Попивая воду маленькими глоточками, я поверх тыквы рассматривал девушку. Она явно происходила из глухомани: невысокая, худенькая, не очень чистая, одетая в грубый, длиной до колен балахон из мешковины. Но черты ее лица были не слишком грубыми, а кожа — не слишком темной, так что в известном смысле ее можно было даже назвать хорошенькой. В отличие от подавляющего большинства своих соплеменниц она не жевала циктли и, очевидно, оказалась не настолько невежественной, как можно было ожидать.
— Ты обратилась ко мне на науатль, — сказал я. — Где ты научилась на нем говорить?
— Когда тебя без конца продают и покупают, — печально ответила девушка, — поневоле выучишь разные языки. Приходится перебираться с места на место, а это дает своего рода образование. Языком моего детства, мой господин, был коатликамак, но потом я выучила несколько диалектов майя и торговый язык науатль.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Ке-Малинали, мой господин.
— Первая Травка? Но ведь это лишь календарная дата, а значит, только половина имени.
— Да! — Она трагически вздохнула. — Даже дети, родившиеся от рабов, получают, когда им исполняется семь лет, личное имя, но мне его так и не дали. Я хуже рабыни, рожденной от рабов, господин благородный воитель. Я сирота от рождения.
И она объяснила, что ее мать, проститутка из племени коатликамаков, забеременела от кого-то из многочисленных пользовавшихся ею мужчин. Она родила дитя в поле, с той же легкостью, с какой облегчила бы желудок, и оставила новорожденную на земле, как оставила бы там и свои испражнения. Какая-то другая женщина, менее бессердечная, а может быть, просто бездетная, нашла брошенную малютку прежде, чем та погибла, отнесла ее домой и выходила.
— Но кто была эта добрая спасительница, я уже не помню, — промолвила Ке-Малинали. — Я была еще ребенком, когда она продала меня… чтобы купить маиса… и с тех пор я постоянно перехожу от одного хозяина к другому. — Все это девушка рассказала мне с видом человека, много страдавшего, но умеющего терпеть невзгоды. — Я только и знаю, что родилась в день Первой Травы в год Пятого Дома.
— Да это же тот самый день и год, когда в Теночтитлане родилась моя дочь! — воскликнули. — Она тоже была Ке-Малинали, пока в семь лет не стала зваться Цьянья-Ночипа. Ты такая маленькая для своих лет, дитя, неужели тебе столько же лет, сколько…
— Тогда, — взволнованно перебила меня рабыня, — может быть, ты купишь меня, благородный воитель, чтобы я стала личной служанкой юной госпожи, твоей дочери?
— Аййа! — печально произнес я. — Та, другая Ке-Малиаали умерла… почти три года тому назад…
— Тогда купи меня, чтобы я прислуживала в твоем доме, — не отставала девушка. — Чтобы я ухаживала за тобой, как это делала бы твоя дочь. Возьми меня с собой, когда будешь возвращаться в Теночтитлан. Я стану делать любую работу и, — она скромно потупила взгляд, — окажу любые, совсем даже не дочерние услуги, какие только пожелает мой господин.
От неожиданности я поперхнулся водой, которую пил из ковша, и рабыня поспешно добавила:
— Ну а если моего господина уже не привлекают такого рода утехи, он всегда может продать меня в Теночтитлане.
— Нахальная маленькая сучка! — рявкнул я. — Мне пока еще не приходится покупать женщин, которых я желаю!
Она, однако, ничуть не смутилась при этих словах и смело сказала:
— А я бы и не хотела, чтобы меня купили только ради моего тела, благородный воитель. У меня, я это знаю, есть и другие качества, и мне хотелось бы получить возможность их проявить. — И девушка сжала мою руку, словно желая придать своей просьбе большую убедительность. — Я хочу оказаться там, где меня смогут оценить по достоинству как человека, а не просто как молоденькую девушку. Хочу попробовать удачи в каком-нибудь большом городе. У меня есть свои стремления и мечты, мой господин. Но все это будет напрасным, если мне придется вечно прозябать рабыней в унылом захолустье.
— Рабыня и в Теночтитлане остается рабыней, — заметил я.
— Не обязательно навсегда, — упорствовала она. — В городе, где полно цивилизованных мужчин, меня вполне могли бы оценить по достоинству. Хозяин мог бы возвысить меня до положения наложницы, а потом даже сделать свободной женщиной. Разве некоторые господа не освобождают своих рабов, если те того заслужили?
Я сказал, что такое случается и что я сам как-то раз так поступил.
— Вотименно, — заявила девушка, как будто добилась от меня какой-то уступки. Она сжала мою руку, и голос ее зазвучал льстиво. — Тебе, благородный воитель, не нужна наложница. Ты видный, крепкий мужчина и не имеешь нужды покупать женщин. Но есть ведь и другие — старые, безобразные, которым иначе женщину не получить. В Теночтитлане ты мог бы с выгодой продать меня одному из них.
Наверное, мне следовало бы посочувствовать этой девчушке. Я тоже когда-то был молод и стремился добиться успеха в самом великом городе Сего Мира. Но в беззастенчивом упорстве, с которым Ке-Малинали добивалась своего, было что-то отталкивающее.
— Похоже, красавица, — сказал я, — ты очень высокого мнения о себе и очень низкого о мужчинах.
Она пожала плечами.
