Больница ограничивала прием посетителей 19.00. Потом двери закрывали. Но можно было пройти через приемный покой, который был открыт круглосуточно. Чем я и воспользовался.
Неврология находилась на третьем этаже. Я поднялся по лестнице. Никаких вахтеров и в помине не было. На посту дремала молоденькая медсестра.
— Амельченко в какой палате? — тихо спросил я, склонившись к уху.
— В седьмой! — на автомате ответила она и опомнилась. — А вы кто? Кто вас пропустил?
И тут же заснула, получив заклинание сна. Я, осторожно ступая, прошел по коридору, высматривая номера на дверях. У двери с цифрой «7» остановился, прислушался. В палате стояла тишина. Да и во всем отделении тоже. Я потянул дверь на себя.
Палата, несмотря на значительную площадь, оказалась двухместной. В всём отделении остальные палаты были, как минимум шести— и восьмиместные. Да еще, когда я проходил, две койки в коридоре стояли, на которых спали пациенты. Койко-мест для простых смертных не хватало.
А тут, к моему удивлению, стоял даже небольшой «Смоленск», на котором возвышалась коробочка «Сапфира». В отделении в общем коридоре-то телевизор вряд ли работал. А здесь, гляди-ка, персональный телевизор! Кроме того, прямо у входа внутри палаты была еще одна дверь. Я тихо приоткрыл её. Туалет и душ. В палате была своя душевая и туалет! Не больница, а санаторий какой-то! Я прикрыл дверь.
Кругом царила темнота. С улицы через плотные шторы едва пробивался свет фонарей. Магическим зрением я разглядел на одной кровати спящего молодого парня, на другой пожилого мужчину. Отец и сын лежали в одной палате.
Я наложил заклятье сна на сына. Нечего ему мешать, когда два взрослых человека про жизнь разговоры беседовать будут! Взял стул, поставил его к кровати пожилого и тронул его за плечо.
Поначалу я думал с ним поговорить, так сказать, воззвать к благоразумию, попытаться его убедить в неправильности его действий. Но чем больше я размышлял на эту тему, тем сильнее убеждался, что с Амельченко вести переговоры иначе, как с позиции силы, бесполезно. Этот начальничек чувствовал себя эдаким царьком, небожителем, которому всё дозволено. Ну, или почти всё…
Я тронул его за плечо. Он открыл глаза, потянулся рукой к выключателю.
— Не стоит! — сказал я, направляя в него конструкт ночного кошмара.
Хорошо, я выпустил ему в горло импульс некроэнергии, заранее предупреждая возможные крики и вопли.
Амельченко вжался в подушку, раскрыл рот в немом крике, выпучил глаза. Интересно, что ж за кошмар он узрел? Заклинание вызывало в воображении самые страшные бредовые образы из сновидений, которые мог родить во сне человеческий разум, представляя их наяву, в реальности.
Я выпустил в него «отмену». Вообще этот конструкт без добавления дополнительной энергии, кстати, «живой», а не мёртвой, поскольку относился к заклинаниям Разума, действовал по времени не больше пяти минут. Гораздо дольше длился после него откат у объекта воздействия — сердечко, там, успокаивалось, в ритм входило, дыхалка восстанавливалась. В данный момент действие заклинания я прервал чтобы не терять времени.
— Поговорим? — предложил я, зажимая ему ладонью рот. — Кричать не надо. Кивни…
Конструкт «отмены» нейтрализовал как «ночной кошмар», так и импульс, выпущенный в голосовые связки. Директор кивнул. Я убрал руку.
— Твой сын чуть не убил хорошую девушку, — сказал я. — Ты же решил её добить. Нехорошо это. Понимаешь?
— Ты кто? — прошептал он, с ужасом глядя на меня.
— Злой колдун, — ответил я.
— Колдунов не бывает, — попытался возразить Амельченко, осторожно протягивая руку в сторону кнопки вызова медперсонала.
— Бу! — сказал я, выпуская в руку «дротик». Парализованная рука беспомощно обвисла.
— Бывает, — ответил я. — Видишь, как оно? А?
— Вот думаю, что с вами дальше сделать? — я снова выпустил в него «ночной кошмар» одновременно с импульсом в горло. Кстати, надо бы заняться конструированием заклинания молчания. Директор снова выпучил глаза и сжался в комок. Я сделал «отмену» и поинтересовался:
— Как ощущения?
— Я всё сделаю! — пообещал он.
— Точно? — усмехнулся я.
— Немедленно! — яростно подтвердил Амельченко. — Прямо с утра займусь.
— Хорошо, — согласился я, взял его руку, вытащил из кармана коробочку. Открыл, вытащил иглу, уколол его в палец, выдавил капельку крови на кусок ткани — бывший носовой платок.
— Это что? — с ужасом поинтересовался директор.
— Если ты меня обманешь, — пояснил я. — Я тебя по крови на краю света найду!
Я встал, подошел к его спящему сыну, проделал ту же процедуру.
— Я всё сделаю! — прошептал Амельченко. — Обещаю вам, товарищ колдун!
Я снова подошел к нему, присел рядом:
— Твой сын ударил девушку ножом в бок. Испортил ей куртку, блузку. Джинсы все в крови были. Я считаю, что он должен, как минимум, извиниться и компенсировать ущерб. Куртка-то очень дорогая. Или нет?
— Всё сделаем! — подтвердил директор. — Как поправится. Так и сразу извинится!
