Поэтому я свернул на восток от Толокана, направившись вниз по крутому склону, который вел в наш озерный край. Прибыв в Теночтитлан, я сразу пошел домой, где меня с ликованием встретили мои рабы Бирюза и Звездный Певец, а также мой друг Коцатль. Жена его, Смешинка, не проявила при виде меня такого восторга, а со слезами на глазах сказала:
— Теперь ты отнимешь у нас нашу любимую малышку Кокотон.
— Кекелмики, — возразили, — девочка будет любить тебя по-прежнему, и видеться с ней ты сможешь, сколько угодно и когда захочешь.
— Но это не то же самое, что растить ее самой.
— Попроси малышку спуститься вниз, — велел я Бирюзе. — Скажи ей, что вернулся отец.
Они спустились, держась за руки. Кокотон, будучи всего лишь четырех лет от роду, находилась еще в том возрасте, когда дети дома ходят нагишом, а потому я сразу мог заметить, насколько дочка изменилась за время моего отсутствия. Я обрадовался, увидев, что малышка, как и предсказывала ее мать, невероятно похорошела, причем сходство ее личика с лицом Цьяньи стало еще более заметным. При этом девочка больше не была пухленьким, бесформенным младенцем с коротенькими ножками. Теперь передо мной стояло миниатюрное человеческое существо с настоящими, пропорциональными размеру тела руками и ногами. Я отсутствовал два года — отрезок времени для человека лет тридцати не столь уж заметный. Но то была половина всего срока, прожитого Кокотон, и за это время она превратилась из младенца в очаровательную маленькую девочку. Неожиданно я пожалел о том, что не видел, как растет и расцветает моя Хлебная Крошка: наверняка это было бы не менее увлекательно, чем наблюдать за распускающейся в сумерках водяной лилией. Но я сам лишил себя подобной радости, и мне оставалось лишь мысленно поклясться, что впредь уже никогда не допущу такой промашки.
— Моя маленькая госпожа Ке-Малинали, называемая Кокотон, — торжественно представила мне малышку Бирюза. — А это твой тете Микстли, который наконец вернулся. Поприветствуй его, как тебя учили, ну-ка!
Я был приятно удивлен, увидев, что Кокотон изящно опустилась на колени, чтобы совершить перед отцом жест целования земли, и скромно не поднимала глаз, пока я не назвал ее по имени. Потом я поманил дочку, и она, подарив мне улыбку с ямочками, бросилась мне в объятия, смущенно чмокнула и сказала:
— Тете, я очень рада, что ты наконец вернулся из своего путешествия.
— А я очень рад узнать, что дома меня дожидалась такая отменно воспитанная, обученная хорошим манерам маленькая госпожа, — промолвил я и, обратившись к Смешинке, добавил: — Спасибо тебе за то, что ты выполнила свое обещание — не позволила малышке забыть отца.
Кокотон выскользнула из моих объятий и, оглядевшись по сторонам, заявила:
— Я не забыла и свою тене. Можно мне поприветствовать и ее тоже?
Все присутствующие разом перестали улыбаться и смущенно отвели глаза. Я глубоко вздохнул:
— Девочка моя, я должен с прискорбием сообщить тебе, что богам на небесах потребовалась помощь нашей мамы. Они призвали ее к себе, но меня вместе с ней не пустили. Это очень далеко, так что вернуться домой маме уже не удастся. А если боги о чем-то просят, то отказать им нельзя, так что нам с тобой теперь придется жить без нее. Но ты все равно не должна забывать свою тене.
— Конечно, я ее не забуду, — серьезно ответила девочка.
— А чтобы дочка всегда помнила свою маму, тене прислала тебе на память подарок.
И я достал бусы, купленные в Толокане, — двадцать маленьких самоцветов, нанизанных на тонкую серебряную проволочку. Кокотон немного повертела подарок в ручонках, поворковала над ним и немедленно пристроила украшение на своей стройной шейке. У меня вид голенькой малышки, стоящей в одном опаловом ожерелье, вызвал лишь улыбку, но женщины дружно ахнули от восторга, и Бирюза побежала за тецатль — за зеркальцем.
— Кокотон, — сказал я, — каждый из этих камешков сверкает красотой, как некогда блистала твоя мать. Ежегодно в день твоего рождения мы станем добавлять к ожерелью по одному камню, каждый раз все большего размера. Пусть же их сияющая красота будет постоянно напоминать тебе твою тене Цьянью.
— Малышка так и так ее не забудет, — заметил Коцатль, указывая на любовавшуюся собой в зеркальце девочку. — Если Ке-Малинали захочется увидеть мать, ей достаточно взглянуть на свое отражение. А тебе, Микстли, стоит лишь посмотреть на Кокотон. — Тут он смутился, прокашлялся и, уже обращаясь к Смешинке, пробормотал: — Думаю, временным родителям сейчас лучше уйти…
Я прекрасно понимал, что Коцатлю не терпится переехать из моего дома в свой собственный, заново отстроенный, где ему удобнее будет руководить школой для слуг. Однако я заметил также, что Смешинка стала испытывать к Кокотон материнское чувство, что и неудивительно для бездетной женщины. Так что вырывать крошку из ее объятий пришлось чуть ли не силой. В последующие дни Коцатль, Смешинка и их носильщики постоянно заходили к нам, чтобы забрать свои вещи, но всякий раз вещами занимался один Коцатль. Для его жены каждый такой поход был лишь поводом побыть «еще один последний разочек» вместе с Кокотон.
