осут императорские чиновники, собирающие для тебя дань. Они срывают последнюю одежду с бедняков и уносят последнюю постель, так что многие из них уже покончили со своей жизнью. Да еще посланники твои в Византии требуют себе таких даров, которые одни могут довести нас до разорения. Говорят, что ради этого ты так часто и удостаиваешь нас своими посольствами.
Смелость ритора забавляла Аттилу, и он далеко не неприязненно ответил:
— Они могут принимать дары, лишь бы не с целью подкупа.
— Император, — с горечью заговорил Максимин, — для удовлетворения тебя, вынужден был предписать сенаторским родам продать их наследственные драгоценности, так же как необходимую для стола золотую и серебряную посуду, а лучшие вина…
— Я пью только воду из этого деревянного кубка, о патриций, — прервал его Аттила, поднимая кубок и отпивая глоток, после чего обтер рукою свои толстые губы. — Вы жалуетесь, что ваша государственная казна пуста, — продолжал он, — но почему она пуста? Потому что императоры ваши тратят громадные деньги на бессмысленные зрелища, состязания, на ненужную роскошь, на изумительные постройки! Народ, у которого нет больше достатка в железе, чтобы отразить соседей, должен и свое золото отдавать этим соседям, имеющим на него неоспоримое право. Как дерзаете вы так расточать мое золото, хранящееся в ваших сундуках? Но однако, какой я варварский болтун, не так ли, мудрый ритор Приск? Прости, благородный патриций, мы, гунны, умеем только ездить верхом, а не сплетать красивые речи. Да и дела свои я не способен разбирать по порядку. Вот я беседую с вами, а между тем еще не расспросил моего посла, Эдико, как он исполнил свое поручение и как провел время в великолепной Византии?
Послы изумленно переглянулись.
— Неужели он и в самом деле еще не расспросил его? — прошептал Примут в недоумении.
— Наверное! — также тихо отвечал Приск. — Внимание, о Максимин! Сейчас мы узнаем тайну Эдико!
Глава тринадцатая
Говори откровенно, — приказал царь, — этих византийцев незачем стесняться. Они ведь друзья наши, а от друзей у гуннов нет тайн.
Эдико выступил вперед, глубоко поклонился и начал совершенно спокойно:
— В несравненной Византии я видел, слышал и испытал нечто невероятное. Правду сказал тот готский король, который, прожив в этом городе несколько дней, воскликнул:
«Здесь существует множество вещей возможных и столько же невозможных!»
Послы обменялись довольными взглядами.
— Даже невозможных? — медленно спросил Аттила.
— Суди сам, мой господин, возможно или невозможно то, что пережил я, твой посол. Ты сам назовешь это невозможным. И доказательство я положу на твои колени.
Все присутствующие с напряженным вниманием слушали германца, начавшего свой рассказ.
— Вигилий пришел за мной в отведенный мне дом и повел меня к Хрисафию, могущественнейшему лицу в византийской империи. Путь наш лежал мимо роскошных дворцов, населенных придворными и первыми вельможами государства. Громко восхвалял я великолепие этих зданий без всякого злого умысла. Меня поразил странно-пытливый взгляд моего спутника, но я не смог объяснить его себе. Когда же я уже стоял перед всемогущим евнухом, Вигилий, по моему мнению, весьма неприлично начал описывать ему мое восхищение императорской роскошью.
Затаив дыхание, Вигилий следил за каждым словом Эдико.
— Безумец! — прошептал он. — Что он, бредит? Но может быть он находит лучшим притворяться моим врагом…
— В конце, — продолжал германец, — Вигилий прибавил, и это была чистейшая ложь, что я называл византийцев счастливыми за их богатую, роскошную жизнь.
«Что хочет он сказать всем этим?» — со страхом думал Вигилий.
— Тогда Хрисафий сказал: «Ты можешь, Эдико, иметь такой же дворец и тонуть в золоте, если только захочешь».
«Когда же он перестанет говорить правду и начнет лгать? Что за безумный риск!» — мысленно сокрушался Вигилий.
— Я изумился. «Тебе стоит только оставить гуннов и перейти к нам», — продолжал Хрисафий.
«Я дышу наконец! Первая выдумка!» — подумал Вигилий.
— Я не находил слов от удивления. Тогда, — внезапно указывая пальцем на Вигилия, гневно продолжал Эдико, — в разговор вмешался вот этот человек!
— Он помешался! — в ужасе вскричал Вигилий.
На лбу у него выступил холодный пот, он повернулся к Эдико спиной, закрыл голову плащом и быстро направился к выходу.
Но на его плечи легли железными тисками руки четырех гуннов, давно уже окруживших и отделивших его от остальных послов, и повернули его на прежнее место. Они же удержали его от падения, так как ноги подгибались под ним. Дрожа в смертельном страхе, он вынужден был перед лицом ужасного Аттилы выслушать весь рассказ Эдико.
— Имеешь ли ты свободный доступ к Аттиле, — спросил меня Вигилий, — в его палатку или в его спальню?
Я отвечал, что когда повелитель мой не посылает меня в чужие страны или на войну, то я по очереди с другими вельможами стою на страже у его палатки, охраняя его сон, и по вечерам и по утрам подаю ему для питья кубок чистой воды.
— О, ты счастливец! — воскликнул евнух своим пронзительным, визгливым голосом. — Какое счастье ожидает тебя, если ты только умеешь молчать и обладаешь небольшой долей отваги! Я осыплю тебя высшими почестями! Но все это требует обсуждения на досуге, я же спешу теперь во дворец. Сегодня вечером приходи сюда на ужин, но один, без твоих спутников и без свиты.