— Во! — я выставил указательный палец вверх. — А это чтоб побыстрее исправились и извинились.
Я бросил сначала в сына, потом в отца конструкты «исцеления».
— Ну-ка, пошевели ножками! — приказал я.
От испуга директор дернулся, согнул колени, пошевелил рукой, которая была парализована минуту назад, зачем-то провел ею по волосам, покрутил перед лицом и вдруг заплакал. Аура у него горела страхом, злобой, даже болью, но не желтыми всполохами обмана. А еще в ней был непонятный ярко оранжевый цвет. Интересно, что бы это значило?
Я нагнулся над ним, бросил в него конструкт подчинения и скомандовал:
— Ты никогда никому не расскажешь, не напишешь про меня и наш разговор. Если ты хотя бы попытаешься это сделать, то у тебя голова расколется от боли.
Наша беседа проходила почти в полной темноте. Сомневаюсь, что Амельченко смог разглядеть моё лицо. Да если бы и разглядел, я особо не переживал на эту тему. Его кровь у меня была, неприятности ему можно обеспечить очень легко.
Домой я направился по тому же пути — через приёмный покой на остановку. Даже на троллейбус успел, а затем и на свой автобус.
Maman не ложилась, дожидаясь меня. Приветливо улыбаясь, налила мне чай, подвинула вазу с пряниками.
— Как у тебя всё прошло? — поинтересовалась она. Я улыбнулся. Maman понимала меня практически без слов.
— Завтра узнаем, — прожевав, ответил я. — Надеюсь, всё нормально.
Она махнула рукой в сторону комнаты:
— Я шкафы все освободила. Коробки можно вывозить. Мебель всю заберем?
— Кухню оставим, — сказал я. — Кухонная мебель на той квартире получше нашей будет.
Maman согласилась. Она вздохнула:
— Я на завтра отпросилась. Что ж ты один целый день таскать будешь?
— Мамуль, — я устало обнял её, чмокнул в лоб. — Ты у меня самая лучшая прогрессивно-мыслящая дама! Неужели ты думаешь, что я заставлю тебя всё это таскать, грузить? Я грузчиков нанял. Аж четырех человек. И плюс водитель!
Владлен Георгиевич с Дмитрием уехали из больницы домой прямо с утра, не дожидаясь выписки. Перед этим, сразу после пробуждения, директор магазина «Океан» Амельченко В. Г. развил кипучую деятельность: бесцеремонно выгнал из ординаторской всех врачей, сел за телефон, сделал несколько звонков. Первым, разумеется, был звонок водителю:
— Приезжай за нами в больницу прямо сейчас. Только сначала заскочи ко мне домой, возьми одежду для нас. Мы выписываемся. Живей!
Начальнику отделения Владлен Георгиевич то ли сказал, то ли отдал распоряжение:
— Приготовишь больничные на меня и сына, выписку. Мой водитель завтра заберет.
И, пресекая все возражения насчет обследований-анализов, отрезал:
— Дай команду, пусть Васильев отпишется, что всё сделал.
Васильев был лечащим врачом у Амельченко-отца и Амельченко-сына.
Водитель приехал быстрее, чем через час, и тем не менее Владлен Георгиевич остался недоволен:
— Что так долго?
Отец с сыном переоделись в палате, спустились в больничный двор, где стояла служебная «волга». Следом водитель принес их вещи. Сын сел сзади, отец впереди, рядом с водителем.
— Едем к Леониду! — скомандовал Владлен Георгиевич.
— На работу? — уточнил водитель.
— Домой! — поморщился Владлен Георгиевич. — Какая работа? Время половина девятого!
Леонид Дмитриевич Боков был директором магазина «Салон для новобрачных». Амельченко и Боков, помимо того, что относились к «когорте избранных», считались ставленниками первого секретаря обкома КПСС Приходько, поддерживали друг с другом приятельские отношения, даже дружили семьями. Поэтому утренний визит да еще прямо домой к директору престижного «Салона для новобрачных» со стороны Владлена Георгиевича не считался чем-то из ряда вон выходящим.
— Сидите, ждите, — бросил Амельченко водителю и сыну, выходя из машины. Он зашел в подъезд, поднялся по лестнице, поймав себя на мысли, что просто здорово быть здоровым — такая вот тавтология…
Вышел через полчаса, когда сын уже устал ждать и, несмотря на осеннюю непогоду, нарезал круги вокруг «волги».
— Поехали!
— Сегодня же съездишь на завод, напишешь заявление об увольнении по собственному желанию, — уже дома, на кухне за завтраком, приказал он Дмитрию. — Потом сходишь к этой белобрысой сучке, попросишь прощения. В ногах валяйся, но чтоб она тебя простила. Понял?
Дмитрий лихорадочно кивнул.
— Смотри у меня! — грозно нахмурившись, повторил Владлен Георгиевич. — Не дай бог там что…
Он не договорил, поперхнулся, закашлялся. Его жена, Аглая Стефановна осторожно похлопала мужа по спине. Владлен Георгиевич прокашлялся, буркнул «спасибо» и приказал:
— Дай ей 500, нет, 300 рублей. Хватит, а то рожа треснет! И открытку в «Салон» отдай. Пусть там купит себе, что захочет. Бери машину и езжай. Немедленно. Прямо сейчас. Михаил внизу ждёт.
Когда сын оделся и вышел, Владлен Георгиевич сел в кресло и облегченно откинулся на спинку, раскинув руки в сторону.