Даже после того, как супруги обосновались в собственном доме, Смешинка, хоть и должна была помогать мужу в управлении школой, по-прежнему ухитрялась изобретать предлоги, позволявшие ей постоянно заглядывать к нам и видеться с моей дочуркой. Я относился к этому с сочувствием, ибо сам стремился завоевать любовь девочки и понимал, что привыкнуть к разлуке с ней не так-то просто.
Я старался изо всех сил, чтобы ребенок признал своим отцом практически чужого, почти незнакомого человека, и как же мне было не сочувствовать Смешинке: ведь ей приходилось отвыкать от роли приемной матери, к которой она за эти два года так привыкла.
Хвала богам, что тогда меня не отвлекали никакие посторонние обязанности, и я мог посвящать все свое время налаживанию родственных отношений с дочерью.
Хотя Чтимый Глашатай Ауицотль умер за два дня до моего возвращения, его похороны, как и коронация Мотекусомы, естественно, не могли быть проведены в отсутствие всех остальных правителей Союза Трех, вождей соседних народов, представителей знати и прочих значимых персон Сего Мира. Некоторым из них, чтобы попасть в Теночтитлан, требовалось проделать долгий путь, поэтому все то время, пока участники церемонии собирались в столице, тело Ауицотля сохранялось в снегу, новые порции которого постоянно доставлялись скороходами со склонов вулканов.
Наконец наступил день похорон, и я в полном облачении воителя-Орла явился на заполненную народом площадь, куда, для его последнего путешествия по верхнему миру, доставили на носилках тело покойного юй-тлатоани. Казалось, весь остров содрогался от горестных воплей и стенаний. Мертвый Ауицотль восседал на носилках, прижав колени к груди и обхватив их руками. Чтобы удержать его в таком положении, первая вдова и младшие вдовы Чтимого Глашатая обмыли тело правителя настоями клевера и иных ароматных трав и надушили его копали. Жрецы обрядили покойного в семнадцать накидок, но все они были из столь тонкого хлопка, что труп не превратился в громоздкий комок. Поверх этих ритуальных одеяний на Ауицотле были еще маска и мантия, придававшие ему облик Уицилопочтли — бога войны и покровителя Мешико. Поскольку отличительным цветом Уицилопочтли считался голубой, таким же было и одеяние Ауицотля, причем вместо рисунков и символов его усеивали Жадеиты, однако не обычные, зеленые, а голубоватого оттенка. Черты лица на маске были искусно очерчены мозаикой из кусочков оправленной в золото бирюзы, глаза обозначались обсидианом и перламутром, а губы подчеркивались гелиотропами.
Все участники процессии, выстроившись в порядке старшинства, несколько раз обошли кругом Сердце Сего Мира, а приглушенный звук барабанов тихо вторил погребальной песне, которую мы при этом распевали. Ауицотль — покойного несли на носилках под стенания толпы — возглавлял шествие, сбоку шел его племянник Мотекусома. Как и подобало на траурной церемонии, он брел босым, понурившись и опустив голову, и облачен был не в роскошный наряд правителя, а в черные лохмотья, какие носил еще жрецом. Его нечесаные волосы спутались и сбились в колтуны, а глаза покраснели и слезились от известковой пыли.
Далее шествовали прибывшие на похороны правители других народов, среди которых оказалось несколько моих старых знакомых: Несауальпилли из Тескоко, Коси Йюела из Уаксьякака и Цимцичу из Мичоакана, представлявший здесь своего отца Йокуингаре, который был слишком стар для столь дальнего путешествия. По той же самой причине престарелый и слепой Шикотенкатль из Тлашкалы послал на церемонию своего сына и наследника Шикотенкатля-младшего. И Мичоакан, и Тлашкала, как вы знаете, издавна были соперниками и врагами Теночтитлана, но смерть правителя любой страны по традиции знаменовалась перемирием, и все остальные властители публично оплакивали умершего, пусть даже их сердца радовались его уходу в мир иной. И, разумеется, все правители, так же как и знатные люди, составлявшие их свиту, могли свободно войти в город и покинуть его, ибо враждебные действия во время похорон были немыслимы.
Позади иноземных вождей следовала родня усопшего: первая вдова с детьми, младшие вдовы и их дети, многочисленные наложницы и столь же многочисленные отпрыски от этих наложниц. Старший сын Ауицотля Куаутемок вел на золотой цепочке маленькую собачку, которой предстояло сопровождать мертвого человека в его путешествии в загробный мир. Остальные дети несли другие предметы, которые могли потребоваться Ауицотлю: его знамена, жезлы, головные уборы из перьев и прочие регалии сана, включая огромное количество драгоценных украшений, боевые доспехи, оружие и щиты правителя, а также некоторые иные предметы, не ритуальные, но дорогие ему лично. К их числу относились также устрашающая шкура и голова гризли, украшавшие трон Чтимого Глашатая на протяжении многих лет.
Позади семейства шествовали старейшины Изрекающего Совета и придворные мудрецы, а также колдуны, провидцы и предсказатели. За ними двигались воины дворцовой стражи Ауицотля, старые солдаты, которые служили с ним еще до того, как он стал юй-тлатоани, некоторые из его любимых дворцовых слуг и рабов и, конечно, три отряда благородных воителей: Орлы, Ягуары и Стрелы. Я устроил так, что Коцатль и Смешинка заняли место в первом ряду среди зрителей и смогли взять с собой Кокотон; мне хотелось, чтобы девочка увидела своего отца в полном парадном облачении, участвующим в шествии среди столь важных особ. Когда я проходил мимо них, посреди гомона, барабанного боя и скорбных песнопений вдруг раздался восторженный детский писк и радостный возглас: