медленно катившиеся, под завязку набитые сундуками с городской казной экипажи, и задержали беглецов вместе с их dinero.

Я повез пленников к падре, а Марина на всякий случай осталась в Вальядолиде. Позднее она рассказала мне, что как только весть о захвате губернатора достигла города, всякие разговоры о сопротивлении прекратились.

Мы вступили в Вальядолид как завоеватели. Тут нас ожидало новое пополнение: несколько сот бойцов из драгунского полка и недавно призванных рекрутов. Правда, вооружены и обучены эти новобранцы были ненамного лучше наших индейцев.

На следующий день в городе воцарился сущий ад. Началось все опять с разгрома индейцами пулькерий, таверн и особняков. Альенде выслал для прекращения беспорядков отряд своих драгун, велев им для острастки стрелять в воздух. Однако эта мера не возымела действия: грабежи и погромы ширились; и тогда он приказал открыть огонь на поражение. Несколько человек было убито, еще больше ранено. Жаль, конечно, что пришлось прибегнуть к таким крайностям, но мародерство наконец-то удалось остановить.

Однако неприятности наши на этом не закончились. Несколько дюжин индейцев внезапно заболели, а трое даже умерли, и по лагерю распространились слухи: якобы горожане специально отравили украденное ацтеками бренди. Альенде считал, что виноваты были сами пострадавшие, дорвавшиеся до спиртного и не знавшие меры. Индейцы всю жизнь питались маисом, бобами да перцем, запивая все это лишь водой да изредка, когда повезет, чашкой пульке, и их желудки не были приспособлены к тяжелой пище и крепким напиткам, на которые они сейчас налегли.

И снова Альенде сумел прекратить беспорядки способом, который оказался не менее действенным, чем мушкетный огонь. Гарцуя на своем великолепном скакуне перед толпой разъяренных индейцев, он заявил, что бренди было хорошим, а они просто не умеют пить и перебрали, в доказательство чего лично осушил полную кружку, призвав последовать своему примеру остальных офицеров.

Двадцатого октября мы выступили из Вальядолида. В Акамбаро был произведен генеральный смотр огромной армии, которая в полном составе прошла маршем перед своими вождями. Падре Идальго был провозглашен generalíssimo, или верховным главнокомандующим; Альенде объявили капитан-генералом; Альдама, Бальерга, Хименес и Хоакин Ариас стали генерал-лейтенантами.

Хуану де Завала никаких чинов и званий не присвоили, да и Марина не давала мне зазнаваться, постоянно напоминая о моих многочисленных недостатках.

93

Подобно гигантскому, медленно извивающемуся чудовищу, повстанческая армия ползла по направлению к Мехико. Из Вальядолида и Акамбаро падре направил войска по дороге, проходящей через Мараватио, Тепетонго и Икстлауак.

Мы с Мариной порознь занялись разведкой дороги на столицу: она действовала с помощью своей женской шпионской команды, а я, как обычно, изображал гачупино верхом на породистом скакуне. Когда я вернулся, падре собрал Альенде, Альдаму и других высших командиров, чтобы выслушать мое донесение.

– С целью остановить нас еще до того, как мы подойдем к столице, вице-король выслал навстречу армию под командованием полковника Трухильо, – доложил я. – Силами около трех тысяч человек он занял Толуку – последний значительный населенный пункт на пути к Мехико. Затем полковник Трухильо отправил передовой отряд для защиты моста Дон-Бернабе через реку Лерму. У меня не было возможности подобраться так близко, чтобы произвести точный подсчет, но несколько сотен человек там явно наберется.

– Трухильо решил первым делом занять мост, потому что собирается переправиться через реку со всеми силами и навязать нам бой возле Икстлауака, – заявил Альенде. – Мы должны отбить мост, пока туда не прибыло подкрепление.

Сказано – сделано. Когда мы подошли к мосту через реку Лерму, его защитники, рассудив, что оборона равносильна самоубийству, предпочли обратиться в бегство. А к тому времени, как мы завершили переправу, вернулась Марина. Вот что она сообщила военачальникам:

– Когда подразделение, выделенное Трухильо для защиты моста, бежало, громко крича о наступлении армии, в дюжины раз превосходящей все силы, имеющиеся в распоряжении вице-короля, полковник немедленно развернул свое войско и отступил. Он планирует занять оборону в городке Лерма.

– Там тоже есть мост, – заметил я.

Альенде кивнул.

– Да, и Трухильо будет оборонять этот мост, в надежде не дать нам перейти его и добраться до перевала, известного как Монте-де-ла-Крус. Потому что если мы минуем перевал, дорога на столицу будет для повстанцев открыта.

На том военном совете было принято решение разделить армию. Под началом падре остались силы, которым предстояло провести наступление на восток, со стороны Толуки на Лерму, и вступить в контакт с войсками Трухильо, тогда как Альенде с прочими вознамерился двинуться от Толуки на юг, переправиться за реку по мосту Атенго и, повернув на северо-восток, обойти Трухильо у Лермы.

– Мы отрежем ему путь к отступлению через перевал к столице и зажмем его войско между нашими силами, – сказал Альенде.

– Этот ставленник вице-короля наверняка достаточно смышлен для того, чтобы защитить и мост Атенго, – заметил Альдама.

– Скорее, он его просто разрушит, – возразил падре. – Для защиты обоих мостов, и Лерма и Атенго, сил у него явно недостаточно. Мы должны поспеть туда прежде, чем Трухильо уничтожит мосты.

Я постоянно курсировал между двумя частями нашей армии, во избежание всевозможных сюрпризов тщательно отслеживая любые перемещения неприятельских сил. Двадцать девятого октября Альенде прогнал отряд полковника Трухильо с моста Атенго, в то время как падре Идальго двигался к мосту Лерма.

Выехав в одиночку, я значительно опередил корпус Альенде и нагнал арьергард Трухильо, при встрече с которым легко выдал себя за испанского купца, напуганного наступлением дикой ордой грабителей и убийц. Для меня это не составило ни малейшего труда: очень помогли усвоенные с детства высокомерные замашки гачупино, да и породистый жеребец сыграл свою роль.

Добравшись до Лермы, я узнал, что Идальго приближается к городу быстрее, чем Альенде. Хотя народу у последнего было меньше, маневр, имевший целью обойти Трухильо через мост Атенго, вынуждал его войско двигаться широкой дугой, что значительно удлиняло путь.

Едва прибыв в Лерму, я стал свидетелем быстрого отступления Трухильо со всей его армией. Повсюду только и судачили, что об этом событии. Выяснив, что войска падре приближаются с востока от Лермы, с дороги на Толуку, тогда как Альенде движется ему в обход с юга, вице-королевский полковник отвел свои силы к горному перевалу, именовавшемуся Монте-де-ла-Крус (гора Креста), – излюбленному месту разбойничьих засад. Он неслучайно получил такое название, ибо там было установлено множество деревянных крестов: одни были воздвигнуты в память невинных жертв разбойников, а на других распинали bandidos, угодивших в руки правосудия. Когда части Альенде и падре воссоединились на пути к перевалу, я вместе с патрулем отправился туда на разведку. Однако к тому времени, когда мы добрались до места, перевал уже занял полковник.

Рано утром следующего дня, тридцатого октября, наши передовые отряды завязали бой с войсками Трухильо. Я объехал предполагаемое поле битвы по широкой дуге, преодолев высоты с северной стороны дороги на Толуку, и установил, что Трухильо получил подкрепление: две пушки и около четырехсот бойцов, по большей части верховых копейщиков. Надо полагать, то были vaqueros с ближних гасиенд Йермо и Манзано. По моим подсчетам, как и по предварительным прикидкам Альенде, силы Трухильо составляли около трех тысяч человек, причем около семидесяти процентов их приходилось на обученных солдат.

Конечно, по сравнению с повстанческой армией это было не много, однако кто мог сказать, в какой степени наша огромная, но плохо управляемая толпа ацтеков способна противостоять подразделениям регулярной армии. Я хорошо помнил уроки, усвоенные испанцами (и французами!) во время боевых действий на Иберийском полуострове. Как правило, вымуштрованные французские войска легко подавляли превосходящие их численностью партизанские силы слаженным мушкетным и артиллерийским огнем. Однако испанцы быстро это поняли и добивались успеха, в отличие от армии падре, не за счет численного превосходства, а благодаря своей мобильности, быстроте и внезапности, действуя маленькими летучими отрядами.

Наши главные силы подошли и завязали бой с противником вскоре после полудня. Авангард повстанцев состоял из пехотинцев и драгун территориальных формирований провинций, которые перешли на нашу сторону после падения Вальядолида, Селайи и Гуанахуато.

Эти бойцы, преимущественно метисы, составили корпус, примерно равный войску Трухильо, но, увы, только по численности. Несмотря на мундиры, большая часть нашего «регулярного» воинства обучена была плохо, боевого опыта не имела: то были сплошь дезертиры из территориального ополчения. Дисциплина у них в подразделениях хромала еще и потому, что очень не хватало кадровых командиров. Как правило, к нам присоединялись рядовые, а отнюдь не офицеры. У повстанцев наблюдались явный переизбыток «генералов» и острый дефицит офицеров младшего и среднего звена.

Так что не имевшие достаточной подготовки, снаряжения, вооружения и опытных командиров, недисциплинированные «регулярные» отряды по части боеспособности ненамного превосходили неуправляемые толпы ацтеков, которые, по крайней мере, возмещали все свои недостатки огромной численностью. К тому времени, когда я воссоединился с Альенде на командном пункте падре, огромные волны пеших индейцев, с редкими вкраплениями всадников на лошадях и мулах, огибали войска неприятеля с обеих сторон.

Судя по тому, какие отдавались приказы, я понял, что падре поручил вести сражение Альенде, профессиональному военному. Тот, воспользовавшись нашим подавляющим численным превосходством, окружил вице-королевские силы, направив на высоты по обоим флангам противника отряды индейцев, вооруженных лучше всего – главным образом мачете и копьями со стальными наконечниками. Несколько тысяч воинов он послал в обход – им предстояло зайти Трухильо в тыл и перекрыть дорогу на Мехико, лишив врага возможности отступить. Сам Альенде во главе хорошо обученной кавалерии возглавил правое крыло, а левое препоручил Альдаме, который собрал всех лучше прочих вымуштрованных и снаряженных бойцов, каких только смог у нас найти.

Когда войска облаченных в мундиры повстанцев двинулись в наступление, пушки Трухильо, укрытые среди кустов, встретили атакующих картечью. В то время как орудийные залпы пробивали в рядах наступавших кровавые бреши, мушкетеры полковника тоже вели слаженный огонь, поливая передние шеренги смертоносным ливнем из свинцовых пуль в унцию весом. Подобные слаженные действия противника производили в наших рядах опустошение и сеяли хаос. Одни с криками валились наземь, зажимая страшные раны, другие, охваченные ужасом, поворачивали назад. Просто чудо, что Альенде и его офицерам удалось сохранить порядок, не позволив панике распространиться и обратить все войско в повальное бегство. Нашим пушкам, как и их расчетам, было далеко до королевских, однако орудия сумели быстро развернуть, и они вместе с мушкетами повели ответный огонь.

И тут я увидел нечто такое, что поначалу даже усомнился, уж не обманывает ли меня зрение. Отважные, но абсолютно безграмотные ацтеки бросались прямо на вражеские орудия и затыкали пушечные жерла своими сомбреро, наивно полагая, что таким образом могут остановить смертоносный огонь. Их отвага была просто потрясающей.

Наши основные силы наступали со стороны дороги на Толуку. С Альенде на правом фланге, Альдамой – на левом и четырьмя отрядами, перекрывшими дорогу на Мехико в тылу у Трухильо, мы замкнули вице-королевские войска в кольцо.

Будь повстанческая армия хорошо обученной, вооруженной и дисциплинированной, мы покончили бы с воинством Трухильо прямо на месте. Однако сражение затягивалось. Нашим командирам никак не удавалось добиться согласованности действий, необходимой, чтобы добить врага, нанеся ему решающий удар. Теперь мы сблизились с войсками Трухильо на расстояние выстрела; было слышно, как наши призывали роялистов дезертировать и присоединяться к восставшим. По инициативе Трухильо начались было переговоры, но полковник дважды под разными предлогами прерывал их, а когда пригласил нашу делегацию выдвинуться вперед, чтобы обсудить условия перемирия в третий раз, вероломно отдал своим войскам приказ открыть огонь. Шестьдесят наших бойцов полегли на месте, не говоря уж о множестве раненых. Разъяренный Альенде велел немедленно возобновить битву и сражаться до последней капли крови.

– Стоять насмерть! – приказывал он. – Ни шагу назад!

После того как полегла треть его отряда, Трухильо скомандовал отступление. Бросив пушки и понеся новые потери, он прорвал окружение и пробился сквозь наши войска, перекрывавшие дорогу на Мехико. Отступление, начавшееся как организованный маневр, скоро переросло в паническое бегство. Многих бойцов Трухильо перебили во время преследования, однако самому полковнику удалось спастись. Я возглавлял конный отряд, посланный на его поиски, но слишком поздно узнал, что этот вероломный ублюдок удрал по дороге на Мехико, переодевшись в монашескую рясу.

Поле боя осталось за нами, но оно было усеяно телами павших (по моим подсчетам, с каждой стороны погибло не меньше двух тысяч человек), и это зрелище заставило меня задуматься: а что же мы выиграли? Какими оказались итоги сражения? Великое множество убитых и раненых; кроме того, наверняка вскоре начнется массовое дезертирство. Сегодня мы встретились с противником, уступавшим нам в численности в двадцать раз, и победили исключительно за счет этого превосходства. Но если в Гуанахуато индейцы столкнулись с мушкетным огнем и узнали, насколько он смертоносен, то здесь, возле горного перевала, ведущего к столице, они увидели и прочувствовали на себе, что такое разящая в упор картечь, и познали настоящий ужас.

– Мы победили, – с гордостью провозгласила Марина.

– Sí, сеньорита, мы победили, – подтвердил я без особого энтузиазма.

– А почему у тебя вид такой, словно нас побили?

– Мы оросили землю кровью тысяч людей. К завтрашнему утру десять, а может, и двадцать тысяч человек почувствуют себя уставшими от этой войны и разойдутся по домам: убирать урожай маиса, или доить своих коров, или чем там еще они занимаются, чтобы прокормить семьи. Это была не простая битва между двумя армиями. Страсть к свободе, обуревающая ацтеков, столкнулась с реальностью в виде канонады и массовой гибели. Да, страсть победила. На этот раз.

– Ты пораженец! – буркнула Марина.

– Гораздо хуже, – отозвался я, криво усмехнувшись. – По правде сказать, я и сам-то себе не слишком нравлюсь.

* * *

На следующее утро после сражения падре провел свои войска через перевал Лас-Крусес и, спустившись с гор, вышел на дорогу, которая вела к столице. Пока армия готовилась к маршу, он вызвал меня к себе и сказал:

– Я хочу, Хуан, чтобы ты разведал обстановку в Мехико. Когда мы достигнем гасиенды Куахимальпа, что в нескольких днях пути от столицы, я остановлю армию и буду ждать твоего донесения. Прошу тебя, поторопись, ведь за спиной у меня катится настоящий вал, который не так-то просто удержать. Порой мне кажется, что это он управляет мной, а не наоборот.

На этот раз Марина не поехала со мной – она давала наставления группе женщин, которые должны были наблюдать за передвижением неприятельских войск и собирать сплетни на улицах и рынках. Мы договорились, что она и ее шпионы в юбках будут двигаться к столице впереди армии, с целью обнаруживать возможные засады и добывать информацию.

Я снова отправлялся в путь в облике гачупино, верхом на породистом жеребце, ибо это было менее рискованно, чем путешествовать под видом пеона. Гачупинос и богатые креолы бежали от взбунтовавшейся черни, тогда как простой народ сочувствовал революции. Поэтому состоятельный кабальеро не вызывал у солдат и альгвазилов вице-короля ни малейших подозрений, и опасаться мне следовало совсем другого: как бы кто-нибудь из своих – партизаны или bandidos – случайно не приняли меня за врага.

94

Город Мехико – лакомый кусочек для любого завоевателя. Некогда то был волшебный Теночтитлан, где Мотекусома правил языческой державой, способной поспорить блеском и величием с империей Хубилай-хана... Потом он стал трофеем Кортеса и его банды авантюристов, именовавших себя конкистадорами... Город столь великолепный, что когда Кортесу впервые открылась панорама его дворцов, садов и храмов, Великий Завоеватель замер в благоговейном восторге, не веря своим глазам и боясь, уж не дьявольское ли это наваждение.

Сейчас это был величайший город обеих Америк, резиденция вице-короля Новой Испании, который, в силу удаленности колонии от метрополии, обладал в своих владениях фактически монаршей властью.

По прибытии в столицу я решил первым делом встретиться с Ракель, а уж потом найти Лизарди и вытянуть из Книжного Червя как можно больше сведений по интересующим меня вопросам: уж ему-то наверняка известны и факты, и слухи.

Ракель вся лучилась воодушевлением.

– Каждый день к нам приходят вести о все новых и новых чудесных свершениях. Повсюду, где появляется падре, проводятся реформы, устанавливается справедливое правление и простые люди получают права.

Мне не хотелось ее разочаровывать, но я-то знал, что войны выигрывают не словами, да и в любом случае, несмотря на все наши успехи, до окончательной победы еще очень и очень далеко.

Мы присели на краешке фонтана, в прохладной тени двора, и я рассказал Ракель о том, как разворачивались события после ее отъезда из Бахио. Она выслушала меня с восхищением и неподдельным интересом, а потом сама заговорила об Изабелле:

– Я знаю, Хуан, что у нас не получится нормальной беседы, пока ты не узнаешь все, что касается твоей возлюбленной.

– Никакая она мне больше не возлюбленная. Мне до нее дела нет.

– Ты лжец. Ну-ка, взгляни мне в глаза и повтори то же самое еще раз.

Ну почему, интересно, женщины видят меня насквозь?!

– А дела у твоей красавицы, между прочим, не очень хороши, – продолжила Ракель. – Конечно, многие могут сказать, что она получила то, чего заслуживала, но поскольку я сама выросла в роскоши, а потом, в один ужасный день, оказалась разоренной, то даже испытываю к Изабелле нечто вроде сочувствия.

– Никак ее муженек промотал свое богатство?

– Хуже того. Пытаясь покрыть непомерные расходы супруги, он занялся рискованными финансовыми операциями, но его удача в делах оказалась столь же коварной и вероломной, как и прекрасная Изабелла. Бедняга вконец запутался в долгах и в результате был вынужден отправиться в Сакатекас, чтобы продать свою долю в серебряных рудниках.

– Неужели маркиз оказался в Гуанахуато и был убит во время штурма зернохранилища? – спросил я, надеясь, что это предположение окажется верным.

– Ну уж не думаю, что он был достаточно храбр, чтобы защищать зернохранилище. Так или иначе, маркиз покинул Сакатекас с седельными сумами, битком набитыми вырученным от продажи рудников золотом, но по дороге в столицу был захвачен разбойниками. У него достало ума назваться вымышленным именем. Узнай bandidos, что им попался маркиз, они запросили бы такой выкуп, что его не осилить и вице-королю.

– А какая именно шайка его захватила?

– Чего не знаю, того не знаю.

– А вдруг это досужие сплетни? Откуда тебе вообще это известно?

Ракель улыбнулась.

– Ну... можно сказать, из первых рук.

– Ты разговаривала с Изабеллой?

– Нет, конечно. Разве станет сеньора маркиза говорить о таких вещах с метиской, обучающей детей в богатых семьях.

– Ага, я догадался: ты хорошо знакома с кем-то из ее подруг?

– Не совсем так. Я общаюсь с ее служанкой.

Увидев выражение моего лица, Ракель рассмеялась.

– Сестра ее служанки работает у меня, помогает мне по дому. Когда у служанки Изабеллы выдается свободное время, она приходит навестить сестру. Поскольку Изабелла в свое время отбила у меня жениха...

Ощутив укол совести, я поежился и отвел глаза.

Заметив мое смущение, Ракель усмехнулась и продолжила:

– ...то я испытывала естественный интерес – и зависть – к роскошной жизни Изабеллы. А как известно, от служанки ничего не утаишь.

– Так значит, муж Изабеллы похищен, а она разорена?

– И да, и нет. Похоже, перед тем как маркиза схватили разбойники, он получил огромную сумму в золоте и успел его где-то спрятать. Думаю, Изабелла не стала бы долго горевать, убей похитители ее супруга, а вот исчезновение сокровищ – это совсем другое дело.

– Так она избежала вдовства и разорения?

– Понятия не имею – Изабелла исчезла. И никто не знает, куда она подевалась, даже ее служанка.

– То есть как это исчезла?

– Доброжелатели говорят, будто она взяла свои драгоценности и отправилась выкупать мужа. Ну а недоброжелатели... – Ракель пожала плечами.

¡Аy de mí! Попадись мне сейчас маркиз – я бы одной рукой сдавил ему горло, а другой бы сгреб все его золото и...

– Господи, Хуан! Видел бы ты себя со стороны: у тебя на лице написаны кровожадность и вожделение одновременно. Неужели Изабелла по-прежнему так много для тебя значит даже после того, как пыталась тебя убить?

– Да ничего подобного, Ракель... Это тебе, наверное, просто показалось. Расскажи лучше про нового вице-короля.

– Он крепко держит власть, опираясь на поддержку испанцев – как гачупинос, так и креолов.

– Да уж, бедняга вертится, как волчок, не зная, за что хвататься и как справиться с революцией.

– Не стоит недооценивать противника, – предостерегла Ракель. – Вице-король полон решимости нанести нам поражение. И не следует забывать, что Венегас – новичок в колонии. Едва он, всего лишь два месяца тому назад, сошел на берег в Веракрусе, как падре поднял восстание, которое тут же начало распространяться, как лесной пожар.

– В Испании этот человек был военным?

– Насколько я слышала, – ответила Ракель, – Венегас не ахти какой стратег; он скорее политик, и военная служба была для него лишь ступенькой в карьере. Однако имей в виду: ему есть что защищать, за ним стоят тысячи оказавшихся в отчаянном положении гачупинос, да и большинство креольских семей – сторонники действующей власти.

– Это верно, мы не получили заметной поддержки со стороны креолов даже в Бахио.

– Действия падре пугают их. Любая революция влечет за собой волну насилия и грабежей.

– Да, мы этого тоже не избежали, – признал я.

– Конечно, хочется верить, что в конечном счете креолы рискнут своим достоянием и наберутся мужества, чтобы выступить на стороне революции.

Я рассмеялся:

– Нельзя быть такой наивной, Ракель.

Она усмехнулась.

– Да я и сама прекрасно понимаю, что этого не случится. Креолы поддержат падре в одном-единственном случае – если будут уверены в его победе. А до тех пор, – она пожала плечами, – они предоставят возможность проливать кровь во имя свободы ацтекам и прочим пеонам.

– Какие меры принимает вице-король, чтобы обеспечить оборону города?

– Венегас основательно укрепил дамбу и набережную Букарели, а в Чапультепеке разместил орудия. В то же самое время крупные силы сосредоточены в центре города. Один мой друг, капитан ополчения из числа верных вице-королю креолов, рассказывал, что решение разместить боевые подразделения в самом сердце столицы вызывает у многих военных неприятие: по их мнению, вице-королю следовало бы вывести армию за городскую черту и дать падре бой в поле, а не на улицах Мехико.

– Я должен сам взглянуть на позиции войск.

– Мы можем устроить это завтра.

– Интересно, сколько всего наберется защитников? По прикидкам Альенде, где-то от семи до восьми тысяч солдат.

