Я отмахнулся:
— Зачем они мне, Еремеич? Что я с ними делать буду? Да и не к ночи весь этот разговор. Давай завтра поутру поговорим, обсудим.
Я встал, намереваясь уйти. Еремеич тоже вскочил, встав рядом. Он оказался ростом мне по грудь.
— Как соберешься, Антон, — сказал он. — Пойдешь сюда, покличь меня. Далеко не ходи. И это, — он еще раз пнул чугунок. — Забери с собой. Считай, подарок тебе на новоселье.
— Благодарствую, Еремеич, — улыбнулся я в пустоту. Лесной хозяин уже исчез.
Чугунок оказался неожиданно тяжелым. Я дотащил его до двора, водрузил на стол, чем вызвал немалое негодование со стороны maman. А вот наши гости на предмет русской старины отреагировали с необычайным интересом. Василий Макарович усмехнулся:
— Неужели Силантий Еремеевич уважил?
— Подарок от него на новоселье, — сообщил я.
— Он так и сказал? — удивилась Цветана.
— Так и сказал, — подтвердил я.
— Это дорогого стоит, — задумчиво заметил Василий Макарович. — Ко двору ты ему пришелся. Ой, ко двору…
Селифан тем временем вытащил страшного вида кинжал и стал ковырять воск, которым был залита сверху посудина. Трудился он недолго. Воск был смешан еще с какой-то субстанцией. Селифан резанул его пару раз, подцепил и выворотил куски, потом перевернул чугунок вверх дном, высыпая содержимое на стол, благо на нем остались только кружки с чаем. Пока я беседовал с лесным хозяином, праздничный ужин завершился, посуду убрали, оставив только чай.
Из чугунка выпали несколько сереньких полотняных мешочков.
— Ты клад нашел, Антон? — вдруг тихо подала голос maman. Она «пропустила мимо ушей» слова ведьмы и лесника насчет подарка к новоселью. Она первой осторожно взяла в руки один из мешочков. Кстати, никто из гостей к мешочкам руку так и не протянул. Развязала его, точнее, веревочка расползлась в пальцах сама, стоило потянуть за конец. Содержимое мешочка высыпалось на стол — десятка два-три тяжелых почерневших от времени серебряных монет, каждая величиной с наш советский рубль. Maman завороженно взяла одну монету в руки, другую.
— Это серебро?
Василий Макарович протянул руку. Взял со стола монету, покрутил перед глазами:
— Да, екатерининский рубль.
Подбросил в ладони.
— Грамм 40 серебра.
— Давайте-ка всё это соберем обратно в горшочек, — предложила Цветана. — А завтра днем вы посмотрите, полюбуетесь, посчитаете…
— А то уж совсем темно, — подхватил Селифан. — Растеряется по двору. Силантий Еремеевич обидится.
Вечеринка тут же сама собой как-то неожиданно свернулась. Я собрал мешочки в чугунок, собрал и положил туда же высыпанные монеты, отнес посудину в терраску. Maman с Цветаной ушли мыть посуду на кухню. Я пошел провожать Селифана и Василия Макаровича.
Мы попрощались, обнялись. Селифан широко зевнул и заявил мне:
— Завтра увидимся, чай.
А Василий Макарович попросил открыть короткую дорогу до Бахмачеевки.
— Не вздумай монеты кому-нибудь просто так отдавать или дарить! — вполголоса посоветовал он мне на прощание. — Только продавать или отдавать за услуги. И государству не вздумай отдавать положенные проценты. Еремеич кровно обидится. Если захочешь, я тебе потом помогу их продать…
Я еще раз пожал ему руку:
— Спасибо. Буду благодарен.
— Пустое…
— Василь Макарыч, — спросил я, когда лесник уже забрался в кабину своего «уазика». — Ты выяснил, кто на Данилу порчу кинул?
— Выяснил, — буркнул лесник. — Лучше б и не выяснял.
Его даже передернуло.
— Потом с тобой обсудим, — бросил он напоследок. — Тут дело непростое…
Глава 40Дела садовые, дела огородные
Первая ночь в моём новом доме прошла просто великолепно. Я никогда так хорошо не спал. Сны снились хорошие, добрые, спокойные. Проснулся утром в восемь часов полностью отдохнувшим.
Умылся, облился до пояса во дворе колодезной ледяной водой, растерся докрасна махровым полотенцем. На кухне поставил чайник на плиту.
Maman продолжала спать. Я попил кофе, поставил бокал в раковину под умывальник (вчера там посуду мыли), подумал, что неплохо бы бак какой-нибудь с краном поставить и канализационную трубу от раковины на улицу подальше провести (сейчас под раковиной стояло обычное жестяное ведро).
Чугунок так и стоял в терраске. Я занес его в дом, поставил возле печки. Maman проснется, разберется. А сам направился на зады огорода.
Еремеича даже звать не пришлось. Уже сидел старичок-лесовичок на том же месте, на поваленном дереве.
— Пойдём, покажешь, — он сорвался мне навстречу, зашел на огород, направился в угол, где высился молодой дубок. Я и поздороваться с ним не успел, только буркнул:
— Давно бы сам посмотрел, без меня.
Лесовичок резко остановился, обернулся и погрозил мне пальцем:
— Без разрешения хозяина нельзя! Ни в дом войти, ни в баню, ни на двор!
Я развел руками, мол, не знал.
Еремеич подошел к дубку, обошел его кругом, погладил ствол, опустился на колени, согнулся, чуть ли не касаясь лицом земли, вдохнул носом, замер, потом поднялся:
— Идём!
