— Кто это? — спросил Дагхар Хельхала.
— А это его любимый сын — Эрнак, от королевской дочери, которая любила нашего господина.
— Так что же она, бедная, была слепа, что ли? — с жаром воскликнул Дагхар.
— Не так слепа, как ты, — мрачно и сурово ответил Хельхал.
— Папаша, — ласкался к отцу избалованный мальчик, разглаживая его щетинистую бороду. — Мясо, лосье мясо, — вкусно. Но человеческое мясо куда вкуснее.
— Что ты такое говоришь? — спросил отец, с недоумением смотря на него.
— Правда, папаша. Моя старая нянька Цданца… ты знаешь, она ко мне все еще ходит. А когда придет всегда чего-нибудь принесет. Так вот вчера принесла она мне завернутый в платок большой кусок жареного мяса. Я съел весь кусок, и мне захотелось еще. «Еще, мой ненаглядный, — сказала старуха, — еще, в другой раз. У человека ведь одно сердце, и с ним ты живо справился с своими острыми зубками». — «Как? — спросил я, — так это было человеческое сердце?» — И мне стало как будто немножко страшно. А как подумал, какое оно вкусное, еще облизался. «Да, мой сердечный, моя ягодка. Нынче колесовали одного молодого гота за то, что он назвал твоего отца оборотнем, и я выпросила себе его труп, вырезала у него еще теплое сердце и изжарила его для моего золотого, для моей куколки. Теперь тебя не возьмет отрава, и ты уже больше не будешь чувствовать глупого сострадания к людям». — Как глупо, папаша! Да разве до сих пор я пожалел кого-нибудь хоть раз? Ведь для меня нет большого удовольствия, как смотреть, когда кого-нибудь казнят. Когда учитель хвалит меня за верховую езду, я всегда прошу его, чтобы позволил мне в награду застрелить кого-нибудь из пленников, осужденных на расстреляние… Дай мне попить, папаша! Вина, а не твоей жидкой воды — вина! Сейчас давай мне вина! Нет, не желтого, а красного. Я хочу паннонского, или я заплачу. А от слез, говорит нянька, портятся мои прекрасные глаза. Так! Вот так глоток! И вино красное, как кровь… Но, папаша, когда я только сяду на твоем троне, тогда я буду пить только вино, а не воду! И каждый день велю убивать по молодому готу, теперь ведь я знаю, какие у них вкусные сердца.
— А ну как, сынок, не будет приговоренных к смерти?
— Тогда я приговорю кого-нибудь.
— А за что?
— А за то, что он ничего не сделал… чтобы доставить своему господину хорошее жаркое, — захохотал мальчик, довольный своим остроумием.
Аттила нежно поцеловал его в лоб и оба глаза.
Дагхар молча посмотрел на Визигаста.
Чендрул поймал его взгляд.
— Это тебе не нравится, скир? — насмешливо сказал гунн. — Да, да! Мальчик превосходный. Он будет, пожалуй, построже, чем Дценгизитц. Радуйтесь, если по наследству достанетесь ему. — И он направился вверх по ступеням к мальчику.
Его примеру последовали и другие гуннские князья. Одни подходили и целовали избалованного любимца повелителя, другие приносили ему в грязных руках вкусные куски мяса или давали ему пить из своих кубков. Но больше всех ухаживал за мальчиком Чендрул. Он не переставал обнимать его.
Аттила смотрел на это с неудовольствием. Когда Хельхал подошел к нему с каким-то тайным донесением, он прошептал ему на ухо, указывая на Чендрула:
— Если бы он знал, кто будет наследником моего царства, он уж теперь начал бы изо всех сил льстить прекрасной Ильдихо.
Глава VI
Вдруг за дверьми поднялся страшный шум.
Аттила, услышав шум, наклонил немного вперед голову и снял с колен мальчика. Эрнак уселся у его ног и опорожнял один за другим кубки с вином, доставая их потихоньку от отца из стоявших возле него невысоких поставцев. Голова у него наконец отяжелела, щеки пылали. Он сидел, покачиваясь из сторону в сторону.
Стражи, стоявшие у дверей, направились между тем к выходу, чтобы прекратить шум и наказать виновных. Вдруг на пороге появился Дценгизитц. Оттолкнув стражей и ворвавшись в залу, он неистово захохотал.
На нем был короткий алый шелковый плащ, а поверх плаща за спиной — усеянный драгоценными каменьями колчан, туго набитый небольшими, острыми камышовыми стрелами. В руках у него был переломленный пополам длинный гуннский лук.
Он был на несколько лет моложе Эллака, а лицом очень похож на отца, хотя ему и недоставало того величия и величественного спокойствия, которому поневоле удивлялись в Аттиле даже враги его…
Глаза его блуждали, а толстые губы от ярости то и дело вздрагивали.
— Прочь с дороги, собаки! — кричал он, ударив при этом одного из стражей острым обломком лука, так что у того кровь брызнула из руки. — Кто смеет загораживать дорогу сыну повелителя…
Быстро пробежав залу, он вспрыгнул на возвышение и остановился перед Аттилой.
— Этот полу гот собирается тебе, папаша, на меня насплетничать, так лучше я расскажу тебе все сам и вместо того, чтобы ему чернить меня, я сам тебе на него пожалуюсь.
— Ссора между моими сыновьями?.. Оба не правы! — сказал отец. Но его карающий взор остановился только на Эллаке, который медленным и ровным шагом поднимался по ступеням. Печальное и благородное лицо его было на этот раз бледнее, чем обыкновенно.