– Их больше, – уверенно заявила Ракель. – Десять, а возможно, даже двенадцать тысяч, поскольку в последнее время Венегас предпринял массу усилий для сбора войск. Ему пришлось исправлять ошибку своего предшественника. Ведь предыдущий вице-король Новой Испании рассредоточил войска по всей колонии, распределив их по гарнизонам маленьких городов. Сейчас Венегас заново собирает их вместе и создает более крупные формирования, приказывая одним прибыть сюда для защиты столицы, а другим – очистить от повстанцев Бахио. Вице-король повелел губернатору Пуэблы укрепить Гуэретаро. На это выделяется два отряда королевской пехоты, отряд драгун, два гренадерских батальона и батарея из четырех орудий.

Ракель также рассказала, что с целью обороны Мехико новый вице-король распорядился перебросить туда войска из Пуэблы, Трес-Вильяса и Толуки. Кроме того, он послал в Веракрус, командиру тамошней флотилии капитану Порлиэру, приказ снять с находящихся в гавани кораблей матросов и форсированным маршем отправить их в столицу.

Поведала она мне и о том, что архиепископ повел на падре самую настоящую атаку.

– Помимо отлучения церковь повелевает священникам обличать повстанцев в своих проповедях, заявляя, что они не просто борются за политическую власть, но и являются заклятыми врагами католической религии.

Отлучение было мощным оружием в руках церкви. В своей крайней форме, vitandus, отлучение полностью лишало человека церковной благодати – он не мог ни исповедаться, ни причаститься, ни получить отпущение грехов, ни сподобиться христианского погребения, ни уж тем более попасть в Царствие Небесное после смерти.

Меня, однако, действия церковников не смутили.

– Падре прекрасно знает замашки инквизиторов, да и об отлучении ему уже известно.

– Он не может игнорировать даже голословные обвинения. Падре нужна возможность открыто оправдаться перед всем народом. Мы живем в христианской стране, и, какие бы чувства ни испытывали, все мы, даже индейцы, неразрывно связаны с церковью.

– Какие еще плохие новости ты можешь мне сообщить?

– Вице-король обещал вознаграждение за головы вождей революции. По десять тысяч песо и полное прощение любому, кто убьет или захватит живым падре или Альенде.

Я пожал плечами.

– Того, что за наши головы назначат награду, следовало ожидать.

– Ну, тебе-то как раз особая опасность не грозит. За голову bandido Хуана де Завала сулят всего сто песо.

95

Гвадалахара

В тот вечер я принялся обходить трактиры близ центральной площади в поисках Лизарди, и эти поиски оказались не такими уж долгими. Он приветствовал меня радостно, словно брата после долгой разлуки, однако подозреваю, что вовсе не из братской любви ко мне, а из любви к моим dinero.

– Сейчас ты можешь чувствовать себя в городе в безопасности, – заверил меня Лизарди. – Вице-король и его свора настолько обеспокоены всем этим переполохом, который устроил Идальго, что им не до какого-то заурядного bandido вроде тебя. А вот за головы всех вождей революции назначены солидные награды.

Лизарди не знал о моей роли в восстании, я лишь сказал ему, что, покинув столицу, отправился на север, в Сакатекас. Признаться, меня очень задело, что награда за мою голову составляет всего сотню песо: вице-король видел во мне не опасного революционера, а самого обычного разбойника. Ракель забавляло мое негодование по этому поводу. Будучи женщиной, она не понимала, что, оценив меня столь дешево, власти нанесли мне смертельное оскорбление.

Я сменил тему, заговорив о революции.

Лизарди довольно презрительно отозвался о памфлетах, которые выпускали революционеры; мне показалось, что за его высокомерием таилась ревность.

– Такого рода писаки – почти сплошь священники. – Он скривился. – А что может знать священник о реальной жизни?

Мне удалось подавить усмешку, но я не мог не заметить:

– Вообще-то Идальго тоже священник, да и среди предводителей восстания их немало.

– Поверь мне, Хуан, мятежники проиграют: храбрости у них достаточно, но вот вести войну они не умеют. Разве ее выиграешь публикациями, в которых повстанцы пытаются перетянуть на свою сторону креолов, воздают хвалу королю и религии да вовсю клянут французов? Конечно, ошибки, и немалые, совершают обе стороны. Но войны выигрывают пушки, а не ораторы.

Благодаря Лизарди я узнал о положении в городе много нового. Ракель, восторженно приветствовавшая перемены, замечала прежде всего то, что было благоприятно для дела падре, а мне нужна была объективная картина. Сеньор Книжный Червь, хотя и заботился исключительно об улучшении положения креолов, обладал более критичным умом и потому смотрел на вещи реалистичнее. Пообщавшись с ним, я понял, что у нас немало поводов для беспокойства. Так, например, он заявил:

– Идальго никогда не захватит Мехико, во всяком случае предварительно его не уничтожив. Битва за город будет немыслимо кровавой.

– Не сомневаюсь, падре вовсе не ждет, что столица сама падет к его ногам и сдастся, как только он подступит к дамбам.

– Согласен, падре настроен на сражение, но вовсе не на полное разрушение города, а между тем, боюсь, случится именно это. Даже в обычное время концентрация креолов и гачупинос в столице была значительно выше, чем в целом по колонии, а когда разгорелось восстание, белое население города резко выросло за счет укрывшихся тут испанских беженцев. У многих из гачупинос именно здесь находятся дома, семьи, все их имущество, так что эти люди будут сражаться до последней капли крови: у них просто нет выбора. Да и большинство креолов наверняка поддержат их. Согласен?

Я пожал плечами и попытался возразить:

– Насколько мне известно, армия падре с каждым днем растет как на дрожжах. Поговаривают, что когда он доберется сюда, ее численность приблизится к ста тысячам человек.

– Маленькая поправка: к ста тысячам ацтеков – а это просто огромная толпа, но не армия. Только представь, что начнется, когда им придется сражаться, отбивая улицу за улицей?

Мне не хотелось спорить, тем более что я прекрасно знал ответ. В Мехико будет то же самое, что было в Испании, когда народ противостоял французским захватчикам: всеобщее ожесточение, море крови, полнейший хаос, насилие и разрушение всего города.

– По моему мнению, – продолжал Лизарди, – когда эта толпа встретится с многотысячной регулярной армией и попадет под орудийный огонь, она мигом обратится в бегство, как это уже было в Монте-де-ла-Крус. Всем ведь известно, что падре использует своих индейцев как пушечное мясо.

Я не стал поправлять Лизарди и уточнять, как именно протекало сражение в горах. Мне уже было известно, что когда Трухильо вернулся в столицу с остатками своего воинства, Венегас повелел объявить о великой победе роялистов.

– Интересно, а не собирается ли вице-король выслать навстречу падре новую армию и дать бой на подступах к городу? – спросил я памфлетиста.

– Откуда мне знать? Я что, мошка в его ухе?

Вообще-то Лизарди скорее был блохой, чьи укусы вызывали зуд и раздражение, но об этом я, разумеется, умолчал и решил развязать ему язык, прибегнув к подхалимажу:

– На улицах толкуют, будто ты узнаешь, что делает вице-король, раньше его самого. Рассказывают, якобы он в своих действиях руководствуется твоими памфлетами.

Человек мелочный и падкий на лесть, Лизарди так и просиял, услышав эту беззастенчивую ложь, и отсалютовал мне кубком с вином.

– Да уж, что правда, то правда: я мог бы и сам вести эту войну лучше любого другого. Вице-король направил Трухильо с отрядом в две тысячи человек, чтобы остановить продвижение падре к городу. Трухильо, разумеется, раззвонил повсюду о своей великой победе, но, как я слышал, необученная и плохо вооруженная армия Идальго сумела задать ему хорошую взбучку. Скажу без лишней скромности, я бы предложил вниманию Венегаса другое решение, значительно более действенное.

– А именно?

– Разумеется, убийство падре.

– Значит, награда в десять тысяч песо...

– Нет, нет, нет, – затряс он головой. – Это посул для дураков. На тот случай, если вдруг найдется человек, который, оказавшись ненароком рядом с Идальго, выстрелит в него или нанесет ему удар шпагой. Вероятность этого ничтожно мала (не больше того, что Папа причислит меня к лику святых), однако ни единого шанса упускать не следует. Есть, однако, и другая возможность...

Лизарди наклонился ближе и понизил голос до шепота:

– На самом деле вице-король тайком нанял убийц, которые смогут подобраться к падре достаточно близко, чтобы убить его.

– И тебе известно, кто эти тайные убийцы?

– Откуда? Я ведь черпаю сведения из одного-единственного источника: мой кузен служит личным вице-королевским нотариусом. Помимо прочего, в его обязанности входит вести хронику правления вице-короля. Поэтому тот кое-что ему сообщает, но, разумеется, далеко не все и уж, конечно, не столь секретную информацию. Однако, по мнению моего кузена, нанести Идальго удар должен будет кто-то из его ближайших соратников.

– Но ведь есть же у этого соратника имя, а?

– Разумеется, есть, но мне оно неизвестно. Хуан, я сказал тебе все, что знаю. Могу лишь повторить: убийца наверняка будет из ближайшего окружения падре.

Я хотел выведать об этом отвратительном заговоре больше, но, когда и после двух кувшинов вина не услышал почти ничего нового, заключил, что Лизарди уже выложил мне все, что знал. Единственная дополнительная деталь, которую мне удалось вытянуть из Книжного Червя, заключалась в следующем: убийцам было обещано целых сто тысяч песо. Сумма просто фантастическая, настолько огромная, что вице-король не посмел обнародовать размер вознаграждения: не хотел, чтобы люди догадались, насколько он боится падре Идальго.

Но и помимо этого Лизарди рассказал немало интересного.

– Венегас издал указ, согласно которому каждый, кто выступит против его законной власти, будучи захвачен в плен, подлежит расстрелу в течение часа.

– Он что, даже не даст никому возможности оправдаться и доказать свою невиновность?

– Все эти разговоры о милосердии, невиновности и тому подобном бессмысленны. Пеоны смертной ненавистью ненавидят всех испанцев без разбора, и если кто-то из них еще не участвует в восстании, значит, может присоединиться в будущем. Так что вице-королю не откажешь в логике. Однако есть и другой указ: всем повстанцам, перешедшим на сторону властей, обещано прощение.

Я криво усмехнулся. Sí, вице-король с удовольствием дарует мне прощение, а потом, с еще большим удовольствием, как только падре потерпит поражение, отправит и меня, и всех, таких же, как я, на виселицу.

– Ты знаешь о призыве падре, не так ли? – продолжал Лизарди. – Слышал про клич Долорес и про так называемую Реконкисту? А знаешь ли ты, почему это так страшит креолов и гачупинос? Когда Кортес завоевал страну ацтеков, он уничтожил их власть, их религию, даже их культуру, оставив индейцев без книг и школ, я уж не говорю об отобранных землях, изнасилованных женщинах и привезенных из далекой Европы болезнях, которые унесли девяносто процентов населения.

Лизарди воззрился на меня, его лицо выражало одновременно отвращение и ужас.

– Хуан, что будет с нами, если они победят?

Мне требовалось срочно покинуть город, чтобы предупредить падре о возможности заговора с целью убийства, а также сообщить ему о приготовлениях к обороне Мехико и передвижении вице-королевских войск.

Я спешил вернуться к нему и к нашей революционной армии, оставив позади столицу, охваченную растерянностью и страхом.

96

В середине дня, проделав немалый путь, я встретился с нашей армией в Куахимальпе. Тот, кто читал историю покорения Нового Света, знает, что Куахимальпа относилась к так называемым «старым» областям. Само название появилось еще до Конкисты, когда этой территорией владели сменявшие одна другую индейские империи, было по происхождению ацтекским и, как уверяла Марина, имело какое-то отношение к деревьям. Скорее всего, так оно и было, ибо горы Лас-Крусес, нависавшие над долиной Мешико, густо поросли лесами. Тут издавна рубили для нужд города древесину, а здешние источники питали акведуки, снабжавшие столицу водой.

Идальго, Альенде и другие генералы заняли гостиницу и прилегавшие к ней здания. Обычно тут останавливались на ночлег пассажиры дилижансов, следовавших через горы из Мехико в Толуку и обратно.

Когда я приблизился к аванпостам нашей армии, небо затянули облака. Свежий, чистый, прохладный воздух взгорий несказанно бодрил. До чего же приятно было после пары дней, проведенных среди запахов городских отбросов, выгребных ям и чадящих очагов, наконец-то вздохнуть полной грудью. Поднявшись на склон, я повернулся в седле и посмотрел на Мехико. И как раз в этот момент, словно нарочно, пробившийся сквозь облака луч солнца вдруг заставил город засиять туманным золотистым свечением, похожим на отражение свечей, горящих на золотом алтаре. Вы прекрасно знаете, что Хуан де Завала сроду не был набожным человеком, однако, клянусь, в мгновения, подобные этому, проникаясь сверхъестественной красотой Божьего мира, я был способен ощутить Его прикосновение.

Мехико стоял на месте разрушенного до основания великого языческого города Теночтитлана, его соборы и резиденция вице-короля находились там, где прежде высились храмы ацтекских богов и дворец Мотекусомы. И вот сейчас я, как когда-то давно первые конкистадоры, со страхом и изумлением издалека взирал на прекрасный город. Я прошел с повстанцами сотни миль, не раз сиживал у лагерных костров, строил с друзьями планы, шпионил для падре и невольно, сам того не желая, проникся заботой о нашей армии и о судьбе революции.

Помню, однажды, когда мы с Ракель обсуждали грозивший обрушиться на Мехико ураган огня и пламени, она рассказала мне древнеегипетскую легенду про птицу Феникс. Про совершенно удивительную птицу, чье пение столь же несказанно прекрасно, как и ее облик. В каждую эпоху живет только одна такая птица, и хотя срок ее жизни исчисляется веками, он тоже рано или поздно подходит к концу. Когда настает время, она сгорает в своем гнезде, сгорает дотла, но из ее пепла рождается новая птица Феникс, которой предназначено жить уже в иную эпоху.

– Смысл этой легенды в том, что из пепла былых цивилизаций восстают новые, – пояснила Ракель. – Большая часть нынешних стран Европы – это бывшие колонии, колонии греков или римлян. Да и здесь, в Новом Свете, индейцы тоже с незапамятных времен сражались друг с другом, но когда одни империи гибли, на их месте возникали новые, которые немногим отличались от предыдущих. Испанцы не только захватили в Америке власть, они уничтожили индейскую цивилизацию, навязав местным жителям свои законы и обычаи. Но сейчас для americanos настало время покончить с испанским владычеством и положить начало новой эпохе.

Я пришпорил Урагана и поскакал дальше, пытаясь отмахнуться от своих страхов. Понятно, конечно, что люди образованные, вроде Ракель, черпающие сведения из мудрых книг, а не познающие жизнь, сидя в седле, как я, знали больше меня. Они понимали: для того, чтобы открыть дорогу americanos, необходимо изгнать испанцев. И не сомневались, что великий город в долине необходимо разрушить до основания, дабы из его развалин и пепла вырос дивный новый мир.

Да ладно, мне-то, в конце концов, не все ли равно? Разве это моя забота? Город Мехико обходился со мной как с грязью, и какое мне дело, если он будет уничтожен?

Так я уговаривал себя, однако всякий раз, когда я думал о судьбе столицы, мне поневоле становилось не по себе.

* * *

Как ни быстро скакал Ураган, но известие о моем возвращении опередило даже его: когда я подъехал к гостинице, которую падре использовал в качестве штаб-квартиры, Марина уже стояла на крыльце, сложив руки на груди и изобразив на лице презрительную мину.

– Ага, стало быть, вице-король тебя не повесил, – приветствовала она меня. – Это вдвойне странно, ведь даже в нашей собственной армии есть офицеры, считающие, что тебе давно пора болтаться на виселице, вместо того чтобы прыгать из одной постели в другую, соблазняя женщин всякими небылицами.

Я соскочил с Урагана, бросил поводья vaquerо, приставленному к офицерским лошадям, и, вкратце объяснив парню, как следует ухаживать за моим скакуном, повернулся к Марине.

– Я тоже соскучился по тебе, прекрасная сеньорита, – промолвил я, взмахнув перед нею шляпой. – Разрешаю тебе наполнить мой желудок, прежде чем удовлетворить иные желания, разыгравшиеся за время моего отсутствия.

– Придется тебе обуздать свое нетерпение. Падре желает видеть тебя немедленно.

Она сжала мою руку, и я ступил на крыльцо.

– Он хочет повидаться с тобой до того, как вернутся его генералы, которые отправились инспектировать артиллерию, – шепнула Марина.

– Ты скучала по мне?

– Только когда ноги по ночам мерзли.

* * *

Падре тепло приветствовал меня и усадил за стол. За кувшином вина я поведал ему обо всем, что удалось увидеть и разузнать в городе. Марина, чтобы умиротворить мой бурчавший от голода желудок, принесла хлеба и солонины, после чего присоединилась к нам за столом.

Терпеливо и внимательно Идальго выслушал мой доклад – полный отчет обо всем увиденном и услышанном. Я решил пока не пересказывать падре сплетни о том, что в нашем лагере могут скрываться готовые нанести удар убийцы, рассудив, что при таком множестве неотложных дел о возможной угрозе собственной жизни он все равно думает в последнюю очередь. По моему разумению, следовало первым делом доложить обстановку в Мехико, а уж потом, на досуге, всерьез поговорить о его собственной безопасности.

– «Война до последнего, не на жизнь, а на смерть», – сказал падре после того, как я закончил. – Именно так ответил генерал Палафокс на требование французского командира сдать Сарагосу.

– Именно, – подтвердил я, – война без пощады, до последнего бойца, до последней капли крови.

– Между прочим, там наравне с мужчинами воевали и женщины. Вспомним хотя бы отважную Марию Агустину, – вставила Марина.

Я кивнул.

– Да, и даже детишки подбирали камни и швыряли их во врагов.

– Война до последнего, – повторил падре, потирая подбородок и глядя мимо меня, за окно, где играли дети. – Да, люди готовы защищать свои дома против захватчиков до последнего вздоха. Отвага моих соотечественников испанцев наполняет мое сердце гордостью, и я жалею лишь об одном: что простые люди в Испании не имеют возможности сами определять свою судьбу. Они бы поняли наше стремление сбросить иго гачупинос.

– Ты сказал, что вице-король стягивает войска в город и хочет принудить нас пробиваться через всю столицу? – уточнила Марина. – А вдруг он попытается остановить нас на подступах?

– Сильно сомневаюсь, чтобы Венегас вывел армию нам навстречу и дал сражение в поле, – заявил я. – Он рассчитывает, что призванные им на помощь вице-королевские войска ударят нам в тыл, когда мы будем осаждать город. Кроме того, сосредоточив войска в столице, он вынудит нас сражаться, отбивая улицу за улицей...

– И дом за домом...

– Вот именно, падре. А вы знаете, что город населен креолами и испанцами, которые видят в нас врагов. Они наверняка наслышаны о тех инцидентах, которые имели место...

– Во всех этих инцидентах нет ничего особенного, – перебила меня Марина. – Обычные превратности войны. А сколько раз испанцы вешали сотни невиновных, выбранных наугад индейцев, чтобы устрашить тысячи?

– Я никого не оправдываю и не упрекаю, сеньорита Острый Язычок, я лишь объясняю вам положение дел. Битва за столицу будет отличаться от сражений за все прочие города, которые нам удалось занять. Вице-король уже держит под ружьем многотысячную армию, и каждый испанец, имеющий смелость взять в руки оружие, присоединится к нему. Нам потребуется захватить замок и артиллерийские высоты в Чапультепеке и проложить себе путь в сердце города, возможно, в вице-королевский дворец.

– Вообще-то Хуан у нас пораженец, – предостерегла падре Марина.

– Ты готова объявить пораженцами всех, кто с тобой не согласен. Вот что я вам скажу, падре: да, мы можем победить. Однако прежде чем идти на штурм Мехико, надо как следует подумать. Сражение затянется на много дней. Наши люди не смогут оставить битву ради уборки урожая.

– Мои соплеменники сражаются до конца в каждой битве, – гордо заявила Марина.

Она произнесла это с таким яростным воодушевлением, что я не смог сдержать улыбку.

– Именно это и потребуется от них на сей раз. Но бойцов нужно будет предупредить о том, что сражение может продлиться не один день. Как ваше мнение, падре, есть у нас шанс захватить город?

– Вот что я думаю, Хуан. Никогда еще в истории Нового Света, даже во времена великих ацтекских империй, на этой земле не собиралось для битвы столь огромной армии. После сражения на горном перевале от нас дезертировало двадцать тысяч бойцов, но с тех пор к нам присоединилось гораздо больше. Я уверен: пройдет каких-то два-три дня, и под нашими знаменами соберется свыше ста тысяч индейцев. А на подступах к городу к нам присоединится еще больше людей. В окрестностях столицы проживает полтора миллиона человек, и большинство из них – индейцы. К тому времени, когда дело дойдет до штурма вице-королевского дворца, численность повстанческой армии, полагаю, достигнет двухсот тысяч.

Падре говорил спокойно, но глаза его при этом горели от возбуждения. Он немного помолчал, а затем хриплым шепотом продолжил:

– И уж тогда нас ничто не остановит. Десятки тысяч индейцев отвоюют обратно город, который когда-то был центром их цивилизации. Только представьте, сколь всесокрушающей будет волна ярости, гневного возмездия за столетия унижений и насилия, за поруганных жен, сестер и дочерей, за отобранные земли и исполосованные бичами спины, за жизни, загубленные в подневольном труде на шахтах и гасиендах. Вице-король совершает фатальную ошибку, намереваясь оборонять Мехико. Лучше бы он вывел свою армию в поле и сразился с нами там, вместо того чтобы вынуждать повстанцев прокладывать себе путь к центру, отбивая улицу за улицей. Когда штурм начнется и индейцы увидят, как рядом с ними падают их товарищи...

– ...это будет как при захвате зернохранилища, – закончил я за него. – Только на сей раз индейцев окажется гораздо больше, сотни тысяч.

На лице падре отражались обуревавшие его чувства.

– Если в ацтеках воспламенится ярость, – прошептал он, – то ничто уже не удержит их от кровавой расправы.

* * *

Я встал из-за стола и отправился навестить Урагана: надо же было проверить, хорошо ли vaquero, которому я отдал поводья, его почистил и задал ли он жеребцу корму. Кроме того, мне хотелось в одиночестве побыть на свежем воздухе и хорошенько подумать: предстоящий штурм столицы внушал немалые опасения. Сердце нашего бедного падре полнилось любовью не только к угнетенным индейцам, но к людям вообще. И он не мог избегнуть своей судьбы: его душа будет скорбеть по всем павшим: как боровшимся за революцию, так и сражавшимся против повстанцев.

Подходя к временной конюшне, я вдруг увидел карету с гербом на дверце.

Дверца открылась, и оттуда со смехом сошел вниз какой-то мужчина, а за ним, весело щебеча, выпорхнула моя драгоценная Изабелла. Даже разверзнись в этот момент у меня под ногами бездна, я и то не был бы поражен больше. Изабелла тоже увидела меня и после недолгого замешательства улыбнулась:

– Сеньор Завала, как приятно видеть вас снова.

По ее тону можно было подумать, что в последний раз мы виделись на светском приеме, где и речи не шло о предательстве и смертельной ловушке. Но звонкий, мелодичный голос молодой женщины, ее чувственные алые губы, белая атласная юбка – от всего этого меня так и бросило в дрожь.

С трудом совладав с собой, я снял шляпу, прижал ее к груди и, поклонившись низко, как кланяется госпоже пеон, произнес:

– Сеньора маркиза.

– Это дон Ренато дель Мира, племянник моего мужа, – представила Изабелла своего спутника.

– Buenos días, – промолвил я.