Мы вышли в лес, прошли мимо упавшего дерева — Еремеич впереди, я сзади. Прошли одну поляну, другую. Лесной хозяин Силантий Еремеевич вёл меня по едва заметной тропинке куда-то вглубь леса.
— Идём, идём! — несколько раз повторил он, подбадривая меня. Хорошо, что я обул кроссовки, а то ведь хотел поначалу идти в тапочках-сланцах.
— Быстрей, быстрей! — Еремеичу что-то не терпелось. — Не отставай!
Перед нами открылась широкая поляна правильной округлой формы. На поляне возвышался гигантский сказочный дуб. Я замер, любуясь его дикой красотой. Человек пять, взявшись за руки, вряд ли смогли бы его обхватить. А высотой он, пожалуй, был вровень с корабельными соснами. Еремеич нетерпеливо потянул меня за рукав:
— Иди сюда, Антон!
Он подтащил меня прямо к дереву. Я положил руку на ствол, на корявую, будто в старых шрамах кору.
— Смотри! — потребовал лесовик. — Он такой же?
Я не понял вопроса, посмотрел на него:
— Что?
— Этот дуб. Он такой же, как у тебя? — повторил Еремеич. — Такой же волшебный?
Я понял суть. Положил вторую ладонь на ствол, взглянул магическим зрением. Дуб был стар. Очень стар. Просто супер стар! Возможно, он когда-то был волшебным деревом-защитником. Но сейчас он спал.
— Ему, наверное, тысяча лет, — задумчиво сказал я. — Он спит.
Я осторожно направил в дерево поток «живой» силы. Она сразу же раздвоилась на два потока поменьше — вверх, в крону, и вниз, к корням. Мне показалось, что дерево встрепенулось. Я убрал руки. Мне показалось, что дуб вздохнул с сожалением. С сожалением!
— Может, он раньше был деревом-защитником, — сказал я. — Но сейчас он просто дуб. И спит.
Еремеич вздохнул.
— Ему больше тысячи лет, — сообщил он. — Он последний в этом лесу. И на много вёрст в округе другого такого нет. Я пути-дороженьки к нему закрыл. Ни турист не подойдёт, ни лесник, ни оборотень. И уж, тем более, ни ведьма.
— Когда я здесь появился, — продолжал лесной хозяин. — Он здесь уже был в полной силе. А я давно здесь, еще со времен Святослава Игоревича Храброго.
— Это который Константинополь чуть не взял?
— Это который сын Ольги Мудрой был! — ответил лесовик. — А Константинополь Вещий Олег воевал.
Я кивнул. Точно, у Святослава было взятие Булгарского Переяславца, Хазарского каганата и сидение в Доростоле.
— Может, ты поможешь ему? — спросил вдруг лесовик, кивая на дуб. — Помнишь, как тот дуб год назад оживил?
— А чем помочь? — удивился я. — Разбудить?
Я направил в него конструкт регенерации, подпитав «живой» силой больше обычного. Дуб вроде даже как вздрогнул. Еремеич оживился:
— Гляди, гляди! Великан-то задышал!
И действительно, дуб всколыхнулся кроной, зашевелил ветвями — и старыми толщиной с человека, и молодой порослью, словно просыпаясь.
— На сегодня хватит, — я решил на всякий случай поберечь силы. — Завтра можно еще сходить сюда, подпитать его.
— Ну, завтра так завтра, — лесовик возражать не стал.
— Силантий Еремеевич, ты мне лешего обещал показать, — вдруг вспомнил я. — Еще год назад.
— А не забоишься? — усмехнулся старичок-лесовичок. — Они злые по весне, спросонья-то.
— Да я ж только посмотреть! — ответил я. — И кикимору обещал показать, и трясинника.
— Трясинника не обещал, — отрезал Еремеич. — Лешего покажу. Стой смирно и не пугайся. Со мной он тебя не тронет!
Справа вдруг ожили кусты. Словно из-под земли поднялась коряга не коряга, бревно не бревно, но что-то такое — ствол дерева на четырех толстых ветках-ногах со множеством сучьев-рук — и зашагало к нам. Чуть повыше сочленений веток-рук открылись два ярко-зеленых глаза. Я замер от этого зрелища. Еремеич повернулся ко мне, ехидно хихикнул:
— Что, паря, страшно стало? Штаны сухие?
Я покачал головой:
— Впечатляет…
И снова перевел взгляд на древесное чудище, которое неумолимо приближалось к нам. Наложил на себя «каменную кожу», хотя, честно говоря, было сомнительно, что этот конструкт защитит от постепенного сдавливания, если леший ухватит меня своими ручищами.
Леший подошел вплотную. Еремеич улыбнулся ему, приветственно махнул рукой. То ли в ответ, то ли нет, чудище наотмашь махнуло толстой веткой-рукой, влепив прямо по корпусу лесному хозяину. С воплем негодования Еремеич улетел куда-то в заросли. «Самый сильный в лесу, только очень лёгкий!» — мелькнуло в голове.
— Беги! — заорал Еремеич из кустов. — Беги, Антон!
Леший подшагнул, перебирая ножищами, ко мне, оглушительно ухнул ртом-дуплом, замахнулся на меня, намереваясь, наверное, вбить в землю, и… осыпался темно-бурым прахом.
Я облегченно выдохнул и сел на какой-то пенек. Вытянул перед собой руки. Руки тряслись…
Из кустов выбрался наконец помятый Силантий Еремеевич, ошарашенно поглядел на меня, потом на кучку то ли песка, то ли золы передо мной, открыл рот и, едва ли не заикаясь, спросил: