На полу, у ног его, на лошадиных шкурах лежал, опершись на локоть, почти лысый старик с седой бородой. Это был хозяин дома — Хельхал. Он не сводил глаз с господина, внимательно следя за выражением его лица.
Наконец после долгого молчания старик заговорил.
— Выскажись, господин, — начал он спокойно, почти беззвучно, — тебе нужно высказаться. Ты уже давно обдумал все свои тайные планы. Я знаю, тебе хотелось бы поговорить о них. Я замечал это, когда мы были на охоте, ехал ли я возле тебя, или молча лежал у костра. Говори же! Хельхал не выдаст.
Аттила глубоко вздохнул, будто стон вырвался из его широкой груди.
— Ты прав, старик, — сказал он. — Как часто, почти всегда, ты угадываешь мои мысли. Ты не любопытен, я знаю. И теперь ты хочешь, чтобы я высказался, только потому, что это облегчит меня. Да, я хочу, я должен говорить с тобой, но только не о моем решении относительно этих послов или о планах на будущее время, а прежде всего о прошедшем: только прошедшее объяснить тебе мое настоящее и только настоящее объяснит будущее.
— Подвинься поближе, Хельхал: о том, что я скажу тебе, нельзя говорить громко. Я изолью пред тобой все, что уже давно кипит в глубине души моей, я открою тебе тайны, с которыми я молча носился не год, не два, а целые десятилетия. Высказать их наконец — приятно. Но кому мог я довериться? Для женщины такие мысли слишком тяжелы. Мои сыновья? Но они слишком юны. Брат…
Он слегка вздрогнул и замолк.
— У тебя нет брата, господин, — быстро и боязливо взглянув на него, сказал старик. — Князь Бледа давно уже…
— Умер… С тех пор мне не раз почти было жаль, что он… умер… Но нет! Он должен был умереть. Иначе он не умер бы. — И он умер.
— И он умер, — повторил Хельхал, опустив глаза и неподвижно смотря в землю.
— Нет, старик, — вдруг резко вскричал Аттила. — Он не умер. — И потом снова тихим голосом продолжал: — Вот этой самой рукой (он протянул вперед правую руку) я убил его.
— Да, — спокойно сказал Хельхал, не поднимая глаз.
— Мне нравится, — сказал Аттила немного погодя, — что ты даже не притворяешься удивленным. Значит, ты это знал?
— Да, знал.
— А гунны?
— И они также.
— Что же… они мне это… простили?
— Упрекал ли тебя кто-нибудь из них в этом хоть раз? Ты сделал это. Значит это было нужно.
— Да, нужно. Должна была исполниться воля бога мести. Ты сейчас это увидишь. Слушай!
— Слушаю, — сказал Хельхал. Он приподнялся и, опершись локтями на согнутые колена, закрыл руками свое морщинистое лицо. Только по временам поднимал он голову и взглядывал в глаза своему господину.
Все тусклее и тусклее горела золотая лампада, спускавшаяся с потолка на красном ремне. Когда-то горела она в храме Иеговы в Иерусалиме. Принесенная легионами Тита в Рим, она взята была императором Константином из Панфеона и посвящена Св. Петру, а теперь папой Львом она была прислана вместе с другими сокровищами в дар Аттиле, который и подарил ее своему приближенному.
Глава VI
— Ты знаешь, — начал Аттила, — после смерти отца… Ужасно было видеть, как он плавал в своей крови…
— Да! И эта женщина… — прервал его Хельхал, содрогнувшись.
— Замолчи! — воскликнул Аттила. — Если только об этом узнают гунны…
Но старик, охваченный тайным ужасом, не слыхал слов господина:
— Женщина с ножом в руках! Старая сарматская ведьма! Как она размахивала этим ножом над головой! С острия ножа капали капли его крови прямо на ее растрепанные седые волосы. А она кричала: «Он распял моего внука, ни в чем неповинного. И вот старая бабка отомстила за внука!» — С этими словами она вонзила нож себе в горло. — Да, старуха умертвила Мундцукка, повелителя гуннов, моего господина! — Хельхал застонал.
— Замолчи! говорю тебе.
— Да ведь гунны это знают!.. Хоть вы с братом и велели умертвить всех, которые это видели. А тут было сорок человек мужчин, двенадцать женщин и с полдюжины детей. Но многие из этих свидетелей, прежде чем быть убитыми, с проклятиями на устах рассказывали своим палачам, за что они обречены на смерть. А палачи рассказали это другим. И я это узнал, когда возвратился из похода на яцигов.
— Это не хорошо. Жаль, что гунны это знают. Они слепо и упорно верят в предрассудок, связанный с подобным злодеянием.
Старик открыл лицо, опустив свои худые, костлявые руки, и, взглянув в упор на господина, сказал: — Это — не предрассудок. Это — истина.
Аттила пожал плечами.
— Не сомневайся в этом! — предостерегал его старик, грозя пальцем. — И не разрушай верований народа! Ты сам, как я с сокрушением замечаю, почти не держишься старых отцовских верований.
— Это не правда. Я верую в бога войны, бога мести, который вручил мне свой меч. Я верю предсказаниям наших жрецов, гадающих по дымящейся крови пленников. В особенности, — прибавил он, усмехнувшись — если они предвещают мне счастье и победу.
— То есть, — с неудовольствием заметил старик, — из всего, что завещано нам отцами, ты веруешь только тому, что тебе кажется пригодным. Берегись! Боги не позволяют смеяться над собой. Берегись, господин!
— Ты грозишь. Хотя гневом богов, но ты грозишь, — спокойно и лишь слегка приподняв голову сказал Аттила. — Ты не знаешь, с кем говоришь, старик.
— Нет, знаю. Я говорю с Аттилой, пред которым трепещет мир, но не боги и не Хельхал. Хельхал впервые посадил тебя на маленькую лошадку, научил тебя держаться пальчиками за гриву и сжимать руку в кулачок. Он бегал взапуски с лошадкой (то была белая лошадка), и когда как-то раз мальчик упал с лошадки, он подхватил его вот на эти самые руки. Нет, пока Хельхал жив, он будет говорить тебе правду.
— И ты знаешь, что я люблю, когда мне говорят правду.
— Часто, по большей части, но не всегда. Мысли твои — что плохо прирученный степной волк. Великодушие твое — слабо привязанный намордник. Вдруг хищный зверь его сбросит и…
— Да, да, — прошептал Аттила, — врожденную дикость трудно уничтожить. Но будь справедлив, старик. Посмотри, тысячи народов покорны мне. Трудно перечислить богов, в которых они веруют: Христос, Иехова, Вотан, Юпитер, Црнбог… Гунн, христианин, иудей, германец, римлянин, венд — каждый клянется, что его бог есть истинный бог. Христианин скорее позволит себя изрубить в куски, чем согласится принести жертву какому-нибудь другому богу. Что же делать мне, главе всех этих народов? Веровать ли мне во всех ихних богов, из которых один исключает другого, или совсем не веровать ни в одного?..
Хельхал ужаснулся.
— Или мне выбирать то, что мне больше всего нравится, чему я могу верить без лицемерия, без самообольщения?.. Я так и делаю. Прежде всего я верю в самого себя и в свою звезду, и затем также и в того, кто посла меня управлять народами: в бога мести и войны.
Глава VII
Старик успокоился. С восторгом смотря на господина, он воскликнул: — А твои гунны и Хельхал верят в тебя больше, чем ты сам. Больше, увы, больше, чем в благочестивые наставления отцов! — То, о чем мы только что говорили, как раз это подтверждает.
— Что ты хочешь сказать?
— Ведь ты знаешь, — тут старик понизил голос, хотя подслушивать было некому, — что от трупа человека, убитого женщиной, несчастие и гибель распространяются на всех окружающих. Как от чумы бежит гунн от убитых женщиной. И ты знаешь также, что, по древнему народному верованию, проклятие тяготеет не только на самом убитом, но и на его сыновьях! И несмотря на то, гунны верят в тебя и в твое неизменное счастье.
Слегка вздрогнув, как от холода, Аттила плотнее закутался в свой широкий плащ.
— Проклятие уже коснулось одного сына! — сказал он. — Неужели оно коснется и другого? — О, нет! — И одного вполне достаточно для такого глупого суеверия. Он попытался улыбнуться.
— Берегись, Аттила! Не раздражай богов! Чтобы и на тебе не исполнилось того же.
— Нет, уж если чему верить, так я скорее поверю предсказанию жреца. Недавно, принося в жертву пленных боранских князей и глядя на их трепещущие печени, жрец сказал мне: «Тебя Аттила, не ранит ни железо, ни камень, ни дерево. Ни нож, ни копье, ни стрела, ни секира, ни палица. В своей опочивальне, на ложе умрешь ты в нежных объятиях прекрасной женщины».
Прищурив глаза и как бы захлебываясь от наслаждения, рисовавшегося в его воображении, он медленно произнес про себя: «О ты, умная голова! Неужели ты и не замечаешь, что жрец предсказал тебе как раз то, что, как он верно отгадал, для тебя слаще меда? Ведь ты все еще не пресытился женщинами».
— Тут, Хельхал, не просто удовольствие. Это предсказание имеет более глубокий смысл… Но слушай теперь, я расскажу тебе о смерти Бледы. Когда мы по- братски, то есть поровну, разделили отцовское царство и сокровища…
— Бледа поступил благородно. Он был старший. Он имел право на все, и отдал тебе половину. Он поступил благородно.
— Но глупо, — с гневом нахмурив брови, воскликнул хан. — Это стоило ему жизни… Несколько лет мы жили согласно…
— Ведь Бледа был очень справедлив.
— Довольно его хвалить, — прервал Аттила сурово. — Он уже давно сгнил и не может тебя наградить за это… Не нападая на соседей, мы только отражали их нападения на нас. Но могущество гуннов падало.
— Нет. Оно только не возрастало.
— А по-моему, это и значит, падало. Напрасно я побуждал брата к войне с Византией, Равенной, готами. Он пропускал все удобные случаи для нападения. «Укажи мне, брат, — говорил он мне, — кто обижает нас, я не потерплю этого. Но самому делать несправедливости, на это я не согласен».
— Мудрый князь!
— Слабый человек!.. Я один, управляя только половиной гуннов, не был настолько силен, чтобы привести свои планы в исполнение. Я мог предпринимать только мелкие походы. Но и тут часто брат, когда находил меня не правым, удерживал мою уже поднятую руку. Долго терпел я все это, скрежеща зубами, но наконец бог избавил меня от него. — Раз как-то я был у него, чтобы убедить его напасть на Византию, где в то время шли страшные междоусобия. Победа была несомненна. Он отказался сперва спокойно, а потом, когда я стал настаивать, с досадой. — «Ну хорошо, — воскликнул я, рассердясь, — я обойдусь и без тебя».