Он не удостоил меня ответа, лишь окинул оценивающим взглядом, и моя рука непроизвольно потянулась к шпаге: этот человек оскорбил меня. Счел, что я слишком ничтожен для того, чтобы со мной здороваться. Я понял, что хорошо знаю его, хотя и вижу впервые в жизни: просто люди такого типа были прекрасно мне знакомы. Выше среднего роста и хорошо сложенный – типичный богатый испанский бездельник, но при этом отнюдь не изнеженный слабак. Одет этот дон Ренато был дорого и изысканно, сапоги носил тончайшей выделки, и я нимало не сомневался, что он великолепно управляется с конем, клинком и пистолетом. Вдобавок от него пахло дорогими духами.

Я знал про этого человека все, ибо слишком уж он походил на меня самого в бытность мою гачупино. Вне всякого сомнения, дон Ренато был кабальеро, но отнюдь не щеголем с бульвара. Может быть, он и не провел в отличие от меня большую часть жизни в седле, но двигался с опасной грацией хищника и наверняка умел необычайно быстро орудовать ножом, особенно если кто-то имел неосторожность повернуться к нему спиной. А еще он сразу же показался мне каким-то скользким, неприятным типом... Да уж, кого-кого, а hombre malo, дурного человека, я мог распознать с первого взгляда, поскольку имел на сей счет богатейший опыт.

– Прошу прощения, но нам нужно поговорить с падре, – сказала Изабелла.

Они прошли мимо меня, и я проводил племянника угрюмым взглядом. Конечно, думать так об Изабелле было с моей стороны непорядочно, однако в душе моей невольно зародилось подозрение: а уж не связывает ли эту парочку еще что-то, помимо родственных отношений. Маркиза шла легко и беззаботно, а глаза ее блестели: не похоже, чтобы она переживала за попавшего в плен супруга. Да я никак ревную?! Неужели я продолжал по-прежнему любить женщину, так вероломно меня предавшую?

Вы, наверное, удивлены, отчего это я не пал при виде Изабеллы на землю и не стал целовать ее прекрасные ножки? Считаете меня таким слабаком? Ну уж нет, я mucho hombre, а настоящие мужчины ни перед кем не пресмыкаются.

Тем более, если земля грязная.

* * *

Отчистив Урагана скребницей, я задал ему сена, после чего закурил сигару и раскупорил кувшин вина. Тут-то меня и нашла Марина.

– Испанская шлюха, которую ты мечтаешь затащить в свою постель, беседует с падре.

– Я мечтаю видеть в своей постели одну только тебя, но, пожалуйста, не называй ее так. Она все-таки дама!

– А я, по-твоему, кто? Индейская подстилка, пригодная, чтобы удовлетворять твою похоть, но не заслуживающая уважения?

– Ты ацтекская принцесса, новое воплощение самой доньи Марины. Ты настолько прекрасна, милая, что я осмеливаюсь любить тебя лишь издали, ибо кто я есть такой? Всего лишь ничтожный lépero!

– Ты бессовестный лжец, вот кто ты есть такой... Слушай, Хуан, неужели тебе не интересно знать, зачем она приехала к падре?

Я выдул колечко дыма.

– По-моему, это очевидно. Bandidos, которые удерживают ее мужа, требуя выкуп, провозгласили себя сторонниками революции. Изабелла хочет, чтобы падре вмешался.

– Лично меня тошнит от одного только вида этой продажной красотки. Но я все равно рада, что получила возможность на нее взглянуть. Мне всегда было интересно, что это за женщина такая, по которой ты так сходишь с ума. Ну что же, эта твоя Изабелла – просто мечта мужчины, у которого вместо мозгов garrancha: смазливая снаружи, но бездушная и абсолютно пустая внутри.

Я выдул еще несколько колечек дыма, размышляя над услышанным.

– Зато этот племянничек Ренато, – продолжала Марина, – вот уж кто настоящий мужчина! Хорош собой, отважен, наверняка великолепный наездник и превосходно владеет оружием!

Неожиданно она больно пнула меня по ноге.

– Эй, а это еще за что?

– Стоило мне помянуть племянника, как ты буквально взбесился от ревности: физиономию у тебя просто перекосило. Ты так и не смог выкинуть из сердца эту испанскую шлюху, – заявила Марина, подбоченившись, и в упор уставилась на меня. – Но послушай меня, сеньор lépero, я говорю это тебе как женщина: твоя ненаглядная Изабелла – потаскуха, готовая раздвинуть ноги перед любым, кто ей в данный момент нужен.

С этими словами Марина повернулась и выбежала вон. Глядя ей вдогонку, я вдруг обнаружил удивительную вещь: оказывается, я достал и обнажил свой кинжал, хотя сам не помню, как и когда это сделал.

97

– Generalíssimo вызывает вас к себе.

Приказ поступил, когда я играл в карты с индейцами. Пришлось отложить партию и идти за ординарцем главнокомандующего.

Приблизительно два часа тому назад Изабелла и племянник ее мужа отправились на встречу с падре. Я видел, как где-то через час они вышли от него и забрались в карету. Карета так и стояла на месте, с задернутыми занавесками, но от меня не укрылось, что она ритмично покачивалась, в такт движениям внутри. Это наводило на такие мысли, что впору было взбеситься.

Я находился на полпути к гостинице, которая служила падре временной резиденцией, когда меня перехватила Марина.

– Будь готов к тому, что тебе понадобится шпага, да и пистолет за пазухой не помешает.

– Это еще почему?

– Падре направил вице-королю требование сдаться. Высшие офицеры пока этого не знают, но посланец вернулся и доложил, что вице-король отказался капитулировать.

– Ничего удивительного.

– Офицеры вообще были против этих переговоров, считая их пустой тратой времени. Говорят, что столицу, дескать, можно было захватить прямо с марша. Они хотят, чтобы командование принял Альенде. Боюсь, нам придется защищать падре...

– Но ацтеки не последуют за Альенде, – возразил я. – Кроме того, при всех своих недостатках он человек чести. Если Альенде решит выступить против падре, то сделает это открыто, а не станет действовать у него за спиной.

– Альенде не единственный креольский офицер в армии. И вообще, Хуан, хватит разглагольствовать. Это занятие годится лишь для бездельников гачупинос. А твоя задача – держать оружие наготове.

До чего же все-таки не просто любить женщин, обладающих сильным характером! Неужели среди мужчин есть счастливцы, которым подружки чистят сапоги, а не пинают их в зад своими собственными?

* * *

Мы собрались в самой большой комнате гостиницы: я, Марина, дон Идальго, Альенде, Альдама и еще шестеро высших командиров повстанческой армии. Поначалу там крутилась еще и собачонка падре, но потом ординарец унес ее, чтобы не мешала совещанию.

– Как вы знаете, amigos, – начал падре, – вице-король Венегас отклонил наше предложение сдать Мехико без боя и вместо этого принялся вовсю настраивать против нас население столицы. С этой целью он доставил в главный собор статую Пресвятой Девы Ремедиосской, преклонил перед Ней колени и, вложив Ей в руки свой вице-королевский жезл, провозгласил Ее предводительницей своего воинства. Когда армия повстанцев приблизилась к столице, религиозное возбуждение в городе достигло крайней степени.

«Да уж, – подумал я, – Венегас это ловко придумал: создал знамена Пресвятой Девы Ремедиосской в подражание и противовес нашим, с изображением Пресвятой Девы Гваделупской. Таким образом, когда обе армии сойдутся на поле битвы, каждая из них будет надеяться на помощь Богоматери».

Альенде встал и заговорил:

– Каждый день нашего промедления дает вице-королю дополнительную возможность усилить оборону. Мы должны обрушиться на противника прямо с марша, не дав ему опомниться. Как известно, Венегас разослал депеши командирам всех имеющихся в колонии частей и формирований, призывая их выступить ему на подмогу, и нам не стоит ждать прибытия этих войск. Едва лишь горожане увидят, что на них движутся десятки тысяч индейцев, как поднимется паника. Тысячи людей обратятся в бегство. Если мы пойдем в наступление сейчас, то враг просто не сможет устоять под напором, но если станем медлить, сюда подтянутся те, кто откликнется на призыв вице-короля, и они запросто смогут нанести удар нам в тыл.

Креольские офицеры одобрительно загомонили: речь Альенде пришлась им по душе.

Затем слово взял падре Идальго. Он говорил медленно, переводя взгляд с одного генерала на другого.

– Я много размышлял на эту тему, ибо нам предстоит принять весьма непростое решение. Мы одолели вице-короля в горах, но здесь, в городе, нам будут противостоять куда большие силы. И мы все знаем, что на выручку столице движутся другие королевские войска. Между тем мы понесли большие потери в битве за горный перевал, я уж не говорю о массовом дезертирстве. Наши люди устали, они плохо вооружены и оснащены. По моему разумению, следует перво-наперво улучшить боеспособность нашей армии. Мы нуждаемся в новых пушках и другом оружии, в пополнении запасов пороха, пуль и ядер.

– Что-то я не пойму, к чему вы клоните, Мигель? – перебил его Альенде. – Неужели вы считаете, что нам нужно потратить здесь, в Гуанахуато, больше времени на подготовку? Но... – Он не договорил, ибо падре энергично потряс головой:

– Нет, здесь мы слишком уязвимы для войск вице-короля. Я решил отвести наши силы для перегруппировки в Бахио.

Заявление падре было подобно взрыву. Офицеры вскочили на ноги, у некоторых от возмущения перехватило дыхание. Я на всякий случай положил руку на рукоять шпаги. Альенде, ошеломленный не меньше прочих, пробормотал проклятие. Но Идальго и глазом не моргнул.

– За короткое время мы преодолели огромное расстояние. Вначале у нас была всего сотня человек, сейчас я веду десятки тысяч. Не будь с нами Божьего благословения, мы не достигли бы таких успехов. Мало того, революция побеждает не только там, где проходит наша армия. На севере, в Сакатекасе и Сан-Луис-Потоси, на западе в Акапулько, в дюжине других мест – повсюду народ поднимается против гнета гачупинос.

– Это правда, – подтвердил Альенде, – но мы можем одержать окончательную победу, захватив прямо сейчас Мехико.

– Мы не готовы сражаться с вражеской армией в столице, которая велика по площади и хорошо укреплена.

– Мы должны сразиться! – с нажимом произнес Альенде. – Иначе зачем мы, зачем вы, Мигель, вообще все это затеяли?

– Не стоит опережать события. Мы временно отойдем в Бахио, перегруппируемся там, пополним запасы продовольствия и вооружения и затем снова начнем наступление.

– Это было бы страшной ошибкой... – попытался возразить Альенде.

Падре энергично покачал головой:

– Я уже все решил. Утром мы повернем армию на север.

– Но это безумие!

Альенде с трудом сдерживал обуревавшие его чувства, и в какой-то момент мне показалось, что он готов броситься на падре. Я взялся за рукоять шпаги, слегка потянув ее из ножен. Марина, стоявшая напротив, полезла за пазуху: если Альенде устремится на падре, она кинется на него с кинжалом.

Я, однако, сомневался, что Марина сумеет остановить Альенде, если тот метнется к священнику: уж очень быстр и силен был генерал. Моя левая рука потянулась к пистолету, а правая уже лежала на рукояти шпаги. Альенде, как самого опасного, следовало уложить с одного выстрела, постаравшись одновременно с этим нанести Альдаме удар клинком.

Неожиданно Альенде повернулся на каблуках и с лицом, буквально перекосившимся от ярости, вылетел из комнаты. В помещении воцарилась тягостная тишина. Офицеры выжидательно смотрели на меня, а я – на них. Неожиданно до меня дошло, что за дверью собрались индейцы vaqueros: я поймал взгляд Марины, и она кивнула. Ну до чего же сообразительная женщина. Родись она мужчиной, наверняка стала бы генералом.

Нарушил молчание Альдама. Он говорил медленно, стараясь не давать волю чувствам:

– Падре, вы наш вождь. Мы все ценим ваши советы и уважаем вашу мудрость, но это сугубо военный вопрос. Поэтому мы вынуждены почтительно настаивать на том, чтобы в данном случае нашему мнению, основанному на боевом опыте, было отдано предпочтение. Мы уже приблизились к городу на расстояние, позволяющее нанести удар, а когда наша армия вступит в предместья, она возрастет вдвое...

– Прошу прощения, – перебил его Идальго. – Я свое решение принял. Уведомляю вас, господа офицеры, и поручаю вам довести до сведения всех бойцов приказ: завтра на рассвете мы выступаем на север. Разговор окончен.

Офицеры начали расходиться: на их лицах читались гнев, разочарование, даже отчаяние. Лишь когда все удалились, стало видно, каких усилий стоило все это падре: он выглядел так, словно вот-вот лишится чувств. Марина бросилась к нему, а я вышел наружу, на тот случай, если кто-нибудь из офицеров вдруг надумает вернуться с обнаженным клинком.

– Держитесь начеку, – велел я собравшимся у входа vaqueros.

Марина вышла следом за мной и быстро заговорила на своем языке с одним из индейцев. Она подозревала, что испанцы вполне могут вернуться с вооруженным отрядом и заключить падре под стражу, но я возразил, что Альенде и братья Альдама – люди чести и никогда на это не пойдут.

– Если они и решат выступить против падре, то сделают это открыто, лицом к лицу, а не станут подло наносить удар в спину.

– Мое дело защищать падре от любой угрозы, – ответила Марина. – Ты же сам говорил, возможен заговор с целью его убийства. А после сегодняшнего совещания и вовсе можно ожидать чего угодно.

– Ничуть в этом не сомневаюсь: достаточно вспомнить, какие лица были у уходивших офицеров. И их можно понять. Присоединившись к повстанцам, они рискнули всем: состоянием, репутацией, жизнями своих близких и своими собственными. Единственное, что способно спасти их от мстительной ярости гачупинос, это победа в войне и разрушение цитадели испанской власти. Креольские офицеры рассчитывают, используя огромное численное превосходство, с ходу захватить Мехико. И вот, когда от столицы нас отделяет лишь несколько часов, они вдруг узнают, что марш-бросок отменяется, вместо этого им предстоит долгое и трудное возвращение в Бахио, а война затягивается неизвестно насколько.

– Эти твои офицеры, – сказала Марина, – видят в революции способ свергнуть иго испанцев, утопив их в крови, но, заметь, в крови ацтеков, а вовсе не креолов. Они смотрят на восстание со своей колокольни и не способны понять падре, который воспринимает все происходящее не как военный, а просто как человек. Он не желает во имя победы напрасно губить людей, ради которых эта революция и затевалась.

– Ты знала все заранее? – спросил я. – Ты знала, что он решил отложить штурм Мехико?

– Я догадывалась, хотя он никому этого не говорил.

– По-твоему, это разумно?

Марина заглянула мне в глаза и, когда заговорила вновь, понизила голос:

– Падре молился о том, чтобы вице-король согласился сдать город. Хуан, ты и сам прекрасно знаешь, почему он не пошел на штурм. Просто не хочешь признавать правоту падре.

Я не сомневался, что священник обладает ничуть не меньшей отвагой, чем вставшие на сторону революции креольские офицеры, однако смелость их была разного рода и проявлялась порой тоже по-разному. Для человека военного мужество заключалось прежде всего в том, чтобы дать противнику бой, а вот падре понимал: иногда, для того чтобы этого боя избежать (особенно если ты знаешь, что вполне мог бы победить), требуется куда большая смелость. Нет, отнюдь не трусость или нехватка воинского искусства удерживали падре от атаки на город: он просто не желал неизбежного в этом случае кровопролития, куда более страшного, нежели то, которое имело место при захвате зернохранилища.

– Он не хочет воевать против горожан, – произнес я.

Марина кивнула.

– Да. Одно дело встретиться с армией противника в бою, но совсем другое – штурмовать город. Неизбежно начнется резня и погибнет мирное население.

– И все равно я не пойму... Мне казалось, что падре принял во внимание мои рассказы о том, как храбро сражался народ Испании против французских захватчиков...

– Слушая тебя, он лишь укрепился в правильности своего решения остановиться и не штурмовать столицу. Падре надеялся, что вице-король пощадит город, что Венегас либо капитулирует, либо наберется мужества, выступит из Мехико и даст нам бой где-нибудь в чистом поле. Но потом он понял, что его надежды не оправдались, и захватить город можно будет, лишь занимая с боем каждую улицу, каждый дом. Падре послал тебя в столицу, чтобы ты подтвердил то, что он и так знал.

– Если бы дело дошло до штурма Мехико, он вряд ли смог бы сдержать ярость ацтеков.

– Да уж, это никому не под силу. Даже сам Господь Всемогущий и то не сможет удержать в узде сто тысяч моих соплеменников, неожиданно получивших возможность посчитаться с испанскими ублюдками, которые столетиями держали их в рабстве.

Марина покачала головой и продолжила:

– Креолам этого не понять. Падре знает, что революция не бывает бескровной, но он поднял восстание, чтобы бороться против вице-королевской армии, а не против мирных людей. Его план заключается в том, чтобы отступить от столицы, отойти в Бахио для перегруппировки, дождаться там наступления войск Венегаса и разгромить их на поле боя.

Я склонял голову перед падре: перед его умом, прозорливостью и человечностью. И если прежде сам я любил только женщин и лошадей, то теперь в моем сердце нашлось место и для священника, державшего в своих руках целый мир. Хорошим он был священником или нет, это не мне судить: надо полагать, Идальго доставлял церковникам немало хлопот, ибо поднимал вопросы, на которые властям не хотелось отвечать. Например, такой: почему церковь позволяет себе накапливать огромные богатства, в то время как в стране голодают дети. Но в данном случае важно другое. Даже сейчас, став полководцем, дон Идальго не перестал быть священником и мыслит более широко, чем командир на поле боя: он не забывает о всех тех людях, которые выживут или умрут в зависимости от того, какое он примет решение.

– Не думай, будто он просто священник, в то время как ты настоящий мужчина, – предостерегла меня Марина. – Падре не родился священником, он появился на свет на гасиенде и был воспитан как кабальеро, прекрасно ездит верхом и владеет пистолетом. Но в отличие от тебя или Альенде и других креолов он никогда не думал только тем, что у него в штанах. Не говоря уж о том, что сердце у него просто огромное – больше, чем у святого. Падре будет сражаться против гачупинос, которым нечего делать у нас в колонии – хватит им уже порабощать и грабить простой народ, – но никогда не обратит оружия против тех, кто защищает свои дома.

– Так или иначе, он generalíssimo, – сказал я. – И офицеры ничего не могут с этим поделать. Они ожидали, что креолы в массе своей поддержат восстание, однако этого не произошло. А те из них, которые все же перешли на нашу сторону, хоть они и смелы до безрассудства, но все-таки должны понимать, что никогда не смогут сами командовать ацтеками. Это удержит их от попыток устранить падре.

– Может, и удержит, да вот только не всех. Встречаются люди, которые считают, что они вполне способны сами стать королями, стоит лишь прежнему королю умереть. И уж конечно, подобные доводы не помешают твоему таинственному убийце, если только он и впрямь существует, попытаться сделать свое черное дело.

Марина похлопала меня по плечу.

– Так что, Хуан, будь начеку, весь обратись в зрение и слух. Без падре революция обречена.

Я уже был готов вернуться на конюшню, достать фляжку с бренди и затянуться сигарой, когда вновь появился ординарец падре.

– Generalíssimo просит вас зайти. Вас и даму.

– Марину?

– Нет, испанскую даму.

И только тут я заметил приближающихся к нам Ренато и донну Изабеллу.

98

Изабелла встретила меня лучезарной улыбкой, а племянник – пустым взглядом: так гачупино смотрит на согнутую спину слуги перед тем, как поставить на нее грязный сапог.

Не будь этот тип гостем падре, его задница, а потом и промежность живо познакомились бы с моим сапогом.

Мы вошли в комнату. Идальго стоял, глядя в окно, спиной к двери, а когда повернулся к нам, лицо у него было невозмутимым и непроницаемым, как у завзятого игрока в покер. Никто бы и не догадался, что он только что в нелегком противостоянии одной только силой своей воли одержал верх над высшими воинскими командирами.

– Сеньора, сеньоры, – начал падре. – Я пригласил вас сюда, чтобы обсудить дело, представляющее взаимный интерес. Хуан – моя правая рука, но он был в отъезде, выполняя важное задание, и поэтому пока не в курсе, с какой просьбой обратились к нам наши гости.

Он повернулся ко мне и поведал:

– У маркизы большое несчастье. Ее супруг, дон Умберто дель Мира, один из самых знатных и влиятельных испанцев в колонии, попал в руки революционного отряда, вожди которого настаивают на выплате... ммм... возмещения за полученные им нетрудовые доходы. В случае отказа они будут вынуждены применить санкции.

Падре использовал весьма учтивые выражения; суть, однако, сводилась к следующему. Муж Изабеллы, эта испанская свинья, грабившая трудовой народ, сам угодил в руки грабителей, которые не преминут содрать с него своими кривыми ножами и раскаленными клещами шкуру и посыпать кровоточащее тело солью, если только он не уплатит выкуп.

– Мне также сообщили, – продолжал Идальго, – что, перед тем как его схватили, дон Умберто получил за продажу рудников значительную сумму в золоте, которое успел спрятать. Но, насколько нам известно, удерживающие его революционеры не знают ни о том, кто именно попал в их руки, ни о спрятанном золоте. Так, сеньора?

– Да, и нам нужно вернуть золото, пока до него не добрались bandidos.

– Иными словами, купить маркизу свободу.

Изабелла приложила ладошку к губам.

– Ну да, я это и имела в виду... купить ему свободу.

– А каким образом мы доберемся до золота? – поинтересовался я.

Падре усмехнулся.

– Как раз в связи с этим сеньора и находится здесь. Получается заколдованный круг: у нее нет наличных, чтобы уплатить за мужа выкуп, а пока он в плену, маркиза не в состоянии забрать золото. Она попросила меня вмешаться. Как ты знаешь, Хуан, многие революционные отряды действуют самостоятельно.

Я кивнул, учтиво воздержавшись от замечания, что некоторые из вождей этих отрядов скорее разбойники, чем революционеры.

– В данном случае вожак одной такой самостоятельной группы, человек, именующий себя генералом Лопесом, не хочет отпускать маркиза просто так. Он желает, чтобы ему заплатили – в конце концов, ему ведь надо кормить свое войско.

– Кто бы спорил, – пробормотал я.

И то сказать, где бедным bandidos взять деньги на пульке и шлюх?

– Но из-за событий, которые сейчас творятся в колонии, сеньора не может собрать выкуп.

– А сколько Лопес требует?

– Пять тысяч песо.

Я пожал плечами.

– Выкуп, прямо скажем, не королевский.

– К счастью, он не знает, что захватил в плен маркиза. Но дело в том, что даже если бы сеньора и могла собрать требуемую сумму, она все равно не в состоянии доставить выкуп Лопесу, который орудует далеко на севере, в Леоне. Однако, поскольку вся провинция Бахио сейчас находится в руках революционеров, это, думаю, послужит некоторой гарантией того, что, получив выкуп, Лопес сдержит слово.

Падре кивнул в сторону Изабеллы.

– И мы с сеньорой придумали план, совсем не сложный. Мы обеспечиваем ей безопасный проезд до Леона, а также берем на себя уплату выкупа, который требует Лопес. В благодарность за это мы получаем половину спрятанного маркизом золота. Сеньора уверена, что общая сумма составляет около двухсот тысяч песо.

– Да, именно столько муж выручил от продажи рудников, – подтвердила Изабелла.

Падре поднял руки и улыбнулся мне.

– Видишь, как все просто, Хуан? Ты будешь сопровождать сеньору маркизу и дона дель Мира, племянника ее мужа, в Леон. Там ты уплатишь выкуп, затем вы получите золото, ты заберешь половину и доставишь мне сюда.

Я постарался сохранить невозмутимое выражение лица.

– Да, падре, проще некуда.

Затем Идальго заявил гостям, что ему нужно поговорить со мной наедине, и они удалились. Изабелла, уходя, одарила меня лучезарной улыбкой.