— Мужчины всегда используют женщин для своего удовольствия, так почему бы одной женщине не использовать мужчин, чтобы добиться своего? Признаюсь, на самом деле я не нахожу в соитии ничего привлекательного, но запросто могу притвориться, будто получаю невероятное наслаждение. Хотя меня пока и использовали не так уж часто, я очень многому научилась. И если этот талант поможет мне подняться из рабства… что ж… я слышала, что наложница высокого господина может пользоваться даже большими привилегиями и властью, чем его законная первая госпожа. И даже сам Чтимый Глашатай Мешико имеет наложниц, разве не так?
Я рассмеялся.
— Маленькая сучка, да ты и вправду высоко метишь.
— Я знаю, что могу предложить больше, чем дырка между ногами, которая все еще завлекательно нежна и упруга, — ехидно отозвалась рабыня. — Что же до сучки, то мужчина Действительно может купить сучку течичи, если его не любят женщины.
Я вырвал у нее руку.
— Знаешь что, девчонка? Порой мужчина может завести собаку только для того, чтобы иметь любящего, верного спутника. Но вот способности испытывать привязанность я как раз в тебе что-то не вижу. Собака, как известно, может послужить и едой, но ты не настолько чиста и аппетитна, чтобы стать лакомством. Язык у тебя, для твоих лет и низкого происхождения, бойкий, но ты всего лишь девчонка из захолустья, и тебе нечего предложить, сколько ни бахвалься. Я вижу в тебе лишь плохо скрываемую жадность и невесть на чем основанную убежденность в собственной значительности. Ты сама призналась, что тебе даже не нравится использовать ту самую упругую дырку, каковая составляет твое единственное достоинство. Так что если ты и превосходишь кого-то из своих сестер-рабынь в каком бы то ни было отношении, то только в тщеславной самонадеянности.
Но ее мои слова вовсе не обескуражили.
— Я могу пойти к реке, отмыться и стать такой аппетитной, что даже ты не откажешься меня отведать. А в красивой одежде я вполне сойду за настоящую госпожу. Мне под силу изобразить любовь так, что даже ты, мой господин, поверил бы в мою искренность! — Девица помолчала и насмешливо добавила: — Можно подумать, будто ты никогда не верил женщине, которая хотела стать чем-то большим, чем просто вместилищем для твоего тепули.
Меня так и подмывало наказать ее за дерзость, но неопрятная рабыня была слишком взрослой, чтобы отшлепать ее как ребенка, но слишком молодой, чтобы выпороть ее как взрослую. Поэтому я лишь положил руки ей на плечи, побольнее сжав их, и процедил сквозь зубы:
— Это верно, я знавал женщин, похожих на тебя: продажных, способных на обман и вероломных. Но попадались мне и другие, совсем непохожие. Одной из них была моя дочь, получившая при рождении то же имя, что и ты, и, останься она в живых, этим именем можно было бы гордиться. — Я не мог подавить поднимавшийся во мне гнев и воскликнул: Ну почему она умерла, а ты живешь?
Я встряхнул Ке-Малинали настолько яростно, что она уронила кувшин с водой. Он с треском разбился, и вода расплескалась, но я оставил эту несчастливую примету без внимания и заорал так громко, что все головы стали поворачиваться в мою сторону, а испуганный почтека прибежал упрашивать меня не портить его товар. Думаю, что в тот момент мне, словно провидцу, на миг приоткрылось будущее, потому что я прокричал:
— Ты покроешь свое имя таким позором, что лишь только слыша или произнося его, люди будут плеваться от отвращения!
Вижу, что ваше преосвященство выказывает недовольство и нетерпение тем, что я посвятил столь долгое время рассказу о случайной, не имевшей никакого значения встрече. Однако этот эпизод при всей его мимолетности заслуживает внимания. Кем раньше была эта девушка, кем она стала впоследствии и чего все-таки добилась в жизни, — все это имеет весьма важное значение. Ибо, не будь ее, вы, возможно, тоже не были бы сейчас его преосвященством епископом Мексики.
Заснув в ту ночь под зловеще висевшей в черном небе дымящейся звездой, я напрочь позабыл об этой встрече. На следующий день мы продолжили путь к побережью и, пройдя города Шикаланко и Кампече, наконец прибыли туда, где находились предполагаемые боги, в городок под названием Тихоо. Он считался столицей ветви народа майя, именовавшейся ксайю, и располагался на северной оконечности полуострова Юлуумиль Кутц.
По прибытии я облачился во все блистательные регалии воителя-Орла, и нас, разумеется с почетом, встретила личная стража вождя ксайю Ах Туталя. Вся торжественная процессия проследовала по белому городу к дворцу правителя. Конечно, дворцом это здание можно было назвать лишь с большой натяжкой, но от нынешних майя не приходилось ожидать особой роскоши. Здания дворцового комплекса, как и все дома в городе, имели один этаж, были сложены из глинобитного кирпича, ярко выбелены известняком и покрыты соломой. Они располагались на площади, вокруг удобного и просторного внутреннего двора. Ах Туталь, косоглазый господин примерно моих лет, как и следовало ожидать, был просто поражен великолепием присланных Мотекусомой подарков и задал в мою честь отменный пир, на котором мы обменивались вопросами о здоровье и благополучии — его, моем, а также всех наших близких. Не то чтобы нас обоих все это так уж интересовало, просто было необходимо в