— Это — такое дело, что о нем совсем не стоило бы и говорить, — снова начал Дценгизитц. — Ехали мы по пыльной дороге, сопровождая заложников. Кругом было так пустынно. Я, просто от скуки, поспорил моим оруженосцем, что попаду между третьим и четвертым пальцем руки, если они раздвинуты. — «Тебе хорошо спорить, — усмехнулся тот — Ведь не найдешь никого, кто бы подставил тебе руку для стрельбы». — «А вот!» — воскликнул я и приказал одному из заложников — двенадцатилетнему мальчику, сыну побежденного сарматского князя приложить руку к дереву, раздвинуть пальцы и не оглядываться. Он повиновался. Я взял лук, натянул тетиву, положил стрелу и прицелился. Но тут непослушный мальчишка повернул голову и, заметив, что я хочу сделать, закричал от ужаса, завертелся и вместо того, чтобы держать руку на дереве, закрыл себе лицо обеими руками, растопырив пальцы. Я попал, как обещал, как раз между третьим и четвертым пальцем мальчишки…
— В его левый глаз! — докончил Эллак, дрожа от волнения. — И так как мальчик стал кричать и проклинать Дценгизитца, то твой сын пригрозил ему, что если он не замолчит, то он выстрелит ему и в другой глаз. И снова стал целиться. Тут я подбежал к нему, вырвал у него из рук лук…
— И переломил его на колене! — в бешенстве вскричал Дценгизитц. — Вот! вот обломки в доказательство! — И он бросил сломанный лук к ногам Аттилы. — Мой лучший лук! Из-за ребенка! Из-за заложника! Накажи сына готки, отец, или, клянусь богиней коней, прежде чем наступит ее праздник, я сам жестоко накажу его!
— А где мальчик? — спокойно спросил Аттила.
— Не знаю, — ответил Дценгизитц, пожимая плечами. — Где-нибудь на дороге.
— Он умер, — воскликнул Эллак. — Он умер у меня на руках.
— Вот вам мой приговор, вы, недостойные сыновья, — сказал Аттила. — Ты, Дценгизитц, заплатишь отцу убитого, из своей сокровищницы, а не из моей столько золота, сколько весит покойник. А ты, Эллак, поступил очень не хорошо, сломав лук твоего брата. Кто ломает оружие брата, тот ломает свое собственное оружие. Шесть таких же луков возвратишь ему — это одно наказание, а другое, более тяжелое, — мое неудовольствие. Прочь с глаз моих! Вон из дворца!.. А ты, Дценгизитц, сядь там внизу, возле королевича скиров с правой стороны, с левой сидит князь Чендрул, и позаботься, мой милый мальчик, чтобы юному герою воздавалось то, что ему подобает.
Эллаку хотелось еще раз встретиться взором с отцом, но тот больше не смотрел на него. Тогда он, опустив голову, медленно стал спускаться вниз по ступеням.
Ему приходилось идти мимо Ильдихо. Когда он поровнялся с ней, девушка вдруг поднялась и при всех протянула ему свою руку. Он схватил ее, молча поклонился и быстро вышел из залы.
Аттила хорошо все это заметил. Он слегка кивнул головой и злобно прищурился.
Глава VII
Между тем в залу вошел знатный гунн в богатой одежде, с ног до головы покрытый пылью. На голове у него была овчинная шапка, обвитая зеленым венком. Стража, стоявшая у дверей, почтительно приветствовала его.
Он терпеливо ждал у дверей, пока Аттила разбирал спор между сыновьями.
Когда повелитель кончил, он быстрыми шагами прошел по зале и, вбежав на возвышение, бросился к его ногам.
— Встань, князь Дценцил! Ты пришел, как видно, с известием о победе: у тебя на голове венок.
— Да, — громко воскликнул гунн, с виду почти еще юноша, быстро поднимаясь с земли, — я пришел с известием о победе и о гибели твоих врагов. Лугионов больше нет.
Зала при этих словах огласилась дикими криками. Гунны ликовали. А германцы с ужасом переглянулись между собой. По знаку Аттилы, князь начал свой доклад:
— Среди болот своего Данастра лугионы считали себя в безопасности. Они осмелились отказаться от уплаты тебе дани. Ты удостоил меня чести наказать их. Как наказать — это ты предоставил мне. Я знаю твой вкус, о великий господин, и сам люблю эту работу. Я решил их уничтожить. Не легко было проникнуть через болота: они уничтожили все переправы и вместе с женщинами, детьми, стадами и имуществом скрылись внутри своей, окруженной водой, страны, устроив засеку. Но, — он засмеялся, оскалив зубы и разглаживая свою редкую бородку, — я построил превосходный мост. Мы согнали несколько тысяч антов и склабенов. Они, конечно, ни в чем не провинились перед нами, даже напротив, они доставляли нам повозки, вьючных животных и пищу. Мы их перебили и их трупы уложили попарно по болоту. Сначала, конечно, наши лошади пугались, не хотели идти по не остывшим еще человеческим телам. Тогда мы положили трупы ничком, а на спины им посыпали лучшего овса, и наши бойкие лошадки, почуяв лакомство, привыкли ступать по ним. Призвав затем на помощь шпоры и бичи, мы вскоре переправились через болото. Была ночь, когда мы напали на неприятелей. Они пришли в страшное смятение. Женщины и дети в ужасе вопили. О какие это были веселые звуки! Им наверно показалось, что мы вышли из под земли. Куда бы они ни повернулись, всюду был огонь, копья, бичи и копыта лошадей. Когда взошло солнце, не осталось в живых ни одного лугиона. А их было до шести тысяч мужчин, способных носить оружие, и столько же, если не более, женщин, детей и стариков… Велик ты, Аттила, сын победы!