Как только они с Ренато вышли за дверь, я сказал:

– Все в порядке, падре. Мне всего-то только и нужно будет, что сопроводить этих людей сотни миль по территории, где за каждым поворотом встретишь или вице-королевский патруль, или шайку грабителей с большой дороги. Если ни те ни другие не поймают меня и не убьют, я заплачу этому Лопесу, называющему себя генералом, выкуп. Будем надеяться, что он не подвесит меня над костром и не станет поджаривать мне пятки, чтобы узнать, где спрятаны остальные деньги. Предположим, я смогу его провести, освобожу маркиза, установлю местонахождение клада и даже получу половину золота, не дав дону Умберто себя убить. После этого мне останется всего лишь снова, но уже не с пустыми руками, проскользнуть мимо вице-королевских патрулей и bandidos и доставить золото сюда.

Я был несколько смущен и, чтобы падре не посчитал меня трусом, заключил:

– Это просто пустяк по сравнению с тем, что вы делаете каждый день.

– У каждого из нас свой долг, Хуан. Согласен, я даю тебе весьма опасное поручение. Поэтому я не приказываю тебе, а лишь прошу помочь. Думаю, ты и сам понимаешь, как пригодится нам золото маркиза.

Я пожал плечами.

– Сто тысяч песо – большие деньги. Честно говоря, именно столько обещает вице-король за вашу жизнь наемным убийцам.

– Я бы с радостью отдал ее за избавление нашего народа от ужасов войны. Будь от этого прок, я не задумываясь сам сдался бы в руки этим убийцам.

– Когда мы должны выступить в Леон, падре?

– Рано поутру, но только мы пойдем не прямиком в Леон. Ибо самая короткая дорога – это одновременно и кратчайший путь в лапы вице-королевских сил. Мне нужно, чтобы ты передал мое послание Хосе Торресу, который действует где-то в районе Гвадалахары. Это удивительный человек, простой батрак... Знаешь, он попросил меня разрешить ему с горсткой приверженцев пойти на Гвадалахару. Сначала я не принял это всерьез, но есть в Торресе что-то внушающее доверие. Мне докладывали, что он уже добился в тех краях определенных успехов. Я дам тебе для него письмо. Будем надеяться, что ты сможешь найти Торреса.

– А что представляет собой этот генерал Лопес?

– Никакой он, разумеется, революционерам не друг и не союзник, а самый настоящий разбойник и убийца, но далеко не глупец. И если даже гремучая змея предупреждает перед нападением, то он – никогда. И вот что, Хуан, будь осторожен с племянником маркиза: сейчас он в нас нуждается, но все равно остается гачупино. Боюсь, что как только они получат золото, этот тип попытается от тебя избавиться.

Про Изабеллу падре ничего не сказал. Не знаю уж, рассказала ли ему Марина нашу историю или нет, однако я предпочел не поднимать этот вопрос. Тем паче, что и сам толком не мог разобраться в собственных чувствах.

Идальго похлопал меня по плечу.

– Хуан, назвав тебя своей правой рукой, я выразил далеко не все, что ты для меня значишь. Ты – мои глаза и уши, и потому мне тяжело даже ненадолго с тобой расставаться. Но поверь, эта миссия чрезвычайно важна. Золото маркиза даст нам возможность купить пушки и мушкеты.

Когда я был уже у самой двери, падре неожиданно сказал:

– Мехико – исключительно прекрасный город. Подобная красота встречается очень редко и воистину драгоценна. Это дар Божий, и разрушить столицу Новой Испании было бы великим грехом.

99

Ренато ждал меня снаружи.

– Мне понадобится хороший конь, – сказал он, – вернее, даже два: один про запас. Приведи-ка мне лучших лошадей в лагере, чтобы я мог выбрать. Мое седло...

Хотя я и не мог видеть себя со стороны, однако представляю, как перекосилось при этом мое лицо. Изабелла испуганно схватила его за руку:

– Ренато...

Я шагнул вперед, так что наглецу пришлось отступить.

– Послушайте, сеньор Племянник, если из вашей глотки еще не хлещет кровь, а ваши причиндалы еще болтаются между ног, то это единственно благодаря тому, что падре попросил меня помочь Изабелле. Но вы к этому отношения не имеете, и если продолжите вести себя подобным образом, то клянусь: я вырежу вашу печень и скормлю ее дворнягам.

Изабелла подошла так близко, что я почувствовал тонкий аромат ее духов.

– Хуан, я прошу простить Ренато. Он только что из Испании и не знает, что ты был... что ты кабальеро. Пожалуйста, не надо воспринимать это как оскорбление. Я нуждаюсь в твоей помощи: неужели ты мне откажешь?

– В последний раз, когда я откликнулся на подобную просьбу, меня едва не убили, – с усмешкой ответил я. – Однако падре – мой командир, и раз он приказывает, я верну любимого мужа в твои объятия, а его золото послужит нашему делу.

– Спасибо, Хуан, это все, чего я хотела.

– Мы отправляемся на рассвете, – сказал я и кивнул на загон с лошадьми. – Выберите для себя животных и будьте готовы за них заплатить. Шестерых мулов из упряжки мы тоже используем.

– Используем для чего? – спросил Ренато. – Они предназначены, чтобы везти карету маркизы.

– Ну, в экипаже она точно не поедет.

– Но не может же Изабелла...

– Я кажусь вам безнадежным глупцом? Или это вы настолько бестолковы, что не можете понять, что за поездка нам предстоит?

Ренато напрягся и потянулся за кинжалом. Изабелла снова схватила его за руку, я же молился о том, чтобы наглец обнажил клинок.

– Ренато, ты должен извиниться перед Хуаном! – потребовала Изабелла.

Вряд ли она оскорбила бы его хуже, влепив пощечину.

– Все в порядке, сеньора маркиза, – усмехнулся я. – Если мне потребуются извинения этого типа, я их из него выбью.

– Ренато! – Она удержала его руку с кинжалом. – Сейчас же прекрати!

Он сделал медленный, глубокий вздох, и прямо на глазах у меня произошла удивительная метаморфоза: глаза Ренато остекленели, словно он нанюхался дурманящего порошка, а губы скривились в улыбке.

– Примите мои извинения... сеньор.

Меня от его слов чуть не стошнило. Сам я, спору нет, далеко не ангел, но и змеиных повадок за мной сроду не наблюдалось. Человек чести обнажает оружие. А если кто-то, несмотря на дикую злобу, способен проглотить оскорбление, то это говорит о его коварстве.

– Экипаж мы взять никак не сможем, – заявил я. – Это замедлит продвижение и может привлечь внимание bandidos. Лучше использовать подвесной портшез: это позволит в случае надобности покинуть главную дорогу, если мы вдруг встретим вице-королевский патруль или разбойничью шайку. Двоих мулов приспособим под портшез, остальных – под вьюки с припасами. Кстати, у хозяина вон того заведения, – я кивнул в сторону гостиницы, – такой портшез имеется. Так что сходите к нему и купите.

Оставив Изабеллу и племянника, я отправился на конюшню и обнаружил там Марину.

– Мне нужны четверо vaqueros, – заявил я ей. – Хорошие наездники и бойцы, которые умеют пользоваться мачете не только для рубки агавы. Еще мне нужно...

– Все уже готово, сеньор lépero. Нынче утром падре велел мне позаботиться обо всем необходимом, включая и почетную стражу. У меня есть для тебя дюжина молодцов, все отменные наездники, стрелки и вообще храбрецы. Каждый вооружен мушкетом, пусть старым и ржавым, но все-таки... Правда, на каждый мушкет имеется только по одной пуле.

Она усмехнулась.

– Как видишь, падре многому у тебя научился: я имею в виду ведение партизанской войны.

– Как это получается, сеньорита, что я последним узнаю о переменах в своей жизни?

Марина изобразила на лице кисло-сладкую улыбку.

– Возможно, это потому, Хуан, что ты и сам толком не знаешь, как распорядиться своей жизнью. Ведешь себя как разъяренный бык, взбесившийся оттого, что его искололи бандерильями. Бросаешься вслепую куда ни попадя, и никто не знает, какого мужчину ты в следующий момент поднимешь на рога и какую женщину подомнешь под себя.

Я обнял Марину, и мы договорились, что, прежде чем залезть к ней в постель, я съезжу на озеро и искупаюсь.

Вернувшись, я задал Урагану корма и объяснил ему, что завтра мы поедем на север.

– По-прежнему разговариваешь с лошадьми?

Оказывается, Изабелла незаметно вошла в конюшню и стояла у меня за спиной. Она покачала головой и продолжила:

– Это страшно раздражало меня, Хуан, еще когда ты ухаживал за мной в Гуанахуато. Я в таких случаях начинала сомневаться, кого ты больше любишь – меня или коня.

Ураган тихонько заржал. Я потрепал его по холке.

– Лошади отличаются большей верностью, чем женщины.

– Согласна. А еще их можно морить голодом, бить, загонять до смерти, и все, что им нужно, – это несколько пригоршней овса. Женщины требуют гораздо большего.

– Некоторые женщины требуют гораздо больше, чем другие, – пробормотал я.

– А что ты можешь предложить женщине, Хуан Завала? Сегодня ты самый блестящий кабальеро в Гуанахуато, а завтра – убийца и разбойник. Сегодня сообщают о твоей гибели в джунглях Юкатана, а завтра приходит известие, что ты чудесным образом воскрес и возвращаешься из Испании, где прославился на войне как герой. Ну почему бы, кажется, тебе не жить по возвращении мирно?! Нет, ты начинаешь ухаживать за замужней женщиной, ставишь меня в затруднительное положение, унижаешь моего мужа, который, если бы только вызвал тебя на дуэль, был бы обречен на верную смерть.

– Ты забыла упомянуть, что заманила меня в ловушку.

– Мне сказали, что тебя следует наказать, дабы восстановить попранную честь моего бедного супруга. А чего ты от меня, интересно, ждал в такой ситуации? Многие ли женщины имеют возможность сами распоряжаться собой? Много ли ты знаешь таких, кто самостоятельно принимает решения?

Я был так взбешен, что запустил в стену корзинкой для провизии.

– В Гуанахуато меня опозорили, а в Мехико чуть не убили, и я же оказываюсь виноватым! Ты еще скажи, что я в ответе и за пленение твоего муженька!

– Конечно в ответе, – заявила она, глядя мне прямо в глаза. – Ты его унизил, и это повлекло за собой проблемы в делах. Человек, который долгие годы являлся его партнером, вдруг потребовал погашения ссуд, и бедняге пришлось ехать в Сакатекас, чтобы срочно продать свою долю в рудниках.

¡Аy de mí!Эта женщина объявила меня причиной всех своих несчастий, потери мужа и состояния!

Обвинение было столь неожиданным, что я просто не знал, что и сказать.

Изабелла подошла поближе.

– Но что бы ни случилось в прошлом, это можно предать забвению. Мы могли бы начать все заново. В столице поговаривают, что революция, которую затеял падре, изменит облик колонии, причем вне зависимости от того, кто победит. Жизнь изменится абсолютно для всех, и для нас с тобой тоже, Хуан. Помоги мне освободить мужа и вернуть мое достояние, и мы будем вместе навеки.

* * *

Позднее в тот вечер я овладел Мариной, дав волю безумной, словно сдерживаемой годами и вдруг прорвавшейся наружу страсти, а когда, обессиленный, откатился от нее, вдруг увидел, как в свете свечи блеснул нож. Я моментально отшатнулся в сторону и этим спас свое горло, но лезвие все же царапнуло меня по уху.

– Эй, ты что? У меня кровь идет!

– Жаль, что я не довела дело до конца! – заявила Марина.

– Да ты никак спятила?

Она бросила нож на пол и снова скользнула под одеяло.

– Так и знай: если ты еще раз назовешь меня Изабеллой, я отрежу тебе яйца и забью их в твою глотку.

¡Ay de mí!

100

Нас разбудили громкие, тревожные крики, которые раздавались снаружи.

– На отца Идальго напали! – вскричала Марина.

Несмотря ни на что, я сначала натянул штаны, а уж потом схватился за шпагу и пистолет. Что ни говорите, а смерть без штанов трудно назвать достойной. Потом я выбежал наружу следом за Мариной: она вооружилась мачете еще до того, как прикрыла наготу, набросив на себя одеяло. Навстречу нам бросился Родриго, адъютант падре.

– За мной! Скорее!

Примчавшись к падре, мы обнаружили, что он не подвергся нападению солдат вице-короля или возмутившихся против него офицеров-креолов. И тем не менее жизнь его и впрямь была в опасности.

– Яд, – промолвил священник так тихо, словно ему было трудно говорить. – Кто-то пытался меня отравить.

Он указал на блюдо, стоявшее на столе:

– Мясо было отравлено.

Мы проследили за его взглядом и увидели на полу дохлого пса.

– Я бросил ему кусок мяса, – пояснил Идальго.

– Сегодня я подал падре еду позже обычного, – добавил ординарец. – Он не был голоден и сперва отказывался, но в конце концов мне все-таки удалось уговорить его подкрепиться.

– Кто готовил ужин? – спросил я.

– Как всегда, его личный повар.

Вскоре нашли и повара: тот лежал ничком позади мешков с маисом. Я опустился на колени рядом с телом и перевернул его. У бедняги было перерезано горло.

– Кто-то располосовал ему глотку кинжалом, – объявил я.

Свидетелей нападения не нашлось. Ординарец падре обнаружил поднос уже на месте и решил, что повар приготовил и принес еду, после чего отправился отдохнуть. Никто не заметил ничего подозрительного.

Кем бы ни был злоумышленник, который убил повара и отравил пищу, предназначавшуюся падре, он бесследно исчез в ночи.

Возвращаясь с Мариной в ее палатку, я увидел Ренато и Изабеллу: они стояли возле экипажа. Что-то меня насторожило, но тогда я еще не понял, что именно. Я сообразил это потом, внезапно, словно от толчка, пробудившись посреди ночи: когда я оскорбил Ренато, тот потянулся не за шпагой или пистолетом. Он выхватил кинжал.

А повар был убит человеком, мастерски владевшим ножом.

* * *

С первыми лучами солнца я оседлал Урагана и сообщил Ренато, Изабелле и vaqueros, что мы отправимся в Гвадалахару через перевал, горными тропами, поскольку там меньше вероятность нарваться на войска вице-короля.

Проверив припасы и снаряжение, я убедился, что дорожный портшез Изабеллы надежно закреплен между двумя мулами, и, когда все было готово, остановился рядом с уже собиравшимся сесть в седло Ренато.

– Мы должны поддерживать между собой мир, сеньор, – сказал я.

– Разумеется.

– Но имейте в виду: я знаю, что вы свинья, и, вне всякого сомнения, убью вас, прежде чем миссия будет выполнена. – Должно быть, сам дьявол дергал меня за язык, заставляя произносить эти слова.

* * *

Я помахал на прощание рукой Марине и падре: они стояли на крыльце его резиденции, наблюдая за нашим отъездом.

Я подозревал, что огромная масса ацтеков была не на шутку озадачена решением главнокомандующего повернуть прочь от города, а уж офицеры-креолы абсолютно точно были этим категорически недовольны. Имея постоянно дело с людьми, намного превосходившими меня по части книжных познаний, я (тешу себя надеждой) оттачивал об них свой ум, словно клинок о точильный камень, однако все равно и по сию пору не знаю, было ли решение падре об отступлении мудрым или нет. Зато я нутром чуял, что события вчерашнего дня, когда Идальго, можно сказать, одной лишь силой своей личности спас великий город от разграбления, будут описываться и обсуждаться многими поколениями историков и литераторов. Момент был такой же критический, как, например, когда Цезарь переправлялся через Рубикон, или Антоний и Клеопатра обсуждали в постели, как захватить империи, или Александр Македонский, получив известие об убийстве своего отца, решал, что же ему теперь делать. В подобный момент Иисус Христос принял решение идти на Пасху в Иерусалим, а Кортес приказал сжечь в Веракрусе собственные корабли, чтобы его люди поняли: пути назад нет, их ждет победа или смерть!

Признаться, я и сам себе начинал удивляться – надо же, как ловко я теперь разбираюсь в истории и политике.

Повернувшись в седле, я увидел, что Изабелла и этот ее ублюдок племянничек зачарованно смотрят на огромную, готовившуюся к маршу толпу полунагих индейцев.

– Эй вы, гачупинос, взгляните только на это многолюдство! – крикнул я им через плечо. – Взгляните на пеонов, которых вы считали не стоящими даже плевка, потому что воображали, будто Бог на вашей стороне. Но теперь Он на их стороне, и это грозный Бог ярости. Ну что, небось страшно? А как же иначе, amigos, если они желают завладеть тем, чем владеете вы?! Запомните этих людей хорошенько, потому что в следующий раз вы увидите их жгущими ваши дома и разоряющими ваши гасиенды... Они отберут обратно золото, серебро и земли, которые вы у них украли. Они исполосуют бичами ваши спины и уложат в свои постели ваших женщин!

Сказав все это, я пришпорил Урагана и помчался вперед.

101

Путь от лагеря в Куахимальпе до Гвадалахары был долгим и трудным. Я вел наш маленький отряд насколько возможно быстро, при любой возможности меняя охромевших или просто выбившихся из сил лошадей и мулов на свежих, за которых, разумеется, надо было доплачивать.

Мое заявление о том, что Изабелле придется обойтись без экипажа и горничной, поразило ее в самое сердце, однако она смирилась с этим и в дальнейшем все неудобства и тяготы пути сносила не ропща.

Мы с Ренато оба были так заняты, что даже перестали ссориться. Это, однако, не означало, будто я забыл о своих подозрениях. Напротив, чем дольше я имел с ним дело, тем сильнее они становились. Помимо мастерского владения кинжалом, Ренато был также прекрасным наездником, ничуть не хуже меня. Но если это для кабальеро вполне естественно, то иные его манеры казались мне странными: например, то, как этот человек сидел за столом, пользовался столовым прибором, ел – такое чувство, что он всю жизнь провел в дороге. Богатые молодые кабальеро по большей части отличались изнеженностью, а Ренато явно в совершенстве владел искусством выживания. Вполне могло статься, что никакой он не племянник маркиза, а опытный наемник, получивший плату за то, чтобы защищать Изабеллу, а затем, найдя золото, убить ее мужа, обмануть Идальго... и прикончить меня.

Одного всадника я выслал вперед, примерно на милю, другой прикрывал тылы, высматривая позади нас королевские патрули или разбойников. Всякий раз, заметив большие группы людей, мы сворачивали с дороги. Может быть, моя жизнь и стоила мало, но при мне было около двадцати фунтов золота, предназначенного для выкупа маркиза, – более чем достаточно, чтобы ввести в соблазн многих.

Находясь в дне пути от Гвадалахары, мы узнали, что ее занял Торрес. Оставалось лишь удивляться, как человек, не только отроду не учившийся военному искусству, но и просто неграмотный, сумел захватить такой крупный и важный город. По прибытии я разрешил Изабелле отправиться отдыхать в гостиницу, поручил Ренато приобрести свежих лошадей для поездки в Леон, а сам без промедления отправился в губернаторский дворец для встречи с Хосе Торресом, вождем повстанцев, установившим свою власть по всей провинции.

Прежде я бывал в Гвадалахаре только один раз, когда пятнадцатилетним юношей сопровождал дядюшку Бруто в деловой поездке. И если Гуанахуато считался центром богатой серебром области Бахио, то Гвадалахара являлась главным городом обширных западных территорий. Здесь рудников не имелось, источниками процветания Гвадалахары были земледелие, скотоводство и торговля: столица провинции занимала очень выгодное с географической точки зрения положение. Если Сакатекас и Гуанахуато славились на всю колонию своими богатыми серебряными жилами, то Гвадалахара являлась основным поставщиком провизии и всего необходимого для рудничных областей.

Так что Торресу достался весьма лакомый кусочек. Хотя население города Гвадалахары едва достигало тридцати пяти тысяч человек – то есть вполовину меньше, чем в Пуэбле или Гуанахуато, – он был столицей провинции, где проживало свыше полумиллиона душ, третьей по величине в колонии. Территория ее простиралась до Тихого океана на запад, а на север, вдоль побережья, до самой Калифорнии.

Гвадалахара, как и значительная часть Бахио, имела ряд существенных отличий от центра колонии, расположенного в долине Мешико. Тут никогда не было столь многочисленного коренного индейского населения, как на центральном плато, и местные жители не концентрировались в городах, а были рассредоточены по фермам, ранчо и небольшим плантациям, где занимались сельским хозяйством. К великому неудовольствию гачупинос, здешние мелкие землевладельцы были – и юридически, и фактически – гораздо менее зависимы, чем пеоны в центральных регионах.

Город Гвадалахара был основан представителем племени испанских грабителей, гордо именовавших себя конкистадорами, – Нуньо де Гусманом, заклятым врагом Кортеса, еще одним обитателем того змеиного рва, который представляла собой испанская колониальная политика. В 1529 году, спустя восемь лет после падения державы ацтеков, Гусман выступил из столицы с армией для исследования и подчинения западных земель. Через два года он основал Гвадалахару, хотя город трижды менял местоположение, прежде чем укоренился окончательно. Провинцию завоеватель назвал Новой Кастилией, в честь той области в Испании, откуда был родом, и, подражая Кортесу, получившему титул маркиза дель Валье, провозгласил себя маркизом де Тонала.

Под его властью все население порабощенной провинции стонало от непомерных поборов, тяжелого, изнурительного труда, неприкрытого грабежа и бессмысленной жестокости. Индейцы называли Гусмана Señor de la Borca y Cuchillo, Господин Петли и Ножа, что вполне отражало его привычки. Рассказывают, что он вздернул шестерых индейских вождей, так называемых касиков, за то, что они не вымели дорогу, по которой он ступал. В конце концов даже тогдашний вице-король не пожелал и дальше спускать Гусману подобные выходки, посадил его на корабль и отправил обратно в Испанию.

Когда я шел через главную площадь Гвадалахары во время сиесты, мое внимание привлекла пара, чей танец походил на ухаживание голубя за голубкой. Эта сцена напомнила мне о сардане, которую я видел в Барселоне, и об интригах красавицы, которую я там встретил.

А заодно и о другой красавице, находившейся сейчас здесь. Во время путешествия у нас с Изабеллой не было возможности толком поговорить, и хотя всякий раз, когда мы встречались взглядами, она ослепительно улыбалась, я делал вид, будто не замечаю этого или что это на меня не действует.

Хосе Торреса я нашел в губернаторском дворце. От падре уже прибыл курьер с сообщением, что наступление на столицу откладывается. Я же на словах передал вождю повстанцев, что армия Идальго направляется в Бахио, но падре желает знать, какую помощь может предоставить Торрес.

– Как вы и сами видите, я захватил Гвадалахару именем падре и для дела революции, – сказал он мне. – С прибытием generalíssimo весь город будет приветствовать и чествовать его как героя-победителя.

Торрес предложил мне взять еще людей, в дополнение к двенадцати уже имевшимся, но я отказался. С дюжиной сопровождающих я мог сойти за владельца гасиенды с vaqueros, тогда как более многочисленный отряд уже походил бы на маленькую армию, привлекал к себе ненужное внимание и с а мим своем появлением мог спровоцировать вожака разбойников на боевые действия.

Я сообщил Торресу, что, судя по разговорам на улицах, о его правлении отзываются одобрительно, и он принял этот комплимент со скромным достоинством.

– Я понял, что руководить городом – чертовски сложное занятие, – признался вождь повстанцев. – Легче учить ослов танцевать, чем управляться с такой уймой народа и с таким большим хозяйством, да еще и издавать новые законы.