— Я все еще сомневался в тайной мысли презренного. Я думал, что он хочет через мое посредство расположить моего повелителя к выгодному миру с Византией. Я обещал прийти. Он сделал знак. Вигилий схватил меня за руку и вывел из комнаты, а сам остался с евнухом. Вечером, за ужином у него я встретил только одного гостя — Вигилия.
При этих словах Вигилий упал, несмотря на поддержку гуннов; они грубо подхватили его и подсунули под него скамейку. Он не мог держаться прямо и сидел, прислонившись к колонне, в не отпускавших его железных тисках воинов.
Глава четырнадцатая
Послы с невыразимым удивлением слушали Эдико, который продолжал:
— После того, как рабы убрали со с гол а, Вигилий сам запер за ними дверь покоев. Предварительно убедившись, что нас никто не подслушивает, евнух и он взяли с меня клятву никому не открывать того, что я услышу, даже если бы я не согласился на их предложение. Я поклялся, потому что решил во что бы то ни стало узнать их тайну.
— И так-то исполняешь ты свою клятву, жалкий германец! — вне себя от отчаяния вскричал Вигилий.
— Я не нарушаю ее, — отвечал Эдико, — потому что я клялся молчать ради моего блаженства со святыми на небесах. Но я не верю в ваших святых: я надеюсь пировать в Валгалле у Вотана. И первый советник императора хладнокровно сказал мне: «Умертви Аттилу…»
Стены задрожали от криков ярости, ужаса и изумления.
— Умертви Аттилу, беги в Византию и будь после меня первым по могуществу, богатству и величию… Хорошо, что по византийскому придворному обычаю я оставил мое оружие при входе. Иначе боюсь, что в гневе своем я убил бы обоих разбойников. Вскочив с мягкого ложа как ужаленный, я хотел бежать прочь, когда внезапно, сам не знаю как, передо мной встала кровавая тень моего отца, и я вспомнил ту клятву, которую некогда произнес… Ты знаешь, о господин?
Аттила утвердительно кивнул.
— И тень отца моего произнесла: «Никогда не можешь ты лучше исполнить своей клятвы, как раскрыв перед всем светом позор императора, его предложение тайного убийства!»
Римляне смотрели друг на друга в безмолвном, неподвижном ужасе.
— Это… невозможно… — проговорил Максимин.
— Ты получишь доказательство, — спокойно продолжал Эдико.
— Что невозможно… для Хрисафия? — мрачно прошептал Приск сенатору.
— Тебя, достойнейшего и благороднейшего из всех вельмож столицы, — говорил германец, — избрал я своим спутником для того, чтобы ты был свидетелем моего рассказа. Обуздав свой гнев и оскорбленную честь, я согласился на гнусное предложение. Для того чтобы уверить их в моей искренности, я потребовал с них плату в пятьдесят фунтов золотом, будто бы для раздачи воинам, с которыми я стою на страже у палатки гунна.
— Вот золото! — радостно вскричал евнух и отсчитал требуемую сумму, которую всыпал в черный кожаный кошелек…
Вигилий застонал и скорчился под руками гуннов.
— Нет, — сказал я, отстраняя кошелек, — теперь я не возьму награду. Прежде нужно сделать дело, а потом брать плату. Ведь, кажется, император отправляет послов к гуннам?
— Да! — отвечал Вигилий. — И я уже назначен в посольство. Дай мне кошелек, Хрисафий, я спрячу его покуда.
И евнух повесил ему на шею кошелек, который он с тех пор всегда носит под одеждой на груди.
— Снять с него хламиду и тунику! Живо, Хелхаль! — распорядился Аттила.
Гунны подняли и крепко держали падавшего Вигилия. Хелхаль ощупал его грудь и, сразу оборвав шнурок черного, очень тяжелого кошелька, почтительно положил его к ногам своего господина.
Среди гуннов пронесся ропот ярости.
— «Соб-ствен-ность Хри-са-фи-я», — низко нагнув голову по складам прочитал Аттила и оттолкнул кошелек ногою. — Выньте золото и свешайте, точно ли в нем пятьдесят фунтов, как говорит Эдико.
— Можете вешать, — закричал Вигилий, собравшись с духом, — но все равно он налгал!
— В самом деле? — спросил Аттила. — Но зачем же ты тайно держишь при себе такие большие деньги?
— Господин… для того… чтобы сделать покупки в царстве гуннов…
— Молчать, лгун! Эдико еще в Византии сказал тебе, что в границах моего царства вы все мои гости, и все необходимое получаете от меня в дар. Вам даже запрещено покупать здесь что-либо, потому что издавна императорские послы под предлогом закупок употребляют деньги на подкупы и выведывание!
— И все-таки германец лжет и выдумал все от начала до конца…
— Выдумал даже и это удостоверение императора? — спросил Эдико, вынимая из-за пояса папирусный свиток. — С византийцами нужна осторожность! Я потребовал письменное удостоверение от императора, что убийство это есть его желание и что после совершения постыдного преступления он не откажется от обещанной мне награды. Горячее стремление уничтожить тебя, господин, ослепило хитрецов. Ночью же евнух и Вигилий провели меня к императору, жаждавшему узнать об исходе нашего разговора. Правда, меня не допустили к нему в столь поздний час и оставили ждать в сосед