Я лишь изумленно покачал головой. Нет, ну разве это не удивительно: Мигель Идальго, скромный приходской священник из маленького городка, собрал армию и теперь управлял большей частью Новой Испании. А Торрес, еще вчера бывший батраком на гасиенде, распоряжался в завоеванной им Гвадалахаре, городе и провинции с населением в полмиллиона человек.

Я вспомнил, как однажды, в присутствии меня и Марины, падре поручил какому-то низкорослому коренастому священнику поднять восстание в джунглях Акапулько и развязать там войну.

– Кто этот священник, которого Идальго так высоко ценит? – заинтересовался я, ибо никогда не слышал даже его имени.

Марина ответила, что зовут его Хосе Мария Морелос, ему сорок пять лет. Он сын бедняка, был погонщиком мулов и vaquero и лишь в двадцать пять лет ступил на духовную стезю, а став священником, служил в отдаленных, захолустных приходах, наставляя пеонов.

– С чего, интересно, падре взял, что этот человек способен собрать войско и повести его в сражение? – спросил я.

Хотя сам я был кабальеро, отменным наездником и великолепным стрелком, однако навряд ли сумел бы стать полководцем.

– В его сердце горит пламя, – ответила Марина, – а в очах – любовь Иисуса!

* * *

Я отправился к торговцу, поставлявшему на рудники оборудование, и купил у него запас черного пороха, несколько запалов и пустые фляги для ртути. Не будучи лично знаком с малым, который именовал себя генералом Лопесом, я подозревал – и не без оснований, – что он из тех, кто понимает исключительно язык силы.

Сделав все нужные приобретения, я прошелся по рынку, где приметил изящный гребень, предназначенный, чтобы скреплять пышную женскую прическу: в виде серебряной розы, с жемчужиной посередине. Он невольно напомнил мне тот гребень, который частенько красовался на голове Изабеллы во время наших прогулок на paseo в Гуанахуато. Повинуясь порыву, я купил его, а потом обнаружил, что ноги сами несут меня к брадобрею. Я побрился, подстригся, умылся, побрызгал на одежду розовой водой, чтобы отбить нежелательные запахи, и поспешил к Изабелле в гостиницу.

Она ведь была почти вдовой, так? Я просто чувствовал себя обязанным утешить бедную женщину... а возможно, и оросить ее сад. Этому толстому коротышке маркизу небось приходилось каждый раз привязывать к своему мужскому достоинству веревочку и держать другой ее конец в руке: иначе, при таком-то пузе, эту штуковину и не найти.

Весело насвистывая, я взбежал наверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и тут дверь спальни Изабеллы отворилась и оттуда вышел Ренато. Сама сеньора маркиза появилась следом и потянула было его назад – но тут увидела меня, отступила и захлопнула дверь.

Ренато стоял неподвижно, положив руку на кинжал. Я кивнул на нее и сказал:

– Когда-нибудь вы этой своей руки непременно лишитесь.

102

На следующее утро мы в количестве пятнадцати человек – дюжины vaqueros, Изабеллы, Ренато и generalíssimo этого могучего воинства, то есть меня – двинулись на Леон. Путь предстоял хоть и нелегкий, но все-таки вдвое короче того расстояния, которое нам пришлось покрыть, чтобы попасть в Гвадалахару.

На первом же привале Изабелла сочла нужным прошептать мне на ухо, что я глупец: дескать, у нее с Ренато вовсе не такие отношения, как я думаю, а сугубо родственные.

– Вы правы, сеньора, я законченный идиот.

Я повернулся к ней спиной и отправился в лес облегчиться.

Леон, городишко, куда нам следовало заглянуть перед тем, как отправиться в селение, служившее резиденцией «генералу» Лопесу, был мне хорошо знаком: я не раз останавливался тут во время своих охотничьих вылазок. Как и множество подобных местечек в колонии, Леон, стоявший в плодородной речной долине в нескольких днях пути от Гуанахуато, был назван в честь многолюдного и богатого города в Испании. Когда мы оказались в предместье, я распорядился устроить привал и отправился в городок в сопровождении одного лишь vaquero. У перепуганных горожан я выяснил, что Лопес наводит ужас на всю округу. Он обосновался в придорожном селении и взимает «пошлину» со всех проезжающих. И хотя этот bandido уверял всех, что он откликнулся на призыв падре и является борцом за свободу, в действительности все его «новое революционное правление» сводилось к заурядному разбою. Лопес стремился награбить побольше, пока его не поймали и не повесили.

Я сказал Ренато, что только три человека – я, он и еще один vaquero – отправятся в селение, чтобы вести переговоры об освобождении пленника. Мы возьмем запасную лошадь для маркиза, и vaquero покараулит животных, если нам придется для беседы с Лопесом войти внутрь. Изабелла и остальные vaqueros будут ждать нас за пределами селения.

– Может, и мне тоже пойти с вами? – предложила Изабелла. – Вдруг мой муж слишком слаб, чтобы вынести обратную дорогу, и тогда он шепнет мне на ухо, где спрятаны сокровища.

Я рассмеялся:

– Ага, перед тем, как получит удар ножом в живот.

Они с Ренато оба вспыхнули.

– Да как ты смеешь!.. – начала было Изабелла.

Но Ренато поднял руку и перебил ее:

– Тебе лучше остаться здесь, на тот случай, если нам придется бежать.

– Бежать нам уж точно не придется, – заявил я.

– Откуда вы знаете? – поинтересовался племянник. – Вы думаете, эти разбойники...

– Они превосходят нас числом в соотношении сто к одному. Если вдруг переговоры зайдут в тупик, нас просто убьют.

Моим собеседникам такая перспектива явно не понравилась.

– А что они сделают со мной, прежде чем убить? – нервно пробормотала Изабелла.

Я этот вопрос проигнорировал: ответ был очевиден.

– Тогда мы должны захватить с собой на переговоры vaqueros, чтобы продемонстрировать силу, – заявил Ренато.

– Дюжина человек против сотни – какая уж тут «демонстрация силы»? – возразил я. – Напротив, гораздо лучше, чтобы Лопес оставался в неведении относительно нашей истинной численности. Если мы явимся туда всем скопом, разбойники просто перебьют нас, оставив себе и выкуп и маркиза.

– А почему бы не потребовать, чтобы Лопес сам вывез моего мужа из селения? – спросила Изабелла. – Можно произвести обмен на открытой местности.

Ренато покачал головой.

– Завала прав. Мы не можем допустить, чтобы Лопес увидел, насколько нас мало. Если он выедет нам навстречу в сопровождении всей своей «армии», то сразу поймет, что мы не представляем для него серьезной угрозы. Нам нужно отправиться к нему самим. Не бойся, дорогая, мы своего добьемся.

Я не мог не воздать Ренато должное: хотя он терпеть меня не мог, однако рассуждал здраво, и если видел, что я прав, то не спорил. Другое дело, что этот ублюдок распускал свой гнусный язык, называя «дорогая» жену родного дяди. За одно это его стоило прикончить.

Правда, я и сам волочился за замужней женщиной, однако не считал свое поведение бесчестным. Ведь со мной в родстве ее супруг не состоял.

* * *

Когда вдали показалось селение, я отправил десять человек на высокие скалы над дорогой, объяснив им, как использовать ручные бомбы – поджигать запалы и швырять фляги на дорогу следовало только по моему сигналу.

– И много народу мы перебьем этими штуковинами? – заинтересовался Ренато.

– Никого мы не убьем, но переполох устроим изрядный. Bandidos примут взрывы за канонаду и подумают, что нас сопровождает целая армия.

– Вы не верите, что этот Лопес просто отпустит маркиза в обмен на выкуп?

– А как бы вы поступили на месте этого разбойника?

Он пожал плечами.

– Ну, если бы я был bandido... то, скорее всего, эмиссаров бы убил, женщину изнасиловал, золото оставил себе. А потом затребовал бы за обоих, за нее и маркиза, новый выкуп.

– Ну вот, и я так считаю. Поэтому пусть лучше Лопес думает, что за нами стоит целая армия.

Изабеллу и ее мула я оставил под присмотром vaquero, которому препоручил также и лошадей тех десятерых, кто, вооружившись самодельными бомбами, засел на скалах. Еще один человек поехал со мной и Ренато.

* * *

Уже возле самого селения я тихонько, сквозь зубы, выругался, заметив два болтавшихся на ветке дерева трупа. Обоих несчастных жгли заживо огнем, содрали с них кожу и только потом повесили. Их глаза были выпучены, языки вывалились, а на шеях виднелись доски с коряво намалеванными словами «НАС НЕ ВЫКУПИЛИ».

Поселок был невелик: дюжина лачуг, убогая церквушка да пулькерия.

Никого, кроме bandidos, там сейчас не было: оставшиеся в живых местные жители удрали куда глаза глядят. Нас поджидало около полусотни головорезов Лопеса.

Под черной курткой я был опоясан тремя ремнями, к каждому из которых было подвешено по четыре набитых золотом кошеля. Два ремня перекрещивались у меня на груди, третий охватывал талию, и в каждом было около семи фунтов чистого золота. Немалое богатство, а ведь эти отщепенцы не задумываясь прикончили бы нас ради того, чтобы заполучить наши сапоги. Да что там сапоги, просто забавы ради. Глядя на «комитет по встрече» и посасывая сигару, я усмехнулся: мне было прекрасно известно, где так называемый генерал Лопес набрал своих бравых бойцов, потому как я и сам провел некоторое время в подобной компании – когда сидел в каталажке в Гуанахуато. Лопес явно опустошил тюрьмы и записал в свой отряд уголовников и прочий сброд.

Один из bandidos на заплетающихся с перепою ногах направился мне навстречу, размахивая пистолетом. Поравнявшись со мной, он протянул руку вперед, словно ожидал, что я вложу в нее деньги. Но разбойник просчитался. Я вложил всю свою силу в удар ногой ему по челюсти: от соприкосновения с моим каблуком челюсть треснула, он подскочил и рухнул наземь.

При виде этого его compañeros разразились смехом. Когда я оглянулся, двое бандитов уже сцепились из-за его драных, просивших каши сапог.

Еще около полусотни таких же ублюдков встретили нас возле местной церкви. Они походили на орду каннибалов, дожидающихся своего людоедского обеда. Рядом с этими двуногими мокрицами сам Канек Кровожадный показался бы культурным, воспитанным человеком.

Пьяный толстяк, с пузом, выпиравшим из тесного, явно с чужого плеча испанского мундира, вывалился, шатаясь, из церкви и приветствовал нас следующим образом:

– Добро пожаловать, amigos. Привезли мне dinero?

Он от души рыгнул и сделал выразительный жест рукой.

Стадо оживших кошмаров громко загоготало.

Оставив коня на попечение vaquero, я в сопровождении Ренато вошел внутрь. Мы проследовали в «кабинет» генерала Лопеса, где напротив алтаря было установлено помпезное, что твой трон, кресло. Туда же ввалился и сам толстяк – он плюхнулся на трон, отпил здоровенный глоток вина, снова рыгнул и утер рот рукавом мундира. Я не стал оскорблять «генерала» в лучших чувствах, указывая на то, что мундир у него лейтенантский.

Я подал Лопесу письмо падре с подтверждением моих полномочий и приказом передать мне маркиза в обмен на выкуп. Проходимец с глубокомысленным видом уставился на бумагу, но я по его лицу понял, что читать он не умеет. Потом разбойник скомкал ее и щелчком отправил мне в грудь.

– Как вы можете видеть, – сказал я ему, – дон Мигель Идальго, generalíssimo повстанческой армии Америки, шлет вам свое приветствие и приказывает передать пленника по имени Умберто мне. Естественно, взамен вы получите подобающее возмещение в три тысячи песо.

Вообще-то я располагал пятью тысячами песо, но хотел, чтобы Лопес сам, торгуясь, довел размер выкупа до этой суммы.

Он снова отпил большой глоток вина и в очередной раз рыгнул.

– У вашего generalíssimo, как я слышал, возникли некоторые затруднения...

Я поднял бровь.

– В каком смысле?

– Мы тут перехватили вице-королевского гонца. В ходе... э-э-э... беседы он умер, но мы успели узнать, что намедни армия генерала Кальехи разбила падре под Акулько...

Я похолодел.

– Что с падре?

– Он жив и не попал в плен. Гонец сообщил, что ему удалось уйти с частью армии.

Разбойник давал мне понять, что мои позиции в торге не так уж сильны.

– В Бахио у падре уйма сторонников, и скоро его армия снова станет самой мощной силой в Новой Испании, – заявил я. – Королевским войскам не устоять перед ним, и после победы он отблагодарит всех, кто оказывал ему услуги.

– Моя армия выметет гачупинос с нашей земли, как это, – Лопес указал на валявшийся в церкви мусор, – и возведет падре на королевский трон.

Видя, что война и политика не относятся к сильным сторонам моего собеседника, я перешел к делу:

– Мы предлагаем вам золото.

– Я хочу десять тысяч песо.

– У меня только пять, но зато меня дожидается большое войско, и солдаты очень рассердятся, если я здесь задержусь. Нам нужно незамедлительно двигаться на соединение с падре, так что лучше поспешить. Где пленник? Я должен убедиться, что с ним все в порядке.

Bandidos втащили маркиза через боковую дверь. В столице я издали видел дона Умберто, но теперь бы ни за что его не узнал. Он совсем не походил на того дородного, заносчивого аристократа, привыкшего вытирать сапоги о спины простолюдинов. Бедняга сильно исхудал, был бледен и изнурен. Разбойники сорвали с него дорогую одежду, заменив ее на грязные лохмотья. Но особенно поразил меня его бессмысленный взгляд: эти жуткие глаза, походившие на выбитые, пустые окна заброшенного дома.

Лопес воззрился на меня из-под полуопущенных век.

– Что, интересно, такого особенного в этом купце, если его выкупает сам generalíssimo?

Оставив вопрос без ответа, я сгреб маркиза сзади за рубаху, подталкивая к двери.

– Пошли, деньги получите там, снаружи.

Головорезы высыпали наружу раньше меня, рассчитывая, что заберут золото из седельных вьюков Урагана. Только там никакого золота не было, а мой благородный скакун терпеть не мог, когда вонючие чужаки тянулись к нему своими грязными лапами. Один lépero получил копытом по голове, другой по пояснице, а остальных я разогнал, взмахнув клинком.

Лопес последовал за мной наружу с окровавленным мачете в руке, и тут в отдалении мои vaqueros взорвали первую флягу с порохом. Все остолбенели.

– Это палят пушки моей армии, – пояснил я, пожимая плечами. – Маются, бедняги, от нечего делать: им скучно, если за целый день никого не убили.

Прогрохотал еще один взрыв, не раз и не два отразившись эхом от скал вокруг поселка.

Я расстегнул куртку, продемонстрировав перекрещивающиеся на моей груди, как патронташи, два набитых монетами ремня – третий охватывал мою талию. Расстегнув все три, я швырнул к ногам разбойника двадцать фунтов золота: один ремень за другим. Каждый из них со стуком ударился о землю.

– Ремни можешь оставить себе, – сказал я.

Забросив маркиза на могучего, широкогрудого чалого коня, я закрепил его ноги, припутав ремнями к передней и задней лукам седла, привязал к седлу запястья, а поводья коня обмотал вокруг его шеи. Взявшись за сдвоенные концы mecate, который ранее прикрепил к оголовью чалого, я тронул Урагана, ведя вторую лошадь за собой, как на буксире.

Лопес позади был занят тем, что не подпускал своих «солдат» к золоту. Один bandido наклонился, чтобы ухватить пригоршню, и мачете Лопеса, сверкнув в воздухе, обрушилось ему на шею. Брызнул фонтан крови, отсеченная голова стукнулась о землю. Я вскочил на Урагана. Еще одно эхо грянуло и прокатилось по округе.

Ренато поспешно покинул лагерь. Я следовал за ним, ведя лошадь с маркизом на mecatе и отпугивая клинком тех разбойников, кто оказывался слишком близко. Vaquero прикрывал нас сзади.

И тут Лопес выстрелил: он целился в нас. Не трудно было понять: на историю о том, что меня сопровождает целая армия, этот разбойник не купился. Может быть, фляги с порохом и громыхали убедительно, да вот только никакие пушечные ядра поблизости не взрывались.

Ураган обогнал Ренато. Оглянувшись через плечо, я увидел, как он схватился за луку седла и чуть не повис.

– Надо отогнать bandidos мушкетным залпом! – выкрикнул я.

– Я доставлю дона Умберто к Изабелле, а потом присоединюсь к вам.

Я вручил ему mecate, и Ренато поскакал мимо моих людей дальше в горы. Мы с vaquero спешились и присоединились к остальным.

– Зарядите мушкеты!

Я разместил пятерых человек слева и приказал им по моей команде дать первый залп. Второй предстояло сделать правому флангу.

– Это настоящий сброд, а не обученные бойцы. Если мы вышибем нескольких из седел, они мигом пустятся наутек.

«А если не пустятся, – подумал я, – то нам конец, потому что на каждый мушкет имеется только по одной пуле». Черным порохом в Гвадалахаре еще можно было разжиться, благо это зелье широко применялось в горнорудном деле, но вот свинцовые пули, когда разразилась война, стали чуть ли не так же редки, как золото.

Шайка разбойников выехала из селения верхом на разномастных животных: от породистых скакунов и рабочих лошадей, явно угнанных с гасиенд, до ослов. Они скакали по дороге колонной по пять человек, во главе со своим «генералом».

– Всем целиться в Лопеса!

Поскольку он находился впереди, можно было побиться об заклад, что мы непременно попадем если не в самого наездника, то в его лошадь.

Я приказал людям не открывать огонь, пока bandidos не приблизятся на пару сотен фунтов, и только тогда скомандовал дать первый залп. Четыре мушкета выплюнули огонь, а один выбросил еще и раскаленный шомпол: стрелок так нервничал и торопился, что забыл его вынуть. Лопес был выбит из седла, две лошади в первой вражеской шеренге рухнули навзничь. Грянул второй залп, еще один всадник повалился вместе с лошадью. Я схватил самодельную бомбу, запалил фитиль и швырнул ее. Хотя бабахнуло в сотне футов от ближайшего человека и никого не задело, но впечатление взрыв произвел устрашающее.

Впрочем, сейчас в этом уже не было необходимости: вся свора bandidos развернулась на сто восемьдесят градусов и улепетывала в разные стороны, одновременно в трех направлениях, лишь бы оказаться подальше от нас.

– А теперь скорее к нашим лошадям!

Я вскочил на Урагана и погнал его туда, где были оставлены лошади, но вскоре обнаружилось, что лошади загадочным образом исчезли вместе с мулами. Равно как и Ренато, Изабелла и дон Умберто. Vaquero, которому я велел присматривать за лошадьми и охранять маркизу, лежал, распростершись на земле, с перерезанным горлом.

– Смотрите! – крикнул один из моих людей.

Он указал наверх, на всадников, которые как раз переваливали через гребень холма, направляясь на север. Ренато ехал впереди верхом, Изабелла сидела на том же коне позади него, обнимая его за талию. Чалого, принадлежащего маркизу, он вел за собой в поводу, как и еще двух скакунов. Остальных лошадей и мулов беглецы с собой не забрали; видимо, животные просто разбежались.

Скоро разбойники наберутся смелости, чтобы предпринять новую атаку. У меня было одиннадцать человек, но только один конь, принадлежавший тому vaquero, который сопровождал меня в селение. Впрочем, некоторые из лошадей убежали недалеко: мы видели, как они пощипывают травку.

– Нам нужно поймать хотя бы шесть лошадей, – сказал я. – Тогда вы сможете вернуться в Леон, по двое на каждом коне.

Мы отправились к пасущимся лошадям и согнали вместе шестерых животных – вполне достаточно для одиннадцати человек. Я дал людям денег, для пущей уверенности в том, что они вернутся к падре.

– А куда собрались вы, сеньор? – спросил один из vaqueros.

– Я хочу отомстить убийце нашего amigo, человеку, который подло обманул падре.

– Раз так, то благослови Бог вас и ваш клинок.

103

Мне много раз случалось, удалившись от Гуанахуато на большое расстояние, затеряться среди необозримых диких просторов, суливших богатую добычу. Охотиться я предпочитал со сделанным из рога тугим луком: этим смертоносным оружием в совершенстве владели жившие в Чиуауа апачи. Однако лук не годится, когда нужно подстрелить зверя или птицу с большого расстояния: чтобы добиться успеха в такой охоте, следует подобраться незаметно, неслышно и застать добычу врасплох. Так, горных оленей мне приходилось выслеживать часами, а порой даже и целыми днями. А вот сейчас я так же упорно преследовал Ренато, Изабеллу и дона Умберто.

Ориентируясь по отпечаткам копыт их коней, я двинулся в обход разбойничьего селения и дальше на север. Маркиза захватили в плен примерно в двадцати милях севернее «резиденции» Лопеса, но перед этим он успел спрятать золото. Это означало, что завтра рано поутру троица должна была оказаться в той местности, где дон Умберто припрятал сокровища.

Двигаясь по их следам, я не спешил, ибо в мои намерения не входило догонять беглецов. Ведь в таком случае неизбежна схватка, и дон Умберто мог погибнуть прежде, чем я узнаю местонахождение клада.

Итак, я просто ехал за ними, держась на безопасном расстоянии, отставая примерно на час. Так я обычно делал, когда охотился на оленей, выжидая подходящего момента, чтобы настигнуть их – и убить.

На следующее утро я подкрепился черствым печеньем, подавив желание поесть солонины, поскольку это только усилило бы жажду. Местность была засушливой, хотя тут и там были разбросаны купы корявых кустов и деревьев, да и травы под ногами для Урагана было вполне достаточно. Но вот рассчитывать на то, что мне вскоре попадется источник или ручей, не приходилось.

Шло время, и я поднимался по следам своих недругов все выше и выше. Постепенно на склонах появилась густая поросль кустов и деревьев. Насколько я помнил, утолить жажду здесь можно было только по ту сторону кряжа, где река разделялась на два потока поменьше.

За пару часов до полудня до меня вдруг донесся какой-то странный звук. Я остановил Урагана и прислушался. Звук повторился – стон или крик боли. Нет, не просто боли – то была мучительная агония. Маркиз! Я отроду не беседовал с доном Умберто, но был уверен, что это он, поскольку явственно разобрал еще один голос, принадлежавший Ренато.

Я соскользнул с Урагана и прикрепил его поводья к ветке, но не привязал крепко, а лишь набросил, чтобы они соскочили, если конь дернется.

– Как свистну, сразу беги ко мне, – сказал я коню. Уж не знаю, насколько он понимал человеческую речь, но я не сомневался, что Ураган куда смышленее многих знакомых мне людей.

Звуки умолкли. Они исходили откуда-то с утеса, возвышавшегося надо мной на добрых сто футов и слишком крутого, чтобы взобраться на него с этой стороны. Поэтому мне пришлось немного спуститься и двинуться в обход, пока не удалось найти склон, пригодный для подъема. Поднявшись до того уровня, с которого исходили звуки, я стал осторожно пробираться сквозь густой кустарник и наконец подкрался к краю маленькой лужайки. Маркиз был там – лежал на спине возле костра, выгоревшего до серой золы и угольев. Над кострищем высилась тренога из грубо скрепленных вместе шестов. С места их соединения свисала веревочная петля.

Дон Умберто был жив – я понял это по тому, как медленно поднималась и опускалась его грудь, – но от него исходил сильный запах горелой плоти. Его ноги и голова страшно обгорели: похоже, Ренато с Изабеллой сначала поджаривали на костре его ступни, а потом подвесили беднягу за лодыжки вниз головой, над медленным огнем.

Не исключено, что это была ловушка.

На мой взгляд, тому, что я видел, существовало два объяснения. Первое: злоумышленники, прижигая маркизу пятки, заставили его сказать, где спрятаны сокровища. Однако затем, не найдя их в указанном месте, вернулись, продолжили пытку, получили новые сведения и опять ушли, оставив беднягу в живых на тот случай, если он снова их обманул. Ну а вторая версия была очень простой – они оставили дона Умберто в качестве приманки для меня. Я постарался полностью расслабиться и выкинуть из головы все мысли и теперь лежал совершенно неподвижно: это обычно хорошо помогало мне на охоте, когда требовались выдержка и долготерпение.

Дон Умберто дышал хрипло и неровно: казалось, у него вот-вот начнется агония. Я нутром чуял засаду, но должен был добраться до маркиза, а, стало быть, покинуть свое укрытие.

Я вытащил шпагу и пистолет, глубоко вздохнул и, пригнувшись, медленно двинулся к дону Умберто, в любой момент ожидая получить свинцовую пулю в сердце.

К тому времени, как я опустился рядом с ним на колени, надсадные хрипы ослабли, почти стихли.

– Это я, дон Умберто, тот человек, который выкупил вас из плена.

Его веки медленно поднялись, но взгляд был каким-то туманным – я вообще сомневался, видит ли он меня.

– Почему они так с вами обошлись?

– Я ему сказал... – прохрипел маркиз.

– Вы сказали Ренато, где спрятано золото?

– Я... сказал...

– Они отправились за золотом?

Из его горла вырвалось что-то, похожее на смешок.

– Он пытал меня...

– Потерпите, amigo, боль скоро пройдет.

Его костлявая рука уцепилась за ворот моей рубахи.

– Я их обманул, – прошептал маркиз. – Сказал неправду.

– А где золото на самом деле?

– Там, где разветвляется река... в пещере... индейцы спрятали его в пещере, в скалах... где река разветвляется, – едва слышно выдохнул он. – Я убил их всех.

Я перекрестился. А дон Умберто с превеликим трудом продолжал:

– Бог... Простит ли меня Бог?

Моего ответа он не дождался, да и вряд ли на него рассчитывал. Жизнь покинула его с последним вздохом.

Место, о котором говорил маркиз, было мне знакомо, ибо несколько лет назад я охотился возле речной развилки. Я не очень представлял, о какой именно пещере идет речь, ибо всякого рода впадин и щелей там было немало, но наверняка найти нужную не составит труда. Надо же, дон Умберто выказал куда больше стойкости и мужества, чем я от него ожидал, хотя подозреваю, что думал он в первую очередь о деньгах. Я мог лишь гадать, какие муки ему пришлось перенести.

И тут из кустов позади меня донесся пронзительный крик.

Изабелла!

Я устремился на звук, ожидая новой засады и даже стремясь к этому, ибо дошел до предела. Пришло время исполнить свое обещание и убить Ренато.

Приметив его, я вломился в кусты как бешеный бык, как безумный el toro с кровоточащими ранами, с которым меня когда-то сравнивала Марина. Я выстрелил из пистолета и попал прямо туда, куда целился, – в грудь. И лишь тогда понял, что под плащом не было человеческой плоти: меня обманули.

Я крутанулся, взмахнув клинком. Ренато поднырнул под него, пружинисто выпрямился, едва сталь просвистела над его головой, и в молниеносном броске полоснул кинжалом мне по груди, разрезав острием одежду. Ощутив прикосновение металла, я упал навзничь, спиной на колючую поросль, и, зная, что сейчас последует, постарался откатиться в сторону.

Мой противник метнул кинжал, и тот вонзился в землю, совсем рядом со мной.

Увидев нацеленный прямо на меня пистолет, я попытался откатиться, но не успел, и пуля ударила мне в пах. Страшная боль обожгла мою плоть, но сознание взорвалось яростью: я вскочил на ноги, бросился на Ренато как безумный и, налетев, ударил противника плечом. Очередная волна боли пронзила мне грудь. Ренато отпрянул, и я ударил его в лицо. Он снова отшатнулся, и тут, глядя врагу прямо в глаза, я с наслаждением изо всех сил засадил ему сапогом в промежность, прямо по мужскому достоинству. Он выронил клинок, упал на колени и схватился обеими руками за пах. Я подобрал его шпагу. Если помните, в свое время я пообещал отсечь Ренато руку, державшую кинжал, но сейчас его шея выглядела так заманчиво...

Не успев поднять клинок, я приметил уголком глаза здоровенный сук, толстый и крепкий, словно ружейный приклад, которым кто-то взмахнул, как топором. Удар по макушке отбросил меня налево и сшиб с утеса, и, уже падая, я успел заметить боковым зрением державшую эту дубинку Изабеллу: ее глаза горели от возбуждения, а губы изогнулись в злобной усмешке.

Я свалился с высоты в дюжину футов и, когда грохнулся на твердую поверхность, острая боль пронзила и мое тело, и мое сознание. Издав нечеловеческий вопль, я, кувыркаясь и ударяясь обо все подряд, покатился дальше вниз под уклон.

Наконец падение прекратилось. Я лежал неподвижно, в голове стучал гигантский молот, а в глазах двоилось. Потребовалось время, чтобы сообразить: я скатился вниз на добрую сотню футов и сейчас нахожусь возле того места, где привязал Урагана. Интересно, смогу ли я двигаться? Я с трудом попытался пошевелить руками или ногами. И тут вновь ожила боль. Я попробовал подозвать коня свистом, но сумел издать лишь еле слышное шипение.

– Ураган! – крикнул я изо всех сил, хотя сил этих было совсем немного.

Чуть ли не со стоном я поднялся на колени и снова позвал коня. Ничего. Невероятным усилием воли мне все-таки удалось встать на ноги.

Ураган нашелся неподалеку от того места, где я его привязал: он освободился и щипал травку. Я заковылял к нему, назвал жеребца bastardo и, собрав последние силы, взобрался ему на спину. Найти и перевезти золото, весившее около восьмисот фунтов, я был сейчас не в состоянии. Для этого требовались носильщики или вьючные мулы, а заодно и вооруженная стража, чтобы охранять караван. Ну а мне надо перевязать раны и добраться до Леона. А потом вернуться в армию и разыскать падре.

Когда Ураган уносил меня, вконец обессиленного болью, прочь, в моем мутнеющем сознании всплыл образ Изабеллы.

Вот ведь проклятая putа! Эта потаскуха помогала любовнику жечь огнем ноги собственному мужу, а потом подвешивать его над костром. Чтоб ей самой гореть за это в аду!

104

Понятия не имею, как далеко и как долго нес меня Ураган. Я знал, что жизнь покидает меня вместе с кровью. Единственный известный мне способ остановить кровотечение заключался в прижигании ран каленым железом или подожженным черным порохом, но у меня не было ни того ни другого. Мало того, у меня не было сил даже на то, чтобы править Ураганом. Темные тени заволакивали мое сознание, угрожая утопить его в черной пустоте.

Мысли и видения беспорядочно мелькали в голове: я перемещался из этого мира в загробный мир моих предков-ацтеков, заново ощущая и переживая горести и утраты земной жизни. Карлос, умирающий у меня на руках; бокал бренди, присланный Бруто; стоны и крики, мертвые и умирающие в зернохранилище...

К действительности меня вернули громко прозвучавшие рядом слова. Зрение и слух постепенно вернулись ко мне. Я понял, что Ураган остановился, его окружили люди, и все они смотрят на меня.

– Вы серьезно ранены, сеньор. – Это было не вопросом, а скорее утверждением.

Тут мир вокруг меня начал вращаться, и я провалился в клубящуюся черноту бездонной пропасти.

* * *

Ни один приличный дом в Новой Испании не принял бы раненого незнакомца. Однако меня все же приютили и выходили под крышей, правда, не дома, а хижины в маленькой ацтекской деревушке. Ее простые, скромные жители не испугались прийти на помощь чужаку и не погнушались им.

Более или менее оправившись, я проверил свою одежду и снаряжение. Ничего не пропало, да еще вдобавок одежду заботливо выстирали и зашили.

У меня не имелось ни малейшего представления о том, сколько времени – дней, а может быть, недель – я провалялся здесь, пока надо мной витала тень смерти. К сожалению, я не смог даже толком расспросить об этом, как и о многом другом ту супружескую чету, которая меня выходила. Ибо эти добрые люди не говорили по-испански.

Пусть и нетвердо, но теперь я опять держался на ногах и уже собирался пойти поискать пасшегося где-то поблизости от селения Урагана, когда вдруг неожиданно услышал поблизости стук копыт. Промелькнувшую было в голове мысль о бегстве пришлось сразу отбросить, ибо хижину окружили, и властный голос приказал мне выйти наружу.

Я выбрался из лачуги, щурясь в лучах полуденного солнца, и увидел не менее полудюжины всадников.

– Кто ты такой? Назовись!

Я узнал униформу: вице-королевское ополчение. Приказ исходил от лейтенанта. Подобно Альенде и братьям Альдама, он был креольским кабальеро. Только вот сражался в отличие от них на стороне властей.

Если враги узнают, кто я такой, меня наверняка немедленно передадут палачу.

– Назови свое имя! – снова потребовал лейтенант, наставив на меня пистолет.

– Мое имя? – Я поднял подбородок и расправил плечи. – Сеньор, вы говорите с доном Ренато дель Мира, племянником маркиза дель Мира.

* * *

В тот же вечер за ужином я пересказал свою историю командиру отряда капитану Гуэрреро. Мы с ним угощались хлебом и мясом, запивая трапезу вином. Гуэрреро, такому же креолу, как и его лейтенант, я тоже представился доном Ренато дель Мира, дав ему понять, что, будучи племянником маркиза и чистокровным гачупино, стою выше его.

– Печально известный разбойник Хуан Завала напал на нас с дядюшкой из засады. Он убил благословенного дона Умберто и похитил его золото.

– А что с прекрасной Изабеллой? – спросил капитан Гуэрреро, наливая нам обоим еще по чаше вина.

Я перекрестился.

– Убита bandido.

– Да что вы! Не может быть! Неужели Завала ее перед этим?..

– Вам ведь известно, какой это негодяй.

Офицер пожал плечами.

– Ничего, этот чертов метис Завала еще поплатится за надругательство над испанской женщиной. Когда мы наконец схватим ублюдка, я лично зажму его яйца в тиски, сплющу их, а потом отрежу своим кинжалом.

Молясь о том, чтобы разбойники поймали и прикончили Ренато с Изабеллой, я наплел капитану с три короба о том, как геройски сражался против шайки беспощадного злодея Хуана Завала, изложив ту же историю, что до этого и его подчиненному.

Он выслушал меня как кабальеро, задавая иногда вопросы, а когда речь зашла о начатой падре войне за независимость, сказал:

– Мы отбили Гуанахуато и вышибли оттуда изменника Альенде и остальных предателей.

Мне удалось изобразить восторг, хотя каждое известие о поражении нашей армии было для меня настоящим ударом. С тех пор как падре отказался штурмовать столицу, все у нас шло наперекосяк.

По общему мнению офицеров Кальехи, падре отошел в Гвадалахару, где Альенде должен был присоединиться к нему для перегруппировки.

Я слушал, пил, ел, мотал на ус и уж совсем было собрался сказать капитану, что мне пора, когда вошедший ординарец прошептал что-то ему на ухо. Офицер поднял брови.

– Как вам известно, генерал Кальеха был большим другом вашего покойного дядюшки. Он всегда тепло отзывался о доне Умберто и не простил бы нам, если бы мы не известили его о нашей встрече. А получив это известие, генерал прислал мне приказ немедленно направить вас к нему, дабы вы могли лично поведать ему о трагической гибели его amigo. Вы отправитесь к сеньору генералу в сопровождении вооруженного конвоя, чтобы никакие непредвиденные обстоятельства не могли помешать вашей с ним встрече.

¡Аy de mí! Для меня это могло запросто закончиться эшафотом, но я смело улыбнулся.

– А где сейчас генерал?

– В Гуанахуато.

Я подавил стон. Жизнь идет по кругу, а? Боюсь, что стоит мне только появиться в этом прекрасном городе, как кто-нибудь тут же укажет на меня пальцем и выкрикнет: «Да ведь это разбойник Хуан Завала!»

С другой стороны, я снова отрастил бороду и волосы, сильно похудел, а одежда моя выглядела так, словно в ней спали и валялись невесть где, что, впрочем, соответствовало действительности. Даже Ураган порядком изменился: оба мы с ним выглядели так, будто только что из свинарника. Однако уже в следующую минуту я понял: не стоило бояться того, что кто-то опознает меня на улице, потому как все обернулось гораздо хуже.

– Генерал Кальеха желает знать все подробности ужасной трагедии, без малейшего упущения. – Капитан одарил меня многозначительным взглядом и заключил: – Ну а поскольку ваша семья одна из самых знатных в Новой Испании, он, несомненно, затронет вопрос о наследстве маркиза в своем докладе вице-королю. Скажите, у вашего дядюшки были дети? Или его наследником являетесь вы?

Я лишь пожал плечами, стараясь не подать виду, что готов от страха обделаться. У меня не было никакого представления о составе семьи маркиза, и я мог лишь гадать, кем был Ренато: и вправду его племянником или же убийцей, нанятым, чтобы прикончить падре и помочь Изабелле вернуть золото. Однако в данном случае это совершенно не важно: генерал, будучи близким другом маркиза, живо разоблачит меня как обманщика.

Ну что за судьба такая: почему, если мои ноги и так в огне, кто-нибудь непременно подольет туда масла?!

* * *

Капитан Гуэрреро не позволил мне ехать на Урагане, что усугубило мои подозрения: они не хотели, чтобы я сидел на коне, который, в случае чего, обгонит всех их кляч в два счета. Более того, капитан вместе с конвоем лично сопроводил меня через весь город.

В прошлый раз я был тут в составе повстанческой армии, когда при обороне зернохранилища были убиты сотни испанцев. Сейчас все в Гуанахуато служило мрачным напоминанием о том, что здесь снова заправляют гачупинос. Вдоль самых оживленных улиц были наспех сооружены виселицы, и они отнюдь не пустовали.

– Это только начало, – заявил капитан. – Ничего, скоро в Гуанахуато не останется ни одного живого бунтовщика.

Мы немного помедлили у alhóndiga, где сам воздух был пропитан кровью и мщением. Испуганных пленников выгоняли из зернохранилища, превращенного в тюрьму: людей подталкивали к стенке, в то время как священник пытался утешить их, толкуя о Божьем милосердии и бормоча латинские молитвы. Как только клирик отступил в сторону, грянул залп, убитые попадали к подножию стены, и тела их тут же отволокли в сторону, чтобы очистить место для следующей партии; на булыжниках остались лишь кровь, ошметки мозга и внутренностей да осколки костей. Трупы в стороне складывали штабелями, как бревна.

– Их отвезут за город и зароют в общей могиле, – пояснил капитан.

– Скорый, вижу, у вас тут суд, – заметил я вслух, подумав про себя, что Кальеха не пробыл в городе столько времени, чтобы провести судебное разбирательство.

Офицер рассмеялся.

– Этих негодяев судит сам Бог. У нас, знаете ли, нет возможности тратить месяцы на поиски доказательств и составление обвинений. Мы устроили что-то вроде лотереи: на кого жребий выпал, тому и к стенке.

– На заре существования инквизиции, – промолвил я с непроницаемым лицом, – когда инквизиторы знали, что в городе есть еретики, но не имели возможности отличить их от невинных, они приказывали уничтожать всех без разбору. Торквемада, великий инквизитор, говорил так: «Убивайте всех подряд, а уж Господь на Небесах сумеет отличить праведников от грешников».

Гуэрреро зевнул и хлопнул себя по ляжке.

– Прекрасно, дон Ренато. Я передам ваши слова генералу. Ему будет приятно узнать, что его методы санкционированы церковью.

Зеваки глазели на казнь с крыш домов, расположенных на склоне холма: там собирались целые семьи, словно на театральное представление. Таким же манером они, помнится, любовались и битвой за зернохранилище. И снова побежденным доставались глумление и насмешки.

* * *

Кальеха занял кабинет Риано, губернатора, погибшего при обороне зернохранилища.

Меня доставили в примыкавшую к кабинету прихожую, и мне пришлось проторчать там целый час, созерцая нескончаемый поток входивших и выходивших офицеров и гражданских лиц, но никто из них не взглянул на меня дважды, не говоря уж о том, чтобы назвать по имени. К счастью, в прежней жизни мне приходилось иметь в Гуанахуато дело только с носителями шпор да богатыми креолами, а все они здесь если не погибли, то бежали в столицу.

Я размышлял о человеке, с которым мне предстояло встретиться. Я немного знал об этом генерале, которого некоторые за глаза называли «китаезой». Никаким китайцем Кальеха, разумеется, не был и прозвище свое получил из-за желтоватого оттенка кожи: то ли переболел желтухой, то ли обладал желчным характером. В дни моей юности гости, собиравшиеся у Бруто, частенько обсуждали за столом некоего видного офицера по имени Феликс Мария Кальеха дель Рей. Он был известен раздражительным нравом, но скрупулезностью и педантичностью в военном деле; поговаривали также о его льстивости и жестокости. Но, несмотря на вспыльчивость и крайнюю требовательность, солдатом Кальеха считался хорошим и в армии его уважали. Он был выходцем из знатной семьи и родился в Медине-дель-Кампо, в старой Кастилии. Будучи еще совсем юным, Кальеха принял участие в неудавшейся кампании в Алжире. Прибыв в Новую Испанию около двадцати лет назад, он служил в различных пограничных формированиях, пока из Мадрида не поступил приказ о создании десяти бригад колониального ополчения. Кальеха был назначен командиром бригады в Сан-Луис-Потоси, женился на самой богатой из тамошних невест и благодаря своему происхождению и приданому супруги стал первейшим из местных гачупинос.

Падре, в своей несказанной мудрости, предвидел, что этот генерал окажется самым опасным нашим противником. Почти сразу же после того, как в Долоресе прозвучал призыв к независимости, Идальго послал отряд всадников на гасиенду Кальехи в Бледос, чтобы арестовать генерала. Однако Кальеха в последний момент успел бежать и укрепился в Сан-Луис-Потоси. Поскольку солдат в его распоряжении поначалу было немного, ему потребовалось время, около двух месяцев, чтобы собрать вокруг себя боеспособную армию.

Когда я наконец переступил порог кабинета, генерал воззрился на меня, мягко говоря, без восторга.

Я отвесил низкий поклон.

– Дон Феликс, для меня большое удовольствие...

– Вы вор и бессовестный лжец!

Черт, он знает, кто я такой. Все пропало!

– Вы негодяй, человек без чести, совести, достоинства и доброго имени!

Что я мог на это сказать? Похоже, мне скоро предстоит болтаться на одной из тех виселиц, что я видел сегодня в городе. Неожиданно генерал объявил:

– Ваш дядюшка, да будет земля ему пухом, говорил мне о вас.

Вот тебе и на: оказывается, Бруто в свое время толковал обо мне с Кальехой!

– Его смерть лишь приумножила ваши прегрешения.

– Дон Кальеха...

– Молчать! Вы презренный негодяй!

Он стукнул рукой по столу, на котором лежал пистолет, потом посмотрел на оружие – и его лицо исказила гримаса. Ого, похоже, генералу не терпится пристрелить меня на месте.

Однако он усилием воли овладел собой.

– Вы трусливый пес и не вызываете у меня ничего, кроме отвращения. Я надеялся, что наши пути никогда не пересекутся, и если сейчас мы встретились, то лишь из-за прискорбной кончины вашего дяди. То, что вы живы, в то время как ваш достойный дядюшка и ваша благочестивая тетушка мертвы, есть оскорбление самого Бога!

Достойный дядюшка и... тетушка? Но Бруто никогда не был женат. У меня отроду не было тетушки.

– Я не... эээ... не вполне...

– Молчать! Вы не должны были допустить, чтобы этот грязный lépero, этот вонючий пес Завала убил ваших родных.

Я открыл было рот, но тут же снова захлопнул его, ибо вспомнил, что маленький диктатор приказал мне заткнуться.

– Как можно было позволить ему погубить вашу прекрасную тетушку! Нет, каково – грязный пеон бесчестит испанку? Да настоящий мужчина отдал бы жизнь, только бы не допустить такого!

Я попытался выразить согласие, но лишь промычал что-то невразумительное.

– Я отсылаю вас в столицу в сопровождении вооруженного отряда, и радуйтесь еще, что не в цепях. Вы прибыли в колонию из Испании с весьма дурной репутацией, позорящей вашу старинную благородную фамилию. Покойный дядюшка много раз сетовал мне на ваши проступки. Не сомневаюсь, если бы только наш благословенный народ не вел сейчас войну с Францией, вы бы гнили в королевской тюрьме. А теперь прочь с глаз моих!

Я уже почти вышел за дверь, когда он добавил:

– Я порекомендую вице-королю отправить вас на стены, чтобы вы находились в первых рядах защитников города. Может быть, после столь бесчестной жизни вы хотя бы умрете достойно.

* * *

Жизнь была хороша. Все-таки как удачно, что из Испании недавно прибыл племянник дона Умберто, донельзя испорченный злодей, ну просто исчадие ада. Правда, уверенности в том, что кровавый убийца – приятель Изабеллы и вправду родной племянник покойного маркиза, у меня не было, но в тот момент это не имело особого значения. Кем бы ни являлся на самом деле Ренато, откуда бы он ни приехал, его имя спасло мне жизнь. Во всяком случае, пока.

Той ночью я прекрасно отужинал в таверне, переспал с puta, потом еще с одной... Я чувствовал на себе благоволение Бога. Он простил мои несчетные прегрешения. Правда, где-то на задворках сознания промелькнуло было подозрение, что Он сберег мне жизнь сейчас, дабы впоследствии я встретил худшую, более сообразную моим провинностям участь, но я выбросил эти соображения из головы: в данный момент все было прекрасно.

На следующее утро я присоединился к отряду драгун, сопровождавших гонца с сообщением для вице-короля. Путешествие вместе с ними до Мехико вполне могло закончиться для меня на эшафоте, но при помощи верного Урагана я надеялся избежать подобной участи и собирался сделать это при первой же возможности.

Мы были уже в двух днях езды от Гуанахуато, когда я получил от лейтенанта, командовавшего драгунами, приказ пригнать замеченную вдалеке корову, чтобы сварить из нее обед. Правда, он послал со мной двух драгун, но я быстро с ними расправился, оставив обоих конвульсивно дергающимися в луже собственной крови, забрал их лошадей и вихрем помчался к падре.

105

Гвадалахара

– Ты должен был умереть!

На женщину не угодишь. Я вернулся весь израненный, изнемогая от боли, вырвавшись ради революции из объятий смерти, а Марина недовольна. Я так и не понял, что означало это ее восклицание: то ли она считала, что лучше бы я умер, чем вернулся без золота... то ли удивлялась тому, что при таких ранах я еще не отдал концы. Ну почему мне просто фатально не везет?! Сначала Изабелла, женщина, которую я так долго любил, пыталась убить меня. Она оставила еще один страшный шрам в моей и без того истерзанной душе. А теперь еще и Марина добивает меня, давая понять, что в ее глазах золото, необходимое для нужд революции, имеет гораздо большее значение, чем моя жизнь.

Я растолковал сочувственно настроенному падре и не испытывавшей ни малейшего сочувствия Марине, почему вернулся с пустыми руками. Объяснил, что знаю, где спрятано золото, но не смог добыть его, поскольку истекал кровью. Идальго отнесся к этому с пониманием, а вот Марина – с подозрением.

– Я оставил золото, чтобы забрать его позже, не для себя, но для падре и его армии, – заявил я циничной сеньорите. – Я честно сообщил падре, где находятся сокровища. Он сможет взять их сам, если меня убьют.

Падре подтвердил Марине, что ему известно, где спрятано золото, но сейчас это не имело значения. Судьба его армии была еще более неопределенной, чем когда я отправлялся выкупать маркиза. С великой озабоченностью он выслушал мой рассказ о силах Кальехи и тепло поблагодарил за все, что я для него сделал.

Однако его искренняя признательность не умерила ярости Марины.

– Имей в виду, Хуан, если это золото не пойдет на дело Реконкисты, я лично отрежу твой лживый язык, – заверила она меня.

Падре успокаивающе похлопал ее по руке.

– Хуан сделал, что мог. Он не виноват, что его предали.

– Могу вернуться за золотом хоть сейчас, – заявил я, ибо Марина так уязвила мою гордость, что я готов был тащить эти сокровища ползком, навьюченные на спину.

– Сокровища подождут, – сказал падре. – Мы должны сражаться, а в битве от золота нет никакого прока, если только не отливать из него пули.

Мы с Мариной оставили Идальго в одиночестве, предоставив ему возможность готовиться к грядущей битве, которая должна была состояться очень скоро. Обе армии уже маневрировали к востоку от города, у моста через реку Кальдерон. Правда, я мог бы принять в битве участие разве что с заряженным пистолетом в руках, случись вице-королевскому солдату приблизиться ко мне на расстояние выстрела в упор. На обратном пути я свалился с Урагана, удирая от встреченного возле Атотонилько неприятельского патруля. От падения моя рана открылась и снова стала кровоточить и болеть, а когда я прибыл в Гвадалахару, воспалилась и покраснела. Кроме того, у меня, похоже, начался жар.

Мы удалились в комнату, которую Марина, как я понял, для моего удобства сняла в гостинице. Там мы пили вино и занимались любовью. ¡ Аy de mí! Должен с прискорбием признаться, что на сей раз я вряд ли выказал себя таким уж macho, как обычно. К сожалению, мой garrancha если и вставал, то почти сразу же терял силу. Марина при этом не проявляла к раненому герою ни малейшего сочувствия, выказывая одно лишь раздражение.

– Неважно, каким местом ты ударился, – ворчала она, презрительно поглядывая на мою промежность. – Всю свою мужественность ты растерял еще давным-давно, с той испанской сукой.

Мысленно я издал стон, хотя на деле держал рот закрытым. Слишком уж я был слаб, не в том состоянии, чтобы мериться с Мариной силами, как морально, так и физически. То обстоятельство, что Изабелла пыталась убить меня и едва в этом не преуспела, ничуть не умеряло ее ярости. Возможно, Марина даже была бы довольна, сумей Изабелла лишить меня жизни. Она действовала как женщина, которой пренебрегли. И ведь она была права, эта ацтекская ведьма, видевшая насквозь всю мою черную душу и все мои грязные делишки.

– А что случилось при Акулько? Почему мы проиграли битву? – спросил я, чтобы сменить тему. Помнится, «генерал» Лопес сказал мне, что армия падре была разбита при Акулько.

– Битвы, собственно говоря, не было. Встреча наших армий оказалась для роялистов таким же сюрпризом, как и для нас. Кальеха маршировал на юг, на выручку столице, и оказался прямо на пути нашего войска, которое отходило на север. Мы были не в том состоянии, чтобы вступать в сражение. После того как мы снялись с лагеря у Гуанахуато, около половины наших сил растаяло. У Кальехи было пять-шесть тысяч вице-королевских солдат, а у нас раз в пять больше, но, конечно, в основном одни ацтеки.

Неожиданно две армии оказались одна против другой: у нас даже не было времени, чтобы построиться в боевые порядки. Падре приказал отступать, а поскольку поддержать при отходе порядок не удалось, отступление превратилось в бегство. Мы потеряли большую часть артиллерии и обоза...

– И putas?

– Да, и шлюх мы тоже лишились. А это что, для тебя важнее всего?

На сей раз я застонал вслух.

– Если тебе так не нравится абсолютно все, что я только говорю, может, ты отрежешь мне язык?

– Я тебе кое-что другое отрежу, если выяснится, что ты наврал насчет сокровищ маркиза.

Марина бросила на мой пах хищный взгляд.

– Эх, до чего же мне нравится, когда ты в таком состоянии, что не можешь дать сдачи.

– Расскажи лучше о битве.

– Сказано же тебе, никакой битвы не было. Мы сделали вид, будто готовимся сразиться, но вместо этого отступили. Правда, в отдельных стычках мы все же участвовали, и отступление наше было беспорядочным. Хорошо еще, что Кальеха нас не преследовал; не захотел, чтобы ради погони его бойцы нарушили строй. Это просто какой-то Сатана в человеческом обличье! Ты сам видел, как он зверствует в Гуанахуато, и так повсюду: где бы генерал ни прошел, за ним остаются реки крови и горы трупов. Таким образом Кальеха надеется запугать наших сторонников, чтобы заставить их отречься от дела революции.

– И что, он преуспел?

– Ему удалось посеять страх в некоторых сердцах, но мы сейчас сильнее, чем когда-либо. Наши солдаты обошлись с пленными врагами так же, как Кальеха со своими жертвами. Падре пытался остановить их, удержать от мщения, но не сумел. Пленные испанцы были казнены: это было жестоко, однако заставило Кальеху прекратить резню.

– Китаеза – сущий зверь, – согласился я и поведал ей, как он устраивал лотерею смерти, вешая невинных людей, поскольку находил это более целесообразным, чем проводить судебные заседания.

Марина рассказала, что падре приказал армии повернуть назад от столицы и повел ее обратно в Бахио. Всего через несколько дней они чуть не столкнулись с армией Кальехи у Акулько.

– Кальеха находился так близко, что стало очевидно: падре был прав, отказавшись идти на штурм Мехико. Начни мы осаду города, армия Кальехи ударила бы нам в тыл. Однако офицеры-креолы, несмотря ни на что, по-прежнему крайне недовольны тем, что падре не решился на штурм столицы. Альенде, братья Альдама и другие страшно на него сердиты. Они заявляют, что священник не может командовать армией.

– Но ведь у них нет армии как таковой: все силы их составляют индейцы, которые следуют за падре.

– То-то и оно: ослы эти креолы, и больше никто. У них нет ни малейшего представления о том, как управлять в бою десятками тысяч необученных индейцев. Они умеют командовать только вымуштрованными войсками. Зато у креолов куча амбиций! А в результате на бедного падре все шишки валятся.

Я узнал, что после разгрома под Акулько повстанцы двинулись в Бахио, в направлении Селайи и Гуэретаро. Чтобы смягчить вражду между падре и креольскими офицерами, Альенде отделился и со значительными силами выступил к Гуанахуато.

– Он рассчитывал раздобыть там пушки и другое военное снаряжение, – пояснила Марина, – и укрепить город, чтобы можно было выдержать осаду роялистов. А падре, со своей стороны, направился в Вальядолид, чтобы пополнить там армию и раздобыть припасы. Но не успели мы добраться до Вальядолида, как получили известие о захвате Торресом Гвадалахары.

Затем Марина поведала о том, как изменились ожидания падре после того, как он двинулся прочь от столицы.

– Он всегда надеялся, что тысячи креолов присоединятся к нам и что большая часть ополчения перейдет на нашу сторону. Теперь ему точно известно, что этого никогда не случится, что полагаться он может только на индейцев, храбрых и стойких, но необученных и плохо вооруженных. В захвате Гвадалахары он увидел возможность снова собрать огромную армию индейцев. По мнению Торреса, решение вступить в город и использовать его как базу было совершенно правильным.

Когда мы только прибыли сюда, нас было меньше восьми тысяч, но с первого же дня наша численность начала расти, – говорила Марина с горящими от гордости глазами. – Город приветствовал падре как героя-победителя. Тут тебе и марширующие оркестры, и скачущие всадники, и пушечный салют, и колокольный звон, и даже исполнение «Te Deum».

Хорошие новости о Реконкисте приходили и из других регионов. Большая часть северных поселений – Сакатекас, Сан-Луис-Потоси и обширный, хотя и малонаселенный край, лежащий за ними, – все с воодушевлением поддержали революцию. По всему Бахио вице-королевская власть была низвергнута, и революционеры и сухопутные пираты перехватывали роялистских посланцев. Впечатляющих успехов добился в тропическом Акапулько священник Морелос.

– Падре послал его поднимать армию с отрядом всего в двадцать пять человек, – поведала Марина, – причем у них даже не было огнестрельного оружия. Теперь у Морелоса уже несколько тысяч бойцов, но до сих пор он отказывался встречаться с королевскими войсками в открытом сражении. Как и твои amigos с Иберийского полуострова, он предпочитает партизанскую войну.

Марина рассмеялась.

– Морелос был еще даже более бедным священником, чем сам падре. В семинарии, говорят, он однажды чуть не помер с голоду. А сейчас ведет за собой армию.

* * *

Накануне великой битвы с Кальехой, которая должна была состояться завтра, как раз исполнилось четыре месяца с того дня, как падре провозгласил независимость колонии.

Несколькими днями ранее мы выяснили, что Кальеха приближается к нам с большей частью имеющихся сейчас в колонии испанских сил. Марина проследила за его войском на марше, и, по ее подсчетам, оно составляло семь тысяч человек. Мы можем выставить в десять раз больше, но это будет неуправляемая толпа, брошенная против обстрелянных, хорошо вооруженных формирований.

Все понимали, что битва не за горами, и это лишь подливало масла в огонь, обостряя разногласия. Альенде заявлял, что эффективно командовать такой огромной толпой невозможно, и призывал разделить армию на семь или восемь отдельных формирований, по десять тысяч человек в каждом, и атаковать роялистов последовательно, волна за волной, а не всем скопом зараз.

Падре Идальго не согласился.

– Он сказал, что, если разделить толпу, то управлять ею будет еще сложнее, да к тому же мы вдобавок столкнемся с массовым дезертирством, – поведала мне Марина. – Падре считает, что мы должны использовать против роялистов подавляющее численное превосходство. Он верит, что если мы навалимся на них всей массой, они первые не выдержат и обратятся в бегство.

Я согласился с замыслом Идальго. Если разбить армию на множество отдельных подразделений, она станет еще менее управляемой, а случись передовому отряду не выдержать вражеского огня и отступить, следующие за ним войска тоже, скорее всего, не удержат позиций. Огромная масса людей должна функционировать как единое целое. Если голова поворачивается, то и тело следует за ней.

Альенде даже предложил оставить Гвадалахару и снова отступить, чтобы получше обучить и вооружить солдат, однако при таком маневре нас неминуемо покинули бы десятки тысяч индейцев. Кроме того, падре Идальго был не просто воином, а священником. В отличие от офицеров-креолов он верил, что добро способно одолеть зло, даже если последнее и хорошо вооружено.

И снова, как это уже было после отказа падре идти на столицу, по лагерю поползли слухи о возглавляемом офицерами заговоре и очередной попытке отравить generalíssimo. Марина командовала индейцами, которым поручено было оберегать падре в этом хаосе, и я сказал ей, за кем из офицеров особенно желателен пригляд. Мне по-прежнему не верилось в то, что Альенде или братья Альдама могут причинить падре вред, но ведь далеко не все офицеры были столь благородны – или столь умны. Ведь вздумай они убить падре, ацтеки обрушили бы свою месть на всех креолов без разбора, и с нашей армией было бы покончено.

Никто точно не знал, сколько бедных, безземельных пеонов собралось под знамена падре. Я насчитал восемьдесят тысяч, но большая часть бойцов была вооружена лишь ножами, дубинками да заостренными кольями вместо пик. Мы раздобыли около сотни пушек и значительное количество черного пороха и ядер, но орудия в основном были низкого качества: редко железные или бронзовые, но по большей части деревянные трубы, обитые металлическими обручами. Да и из тех стрелять было все равно некому: нам недоставало обученных канониров.

Наша кавалерия по-прежнему состояла преимущественно из vaqueros, вооруженных деревянным копьями. Впрочем, многие имели еще и мачете, а некоторые – ржавые пистолеты. Боевых коней для «драгун» у нас не было, их животные представляли собой причудливую смесь: недокормленные рабочие лошадки с гасиенд; мулы, позаимствованные из перевозивших серебро вьючных обозов; и ослы, которые смертельно пугались, услышав треск выстрелов и гром канонады или увидев и почуяв кровь.

Мы выступили из Гвадалахары бесконечной колонной доморощенных воинов: только жалкая горстка была облачена в мундиры, и лишь у немногих имелось настоящее боевое оружие. Но все эти недостатки с лихвой искупались смелостью и верой в правоту своего дела. А вел нас и вовсе храбрейший из храбрейших полководцев. Облаченный в ослепительный, ало-бело-голубой мундир с сияющим золотым галуном, падре был подлинным героем-победителем, пребывавшим в зените своей славы.

– У нас в обозе достаточно снаряжения и припасов, чтобы совершить марш на столицу, – сказал он своим офицерам, собрав их перед выступлением. – Осталось только покончить с Кальехой, и Новая Испания будет принадлежать americanos.

Я был в восторге от страстности его речей, элегантности его манер, от того, как изысканно он держался в седле, когда гарцевал на своем резвом белом жеребце по улицам Гвадалахары, вызывая всеобщее ликование.

Обе армии сошлись возле моста, перекинутого через реку Кальдерон. Мы находились в одиннадцати лигах к востоку от Гвадалахары, в одном дне напряженного конного пути. То была засушливая, холмистая территория со скудной растительностью, по большей части пожухлой травой да корявыми деревцами.

По приказу падре наши войска захватили мост и заняли высоты на подступах к Гвадалахаре. Он расположил армию с присущей ему мудростью: так, что с какой бы стороны ни обрушился на нас Кальеха, мы были одинаково хорошо защищены barranca – глубоким оврагом.

Когда стемнело, мы, десятки тысяч бойцов, остановились среди холмов на ночлег, и одних только огней наших лагерных костров было больше, чем звезд на небе.

Утром следующего дня стало ясно, что Кальеха стремительно движется прямо на нас.

– Кальеха идет на эту битву с уверенностью, потому что не считает противостоящее ему сборище настоящей армией, а также потому, что мы уже однажды показали ему хвост.

Услышав это справедливое замечание, Марина наградила меня сердитым взглядом.

Она негодовала на меня, считая «пораженцем», хотя на самом деле я верил в нашу способность разгромить гачупинос. Мы обладали численным превосходством, занимали более выгодные позиции, и наша воля к победе была сильна. Однако я знал и то, что сеньора Фортуна – весьма капризная puta.

Поскольку из-за ран я не мог участвовать в настоящей схватке, падре решил использовать меня как разведчика-наблюдателя. Я забрался на дерево, которое росло на вершине холма, и, вооружившись подзорной трубой, наблюдал за тем, как Кальеха разделил свою армию на две части. Даже с такого расстояния мне удалось узнать его мундир и понять, что вторым подразделением командует генерал Флон, который в отличие от педантичного, обстоятельного Кальехи славился своей импульсивностью.

Я разгадал замысел врагов и тотчас отправил гонца к падре: Кальеха намерен атаковать наш левый фланг, тогда как Флон ударит по правому.

Кальеха двинулся в сражение с суровой решимостью, но не очертя голову, а неторопливо и размеренно наступая на наши передовые рубежи. Мы не могли остановить тяжело вооруженные шеренги, которые неумолимо продвигались вперед, расчищая себе путь мушкетным огнем и картечью. Однако наши бойцы не дрогнули, они держались до последнего и погибали, не оставив позиций.

Но если Кальеха продвигался вперед медленно, то порывистый Флон совершил нечто такое, что удивило не только меня, а, без сомнения, и самого Кальеху тоже: его отряд внезапно устремился в атаку на сильнейшую из наших позиций.

Я в изумлении покачал головой. Альенде и падре предполагали, что неприятельская армия может разделиться, но Флон ударил стремительно, обрушив на нас все свои силы, тогда как Кальеха продолжал наступать размеренно и методично.

– Этот bastardo хочет, чтобы вся победа досталась ему одному! – крикнул я стоявшей внизу Марине.

Тем временем мы отбили одну атаку Флона, потом другую. Когда его артиллерия прекратила огонь, я сообщил вниз:

– У его пушкарей кончились ядра! Им придется отступить!

Голос мой дрожал от радостного возбуждения. Кальеха еще пытался продолжить сражение, пушки еще изредка изрыгали огонь на возвышенности, но я уже не сомневался: победа будет за нами.

И тут вдруг громыхнул взрыв такой силы, что меня едва не сбросило с дерева, за ним последовал другой, потом еще и еще. Земля неистово содрогалась, словно внезапно началось извержение вулкана. Оглушенный, я едва удерживался на ногах, цепляясь за дерево. В ушах у меня звенело, глаза и ноздри щипало от едкого порохового дыма.

Уверенный, что поблизости взорвалось пушечное ядро, я посмотрел вниз – все ли в порядке с Мариной. Ее сбило с ног, но она уже поднималась.

– Что случилось? – вскричала Марина.

Матерь Божья!

Я в ужасе воззрился на вершину холма. Над тем местом, где были собраны наши подводы с боеприпасами и снаряжением, поднимались языки пламени и огромные клубы дыма. Должно быть, один из залпов вражеской артиллерии случайно угодил в фуру, груженную бочонками с черным порохом. Последовал взрыв, пламя перекинулось на соседнюю фуру, потом на следующую...

– Nо! Нет!

Я не смог сдержать крика, видя, как хаос стремительно распространяется по рядам повстанцев. Не знаю уж, сколько наших людей погибло при первых взрывах, наверное, сотни, но гораздо хуже было другое. На наши ряды накатывала волна едкого черного дыма, огонь охватывал кустарник и сухостой, где окопались наши войска. Удержать строй не было никакой возможности: он распадался не под напором испанских войск, а потому, что люди были не в силах противостоять адскому натиску пламени и дыма.

Я поспешил слезть с дерева, упал и взвыл от боли: раны вновь напомнили о себе. Дым уже обволакивал все вокруг.

Вместе с Мариной и остальными мы устремились прочь. Даже ветер, и тот помогал врагам, ибо дул в нашу сторону, распространяя дым и огонь, взметая искры и уголья, которые, попадая на сухую траву и кустарник, вызывали повсюду новые и новые пожары. Огромная волна ацтекских воинов, которую мы бросили против неприятеля, превратилась в человеческий водоворот, а потом рассыпалась, буквально разлетелась на части в густом дыму.

Я схватил Марину и увлек ее за собой: мы оба заходились от кашля, наши глаза слезились от едкой гари, а следом за нами летели победные кличи наступающей армии.

То, что не удалось вражеским солдатам за шесть часов битвы, в которую была вовлечена половина всех вице-королевских сил, сделала переменчивая сеньора Фортуна. Всего лишь один-единственный удачный выстрел, и Кальеха моментально стал хозяином положения.

106

Мы позорно бежали с поля боя, разбитые всепобеждающей мощью огня и дыма. Бежали, оставив позади победные кличи и мечты о славе и унося с собой горечь поражения.

И снова наши вожди разделились, теперь разбежавшись в разных направлениях. Марина и я остались при падре, хотя из всех всадников нас сейчас сопровождали лишь четверо его телохранителей: отобранные лично Мариной, они бы никогда его не покинули. Падре и сам не захотел, чтобы его охранял целый отряд драгун.

– Он думает, что Бог наказывает его, – пояснила Марина. – А заодно и всех тех, кто за ним следует.

– Наказывает? За что? – спросил я. – За любовь к людям? За то, что он отказался от всех благ и рисковал жизнью ради того, чтобы бедняки получили клочок земли и свободу? Полагаю, Господь тут ни при чем: не Бог направлял эту канонаду, а сам El Diablo.

Когда мы добрались почти до самого Сакатекаса, Альенде и братья Альдама, которых поддерживали другие офицеры-креолы вместе с кавалеристами, присоединившимися к нам на гасиенде Пабельон, заявили, что хотят говорить с падре. Марина вытащила кинжал, а я схватился за шпагу, но Идальго встал между нами.

– Нет, – сказал он, – опустите оружие. Я знаю, чего хотят эти люди.

Они хотели, чтобы падре передал им командование и вообще вверил судьбу революции.

– Какое командование? Какая революция? О чем вы тут говорите? – язвительно поинтересовался я. – Разве мы не улепетываем со всех ног от вице-королевской армии?

Правда, бо′льшая часть северных территорий оставалась еще в руках повстанцев, и падре с Альенде разработали план, поразивший меня своей дерзостью. Мы не просто отступим на север, но через Монклову и обширную провинцию Техас доберемся до Луизианы: так называлась колония, которую Соединенные Штаты недавно купили у Франции. Оказавшись там, в Новом Орлеане, со всем тем золотом и серебром, которые «реквизировали» в Гуанахуато и других городах, мы сможем разжиться артиллерийскими орудиями и хорошими мушкетами. А с деньгами и оружием можно собрать и обучить новую армию.

– Когда мы вернемся в колонию, чтобы снова бросить вызов гачупинос, то приведем с собой уже не орду, состоящую из десятков тысяч необученных, вооруженных чем попало индейцев, но прекрасно вооруженную армию, умеющую маршировать в ногу и стрелять залпом по команде. Еще не все потеряно, – заявил я Марине.

Она рассмеялась и хлопнула в ладоши.

– Гачупинос не смогут остановить нас, ибо эту обученную армию будет поддерживать безбрежный океан всего нашего народа. На сей раз мы, americanos, овладеем столицей, а затем и всей колонией.

Но креолы продолжали негодовать на падре, они все громче кричали, что больше в нем не нуждаются. Один из них даже в запале заявил, что в случае смерти Идальго они сумели бы как следует распорядиться революционной казной. Имея на руках столько золота и серебра, можно нанять для дела революции профессиональную армию... «Или, – подумал я, – отступить и жить себе спокойно, в роскоши и безопасности, где-нибудь в Новом Орлеане».

Однако Альенде и братья Альдама по-прежнему были у меня вне подозрений. Да, они гневались на падре, обвиняли его в том, что он нанес ущерб делу революции, отказавшись штурмовать столицу и не последовав их совету у моста Кальдерон, но при этом все трое были людьми чести, и поражение не могло подвигнуть их к убийству человека, которого они раньше признавали своим вождем. Более того, сейчас повстанцами командовал Альенде. Падре полностью погрузился в раздумья и вообще не общался ни с кем из нас, если не считать деликатных просьб принести ему что-нибудь поесть или кратких замечаний насчет местности и погоды.

Вскоре прибыл гонец с депешей от генерала Луиса де Ла Круса, одного из высших командиров вице-королевской армии. От Марины я уже слышал, что он издал указ о помиловании, в случае немедленной сдачи, всем участникам революционного движения и разослал повсюду его копии. В своем письме Крус уговаривал падре воспользоваться возможностью получить помилование, поскорее прекратить сопротивление и приказать поступить так же всем своим последователям.

Марина показала мне ответ падре.

Во исполнение своего долга мы не сложим оружие до тех пор, пока не вырвем свободу, сие бесценное сокровище, из рук угнетателей... Помилование, Ваше Превосходительство, подобает преступникам, но никак не защитникам свободы своей страны.

Пусть Ваше Превосходительство не обманывается мимолетными успехами генерала Кальехи: это всего лишь вспышки молнии, которые скорее ослепляют, чем освещают путь...

По дороге на север нам пришлось несладко: днем мы мучились от нестерпимого зноя, а по ночам – от пронизывающего холода. Мы оказались на почти необитаемой территории и теперь углублялись в огромную пустыню Чиуауа, простиравшуюся на сотни и сотни миль за Рио-Браво до Санта-Фе и провинции Техас. То был выжженный солнцем край песчаных вихрей и кактусов, диких апачей и палящего зноя. Особенно затрудняли наш марш долгие, казавшиеся бесконечными переходы между редкими и весьма скудными источниками воды. Территория Бахио простиралась от плодородных полей до скалистых холмов и взгорий Долореса и Гуанахуато, однако путь на север пролегал через суровую, засушливую пустыню, где воду, да и то в мизерном количестве, можно было получить лишь из разбросанных на значительном расстоянии один от другого колодцев и источников, вода в которых далеко не всегда оказывалась чистой.

Мы представляли собой большую толпу, постоянно мучимую нестерпимой жаждой. В настоящий момент наша компания насчитывала шесть десятков вожаков и командиров, присоединившихся к нам священников и креолов, ехавших в большинстве своем в четырнадцати экипажах, запряженных мулами. Нас сопровождали две сотни кавалеристов, в основном vaqueros, вооруженных копьями, хотя было и некоторое количество драгун, присоединившихся к восставшим еще в те времена, когда наши знамена реяли высоко. Позади вождей и конницы брели две тысячи пеших солдат – индейцев и метисов, вооруженных по большей части лишь мачете и ножами.

Наша колонна мало походила на военное формирование: мы шли не строем, не в ногу, не придерживаясь какого-либо установленного порядка. Просто брели или ехали, кому как удобно. Generalíssimo Альенде не считал такого рода формальности необходимыми во время этого марша, ибо поблизости и в помине не было никаких сил, способных нам угрожать. Вице-королевские войска, если только они вообще следовали за нами, находились не ближе чем в недельном переходе позади нас, а отряды bandidos и диких индейцев, даже свирепых апачей, не представляли опасности для такого множества вооруженных людей.

По пути на север мы не ожидали столкнуться с противодействием каких-либо воинских формирований. В силу малой населенности северных земель вице-король располагал там лишь небольшими, разрозненными отрядами местного ополчения, да и на те едва ли мог положиться. Благодаря удаленности этих территорий от столицы власть короны ощущалась там не так сильно, как в других провинциях колонии. Жизнь на севере, в более трудных и суровых условиях, закалила характеры северян, сделав их людьми особого склада, и не приходилось удивляться тому, что повстанцы пользовались там симпатией и поддержкой. Подполковник Элизондо, офицер-северянин, примкнувший к борцам за независимость, извещал нас о том, что падре будет встречен в Монклове как герой.

Мы находились в дневном переходе от очередного источника пресной воды, когда женщина, игравшая столь важную роль в моей жизни, снова ворвалась в нее, словно неистовый черный смерч из загробного мира ацтеков.

Я читал и перечитывал строки, написанные на клочке бумаги, который передал мне какой-то пеон. Вот что там говорилось:

Помоги мне, дон Хуан. Я в плену у Ренато.

– Откуда у тебя это письмо? – требовательно спросил я.

– Мне его дал священник.

– Что за священник?

– Священник церкви у Бахианских колодцев, сеньор. Я привожу ему припасы из Монкловы.

Помянутые пеоном колодцы как раз и являлись очередным источником воды на нашем пути. Монклова, более крупное селение, лежало дальше к северу.

– Откуда священник взял это послание?

Он пожал плечами.

– Не знаю, сеньор.

– А где держат сеньору?

Пеон уставился на меня с недоумением:

– Кого?

Ясно, что этот малый ничего не знал про Изабеллу. Ему просто вручили записку, назвали мое имя и объяснили, что меня можно найти в рядах повстанческой армии. Это было совсем не трудно: мы с Мариной скакали впереди особняком, чтобы не глотать пыль, поднимавшуюся из-под тысяч копыт.

Я вновь уставился на написанные рукой Изабеллы слова, и по выражению моего лица Марина мигом поняла, что у меня на уме.

– Жалкий глупец! – воскликнула она. – Это ловушка. Неужели ты поедешь?

– Молчи, женщина. Меня не так легко одурачить. Я отправляюсь не за Изабеллой. Я отправляюсь убить Ренато.

– А если вместо этого он убьет тебя?

Я усмехнулся.

– Тогда тебе придется найти кого-нибудь другого, чтобы оттачивать на нем свой острый язычок.

Марина замахнулась на меня хлыстом, и я еле-еле успел увернуться. Ну и женщина!

* * *

Я последовал за погонщиком мулов по направлению к Бахианским колодцам, оставив позади разъяренную подругу и неуклюже тащившуюся, растянувшись на долгие мили, армию.

Множество мыслей, сменяя одна другую, теснились в моей голове. Сказав Марине, что мною движет лишь желание убить Ренато, я солгал. Возможно, я убью и Изабеллу. Но прежде чем сделать это, я заставлю ее встать на колени и молить меня о прощении. Я заставлю ее признаться во всех совершенных против меня преступлениях. Затем, убедившись в правдивости Изабеллы, я воззрюсь на нее сверху вниз с насмешливым презрением, держа в руке готовую поразить ее насмерть шпагу. И может быть, вместо того чтобы убить преступницу, я, как священник, отпущу Изабелле грехи, хотя и не прощу ее.

«Я больше не люблю тебя, – так я ей скажу. – Ты хуже паршивой собаки».

Хотя, конечно, нужно быть справедливым, вдруг Изабелла сумеет убедить меня в том, что Ренато принудил ее силой... Ведь она могла быть всего лишь беспомощной жертвой, а?

107

Вокруг Бахианских колодцев, снабжавших водой путешественников и караваны мулов, направлявшиеся к северным территориям, выросло поселение, центром которого была площадь возле маленькой церквушки. Я последовал за погонщиком мулов туда. Как только мы выехали на центральную площадь, ворота ближнего к церкви двора распахнулись, и оттуда выступил Ренато. Нас с ним разделяла площадь. Я хлопнул Урагана по крупу, развернулся и направился к Ренато, выхватывая на скаку шпагу.

Увы, мне не удалось преодолеть и половины расстояния, когда на площадь со всех сторон хлынули вооруженные мушкетами солдаты. Мне пришлось натянуть поводья и резко свернуть направо, чтобы попытаться прорвать вражескую цепь.

– Пристрелить лошадь! – велел Ренато.

Грянул мушкетный залп. Пуля угодила мне в левое бедро, и одновременно я почувствовал, как содрогнулся подо мной Ураган. Поняв, что конь сейчас рухнет на землю, я успел соскочить с него. Выпавшая из руки шпага упала футах в семи от меня: я бросился к ней, подхватил и, шатаясь, поднялся на ноги с клинком в руке. Перед глазами у меня все плыло, голова кружилась, однако я расслышал, как Ренато отдал приказ «Не стрелять!», и увидел, что он устремился ко мне с кинжалом. Этот негодяй не мог допустить, чтобы я умер прежде, чем он под пытками вырвет у меня тайну спрятанных маркизом сокровищ.

Я ковылял с клинком наготове ему навстречу, когда сквозь кольцо солдат прорвался какой-то всадник, и моего слуха достиг знакомый клич.

Марина! Бесстрашная воительница последовала за мной.

Она промчалась мимо меня, направив лошадь на Ренато, но тут снова загремели мушкеты, и лошадь, споткнувшись, рухнула на землю. Марина, однако, соскочила с нее с ловкостью цирковой наездницы и, когда коснулась подошвами земли, в ее руке уже сверкнул мачете. Она вскинула мачете, намереваясь нанести удар Ренато, но тот опередил ее – шагнул Марине навстречу, одной рукой перехватил руку с мачете, а другой вогнал нож ей в живот.

– Нет! – закричал я. – Нет!

С усмешкой на губах этот негодяй обхватил Марину свободной рукой и притянул к себе, поворачивая нож в ее внутренностях. Тело бедной женщины соскользнуло на землю, к его ногам. Из раны на моем бедре лилась кровь, я хромал и спотыкался, но отчаянно прорывался к нему, и нас уже разделяло всего около дюжины шагов, когда позади вдруг послышался топот ног. Уголком глаза я успел приметить, как взлетел мушкетный приклад, а потом мой затылок взорвался страшной болью, и я снова рухнул на землю.

– Не убивать! – истошно заорал Ренато. – Оттащите его к колодцу, во двор.

Двое мужчин схватили меня за руки, втащили в открытые ворота и поволокли через двор к колодцу, окруженному оградой из необожженного кирпича около трех футов высотой. Над колодцем был укреплен шкив с воротом, на который наматывалась веревка.

– Вы, двое, останьтесь, – велел Ренато схватившим меня людям. – Остальные убирайтесь.

Я понимал, что ему не нужны лишние свидетели, ведь этот тип оставил меня в живых вовсе не из дружелюбия.

Ренато взял веревку, при помощи которой доставали воду из колодца, отцепил от нее ведро и бросил конец веревки одному из подчиненных, скомандовав:

– Привяжи его за ноги. И переверни, чтобы я мог связать ему руки.

Меня перевернули, уткнув лицом в землю, и Ренато связал мне руки за спиной, туго обмотав запястья кожаным ремнем.

– Ну вот, сеньор lépero, сын ацтекской puta. Я так и знал, что ты ко мне вернешься и мы еще побеседуем.

– Я умру, но тебе ничего не скажу.

– Умереть-то ты умрешь, спору нет, но не раньше, чем я узнаю все, что хочу. А к тому времени ты будешь умолять меня поскорее отправить твою душонку в ад.

Он встал и ударил меня ногой как раз в то место, где была рана, так что я невольно охнул от боли. А Ренато приказал своим подручным:

– Подтяните его за ноги вверх, а потом опустите в колодец вниз головой.

Вниз головой?

Этот ублюдок решил меня утопить. Соображает, мерзавец: мои друзья-партизаны в Испании говорили, что это паршивая смерть и что лучше быть застреленным или зарубленным шпагой, чем принять мучительную кончину в воде. Даже если тебя забьют насмерть палками, и то не так страшно: удары вызывают шок, от которого боль притупляется, а тонущий человек, не имея возможности вздохнуть, испытывает страшные страдания до последнего мгновения. Смерть при этом кажется избавлением, но, удерживая меня на веревке, Ренато получит возможность оттягивать это избавление столько времени, сколько пожелает.

Его подручные потянули за веревку, подняли меня за ноги над землей, так, что я завис над темным зевом колодца, а потом уронили туда вниз головой. Я полетел, обдирая плечи о выступавшие острые камни, но не успел даже вскрикнуть от боли: моя голова и израненные плечи ударились о поверхность и погрузились в воду.

В первое мгновение соприкосновение с холодной водой показалось мне облегчением, но затем все изменилось. Я не настолько владел собой, чтобы набрать перед падением побольше воздуха, но это не имело значения, поскольку вода сразу же хлынула мне в нос, разом вытеснив весь воздух. Его место заняла непроизвольно втянутая ноздрями вода, и мой мозг буквально пронзила слепящая вспышка невероятной боли. Я дико забился и задергался, словно рыбина, которую подцепили крючком за хвостовой плавник.

Неожиданно я осознал, что меня тащат наверх. А когда вытащили, Ренато перегнулся через край и заговорил:

– Где мои сокровища? Расскажи, и я оставлю тебя в живых.

В ответ я лишь выплюнул ему в лицо воду вместе с рвотой, после чего снова полетел вниз, цепляясь и ударяясь о выступавшие камни. На сей раз веревку отпустили полностью, так что я ударился головой о дно и на миг даже испытал облегчение, ибо почти лишился чувств, но тут мои легкие вновь втянули воду, и их словно обожгло пламенем.

Все было как в тумане, однако потом я понял, что меня снова подняли наверх, и Ренато приказал дать мне возможность отдышаться. Как настоящий пыточных дел мастер, он знал, что нельзя слишком увлекаться: я ведь был нужен ему живым.

– Ну же, Хуан, скажи, что ты согласен отвести меня к сокровищам, – шепнул этот дьявол мне на ухо.

– Я лучше отведу тебя к твоей могиле.

Он приказал снова бросить меня в темный провал. В смертельном отчаянии я попытался развести руки, скрученные в запястьях мокрым кожаным ремнем, и вдруг почувствовал, что ремень этот поддается. В последний раз он лишь на мгновение зацепился за острый выступ на внутренней стенке колодца, рывком затормозив падение. Боль была страшной, слепящей, я боялся, что руки выскочат из плечевых суставов, но потом я сорвался и полетел дальше, а теперь выяснилось, что ремень надрезан. Я снова пошевелил руками – и внезапно они оказались свободными.

Когда меня снова вытащили наверх, Ренато перегнулся через край, чтобы поглумиться.

– Это твой последний шанс, сын шлюхи. Если ты не...

Я протянул руку, ухватился за куртку Ренато и рванул его на себя. Он перелетел через низкую ограду и повалился на меня. Я толкнул мерзавца вниз, но он успел обхватить меня за талию и удержаться. Правда, ненадолго: наш общий вес оказался слишком велик для веревки. Раздался крик, и мы с Ренато полетели вниз, причем его основательно, со стуком, приложило к здоровенному камню. При падении мы оба погрузились в воду, но люди, державшие веревку, рывком подняли меня на поверхность, а вот Ренато я подняться не дал: обхватив мерзавца рукой за шею, я что было сил удерживал его под водой. Разумеется, он отчаянно дергался и вырывался, и тут до меня дошло, что его можно оглушить ударом о скальный выступ. Не выпуская его шеи, я оттолкнулся ногами и приложил Ренато физиономией к уступу каменной стены – раз, другой, третий, – все то время, пока люди наверху пытались нас вытащить. В конце концов они привязали веревку к мулу, но наверх извлекли лишь меня одного. Меня отцепили и, заново связав запястья, оставили лежать на земле, а сами попытались поднять Ренато. Поднять-то они ублюдка подняли, но уже мертвого, чему я был от души рад.

Из разговоров вокруг я понял, что они ожидают приказов от подполковника Элизондо. Как ни был я измучен пытками, однако вспомнил это имя: то был офицер-креол, являвшийся на этой территории представителем революционной власти. Ожидалось, что именно он встретит падре по прибытии к Бахианским колодцам. Так вот, оказывается, кто предатель!

В том, что офицер повстанческой армии сговорился с Ренато похитить деньги, предназначавшиеся для общего дела, не было ничего невозможного: алчные корыстолюбцы встречаются повсюду. Удивляло другое: как грубо и нагло они действовали. То, что меня выманили из расположения армии, захватили в плен и пытали, уже к вечеру станет известно во всех лагерях, и хотелось бы знать, как сумеет Элизондо оправдать свои поступки.

И тут прозвучал голос из моего прошлого: я услышал, как Изабелла осведомилась, когда прибудет сеньор подполковник. Я с трудом повернулся и увидел ее, сидящую на стуле в тени зонта. На столике рядом стояли бутылка бренди и бокал. Она обмахивалась веером и курила sigarillo.

Ну и женщина! С каким невероятным спокойствием она сначала наблюдала за тем, как любовник пытал и убил ее мужа, а потом за тем, как он пытал меня, и, наконец, за тем, как этого самого любовника мертвым вытащили из колодца...

Глаза Изабеллы встретились с моими. Во взгляде маркизы не отразилось ничего, словно я был ничтожным пеоном или просто подстилкой под ее ногами.

Тут во двор вступил воинский отряд, и карауливший меня человек назвал имя Элизондо.

Дорогие, скрипучие сапоги остановились возле моей головы. Я повернулся, поднял глаза и увидел офицера в мундире подполковника.

От креольских офицеров, служивших в повстанческой армии, я слышал, что до восстания Элизондо имел чин капитана и просил Альенде сделать его генералом. Но тот отказал и произвел Элизондо лишь в подполковники, заявив, что ему недостает солдат, а вовсе не генералов. Похоже, Альенде здорово ошибся, и я это сейчас прочувствую на собственной шкуре.

– Не пойму, Хуан Завала, то ли ты очень смел, то ли чертовски упрям, – обратился ко мне подполковник.

– Ни то ни другое. Сокровища принадлежат революции, и они в руках Идальго.

– С революцией покончено, – возразил он.

– Гнусный предатель!

– Всего лишь реалист. Корона победила – значит: «Да здравствует король!» – Элизондо ухмыльнулся.

– Падре с основными силами на подходе.

– Командует не падре, а Альенде. И армия растянулась в походе на много миль. Я присоветовал командирам повстанцев вместе со своими лошадьми и экипажами подъехать к колодцам первыми: дескать, после того как они напьются сами и напоят коней, колодцы должны успеть наполниться снова до подхода главных сил. Этим глупцам и невдомек, какой их ожидает сюрприз.

Спору нет, то был отличный план. Если вожди восстания попадут в ловушку, обезглавленная армия окажется бессильной.

Я усмехнулся.

– Награду за предательство своих товарищей, compañeros, ты получишь в аду.

– Это вопрос спорный, а вот вице-король уже удостоил меня очаровательной награды.

Он обернулся к Изабелле.

– Как вы слышали, сеньора, сокровища вашего супруга исчезли. Но возможно, я смогу сделать ваше пребывание на севере более... приятным, чем до сих пор.

Не удостоив меня взглядом, коварная красавица указала в мою сторону ногой и спросила:

– А найдется ли у вас, подполковник, награда для него?

108

Горы, Где Таятся Кугуары, 1541 год

Ветер, со свистом гулявший между скал и в расселинах, подхватил и понес мою душу. Мой народ верил в то, что зловещий вой ветра есть не что иное, как стенания душ, уносимых в Загробный Мир. Эти стенания считались дурным знаком для тех, кто их слышал, ибо они привлекали внимание Ксипе, Пьющего в Ночи – злого духа, высасывавшего кровь из спящих грешников.

Аййя! Но мне не стоило страшиться жаждущих крови вампиров, ибо жизнь покинула меня на поле битвы, там, где я вышиб из седла Рыжего Громилу и свалил огромного коня, на котором он скакал. Дон Альварадо сломал шею, ударившись о землю, но эта победа стоила мне собственной жизни. Теперь мне предстояло отправиться в Миктлан, Темную Обитель, во владения Миктлантекутли, у которого вместо лица голый череп. Эта огромная, мрачная юдоль разделялась на Девять Преисподних, которые мне предстояло, выдерживая суровые испытания, преодолевать на протяжении четырех лет.

В те золотые дни, когда боги ацтеков правили Небесами, воина, павшего в сражении, избавляли от испытаний Девяти Преисподних: его загробная жизнь была исполнена блаженства. Он возносился к Дому Солнца, на одно из тринадцати Небес, и присоединялся к почетной страже, сопровождавшей бога Солнца в его каждодневном, от восхода до заката, путешествии по небосводу. После заката стражи-светила устраивали потешные бои, пировали, наслаждались обществом товарищей и прекрасных женщин. Там же, на тринадцатом Небе, хотя и с меньшим почетом, чем воины, обретали приют женщины, умершие при родах, утопленники, убитые молнией, а также все, кто добровольно вызвался возлечь на жертвенный камень.

Проведя четыре года на Небесах, они превращались в птиц с великолепными хохолками и возвращались на землю, где перелетали с цветка на цветок, собирая нектар.

Но теперь боги ацтеков уже более не правили небесами: там воцарился христианский бог, именуемый Господь Всемогущий. А стало быть, души ацтеков, как и сам наш народ, были обречены на пребывание в аду.

Когда ветер вносил меня в разлом между скалами, я невольно вспомнил об испытаниях, ожидавших мою грешную душу в Загробном Мире ацтеков.

Первые восемь Преисподних Загробного Мира суть препоны вещественные – умершему надлежит: проскочить между двумя сдвигающимися горами; переплыть реку, кишащую ядовитыми змеями и голодными крокодилами; взобраться на утес, выступы которого остры, как обсидиановые клинки; идти против ледяного, пронизывающего насквозь ветра; сражаться со свирепыми зверями и Пожирателями Сердец. Лишь по прошествии четырех лет, если мне удастся одолеть этим преграды, я достигну Девятой Преисподней, где паду ниц перед Миктлантекутли, богом смерти.

Если он сочтет меня достойным, то дарует мне покой небытия, обратив мою душу в пыль и песок и развеяв их над жаркими пустынями к северу от местности, именуемой Чиуауа.

* * *

Чиауауа, 1811 год

Коварный замысел Элизондо удался в полной мере. Пока основные силы медленно плелись позади, командиры повстанцев, едва приблизившись к колодцам, попали в засаду и были взяты в плен.

Двое вождей выказали величайшее мужество. Отец Идальго, как истинный священник-воитель, пытался сражаться до конца. Поняв, что они окружены, он достал пистолет, собираясь отстреливаться, но свои же сподвижники, видя, что сопротивление бесполезно, уговорили Идальго сложить оружие.

Альенде, как всегда, сражался с непоколебимой отвагой, отстреливался до последнего патрона, и лишь потом врагам удалось его скрутить. Это отчаянное сопротивление стоило жизни его сыну, Индалесио. Двадцатидвухлетний юноша погиб от пуль, изрешетивших экипаж, в котором он ехал.

Вождей революции гнали через пустыню в оковах к губернатору Чиуауа, как скот на бойню. Замысел врагов состоял в том, чтобы расправиться с падре подальше от сердца колонии, пока индейцы не поднялись на его защиту.

Что же касается меня, то я считался малозначительным преступником и вряд ли удостоился бы чести маршировать в одной колонне с народными вождями, когда бы не известная мне тайна: я имею в виду золото маркиза. Sí, пленившие меня враги довольно скоро установили, что я не передал сокровища падре, а потому, вместо того чтобы прикончить на месте, как они поступали со многими рядовыми революционерами, меня, вместе с падре, Альенде и им подобными, сковали по рукам и ногам и погнали, словно скотину на живодерню.

Шесть сотен миль тащились мы по бесплодной, иссушенной солнцем пустыне в Чиуауа. Скованные по рукам и ногам, брели мы, день за днем, неделю за неделей, изнывая от усталости, зноя и жажды.

Более всего мое сердце ранило то, что с падре обращались как с обычным преступником. Он был старше остальных, вдвое старше большинства из нас, и для него этот путь, нелегкий даже для молодых и здоровых мужчин, оказался настоящей пыткой. Мне и Альенде хватало решимости и самолюбия, чтобы переносить тяготы не стеная, но нам было далеко до падре, физическая слабость которого с лихвой искупалась мужеством, силой духа и железной волей, какой не обладал ни один из нас.

Вместе с нами в Чиуауа направлялись и те, кто был лично заинтересован в том, чтобы отыскать сокровища: Изабелла ехала в экипаже с Элизондо, как его «особая гостья». Моя былая возлюбленная явно завербовала себе нового воздыхателя, рассчитывая, что он поможет ей обрести золото. До каких пор эта puta будет терзать мою душу своими острыми шпорами и безжалостным бичом?

* * *

Чиуауа, место, где выведена порода маленьких, но голосистых и кусачих собачонок под названием чихуахуа, – провинциальный городишко с населением в шесть тысяч человек, примостившийся в долине, со всех сторон окруженной пустыней. Это поселение при рудниках, значительно меньшее, чем Гуанахуато. Казалось бы, одно то, что оно расположено на севере, уже гарантировало симпатии местного населения повстанцам, да вот только сейчас вожди революционеров двигались по городу в кандалах.

Запыленные, оборванные, закованные в цепи, донельзя вымотанные и избитые до крови, мы тащились по главной улице Чиуауа, по обе стороны которой толпился народ. Губернатор приказал согнать сюда в назидание местных жителей, строжайше запретив народу выказывать нам поддержку.

Лично меня мало трогало то, в какое унизительное положение я попал: что бы ни выпало на мою долю, я знал, что заслуживаю еще худшего. Сердце мое терзалось из-за падре.

Они взирали на нас в молчании, эти испытывавшие неподдельную скорбь простые люди, чьи сердца воспламенились благодаря падре Идальго видением свободы для всех. Несмотря на строжайший запрет губернатора, они плакали в голос, не скрывая слез при виде падре, который брел, пошатываясь, по улице, закованный, как и все остальные революционеры, в ручные и ножные кандалы, вконец измученный и ослабленный изнурительным путешествием через пустыню. Однако, подобно Иисусу, гордо несшему свой крест, падре не спотыкался. Расправив плечи, высоко подняв голову, он шел вперед, не желая уступать слабости и подавая пример всем нам.

Я молча оплакал смерть Марины, которая отважно принесла себя в жертву ради меня. И порадовался, что она умерла прежде, чем смогла увидеть падре в цепях.

РЕКВИЕМ