— Я пощажу ее!
— Благодарю тебя, отец! — В восторге воскликнул Эллак, вскочил на ноги. Но, взглянув на мрачное, насмешливое лицо отца, он испугался.
— Я окажу ей высшую милость: она должна родить мне сына.
— Нет, отец! Этого… этого не будет, — вскричал Эллак. — Ты не осквернишь этой женщины… Я не переживу этого! Знай: я люблю ее до безумия.
— Я это давно знаю.
— Отец, Дагхар должен непременно умереть?
— Да.
— Так отдай ее мне.
— Ха, ха, ха, — захохотал Аттила, — да ты в самом деле с ума сошел. Значит, если певец, которого она любит, умрет, а ты вместо него будешь ее обнимать, это будет не осквернение?
— Никогда я ее не коснусь! Клянусь тебе. Я буду ее уважать, как жену, и защищать.
— Прочь от меня, собака! — в бешенстве закричал Аттила и выхватил кривой нож из-за пояса.
Хельхал бросился к нему и схватил его за руку.
— Заколи меня, отец! — воскликнул Эллак, подставляя грудь. — Я буду тебе благодарен, если ты возьмешь у меня жизнь! О если бы ты не давал ее мне!
— Нет, — сказал мрачно Аттила. — Благодарю тебя, старик. Мальчишка не достоин пасть от моей руки. Пусть он живет и знает, что его белокурая богиня — в этих объятиях. — Он поднял руки, напрягая мускулы. — Это пусть будет ему наказанием.
Эллак повернулся и в отчаянии бросился к дверям.
— Ильдихо! — воскликнул он. Печально и в то же время решительно звучал его голос. «Освободить ее? — Это невозможно. — Убить ее, — потом себя!» — Эта мысль мелькнула у него в голове, когда он был уже у дверей. И он обнажил меч.
В дверях стоял Дценгизитц с целой толпой воинов. Они, слыша гневные крики повелителя, сбежались и в страхе остановились на пороге.
— Держите его! — грозно воскликнул Аттила. — Обезоружьте его! Так, хорошо, Дценгизитц, мой проворный сын! Ты, Хельхал, запрешь его сейчас же в ясеневую башню, а к дверям приставишь четверых стражей. Я буду его судить потом… прежде еще нужно отпраздновать свадьбу.
Глава II
Тусклый, кровавый от степных испарений диск солнца уже скрылся с горизонта. Наступила ночь.
Аттила ходил взад и вперед один по опустевшему залу. Наконец вошел Хельхал и доложил, что данное ему поручение исполнено.
Повелитель молча кивнул головой и, погруженный в раздумье, медленно стал раздеваться. Он снял с головы широкий золотой обруч с семью зубцами и положил его в ящик, где лежали драгоценные камни. Потом расстегнул пряжку, которой пристегнут был плащ на левом плече и бросил ее туда же. На нем оставалось одно исподнее платье из белого шелку. Сняв затем с себя широкую перевязь с длинным, кривым обоюдоострым ножом, он передал ее Хельхалу.
— Возьми ключ от спальни себе, — сказал он ему.
— Хорошо, господин, возьму, как всегда. — И он достал его из кармана, бывшего на перевязи.
— Спальную запрешь снаружи.
— А другой ключ?.. Она может убежать, когда ты заснешь.
— Не беспокойся! Он у меня здесь, на груди, под рубашкой. Да кроме того шестеро гуннов будут сторожить на пороге, перед спальней.
— Как всегда, господин. — Он стоял, ожидая приказания привести невесту.
Но Аттила еще раз медленно прошелся по зале и остановился в раздумьи, закрыл глаза.
— А где Гервальт? — сказал он наконец. — Я приказал его позвать, как только все это кончится. Почему он не является?
— Его не могут найти. Я, по твоему приказанию, к тому дому, где он остановился, приставил троих стражей — почетную стражу, как я ему объяснил. А он напоил их пьяными и исчез, не известно куда.
— Разыщи его и заключи в оковы. Оба германские князя должны умереть еще сегодня. Он ради страха и для укрепления верности должен присутствовать при казни.
— Хорошо, господин, я постараюсь захватить его. Но… в своем справедливом гневе ты забыл, что сегодня мы уже не можем более проливать крови… Канун праздника Дцривиллы уже наступил… только через три дня…
— Ну вот, я верую только в Пуру и смеюсь над этой богиней коней, этой деревянной кобылой!
— Да, ты, к сожалению, смеешься, но не я и не твои гунны. Ты завтра же пред всем народом должен торжественно принести жертву. Ты должен это сделать. Народ ждет этого.
— Это — правда. — Так пусть же они в страхе ждут смерти еще три дня.
— А Гервальта, если мы его схватим, оставить без наказания?..
— Наказание ему за то, что не донес о заговоре, назначит верный Ардарих, который тоже промолчал… А тех троих пьяниц, стороживших его, после праздника — на крест!
— Они храбрые воины, господин. При том это в первый раз…
— Чтобы не было повторения. Германцы пусть пьют, но не мои гунны: мир принадлежит трезвым.
Хельхал молчал.
Аттила снова в раздумьи прошелся по зале и затем, остановившись возле друга, сказал:
— Странно, старик, очень странно… Никогда еще этого со мной не случалось… Когда я вижу эту девушку, ее глаза, горящие смертельной ненавистью, в душу закрадывается что-то, чего я никогда не испытывал раньше. Какая страсть вспыхнула во мне, когда я ее только что увидел, как мне хотелось в ту минуту обнять ее… а в душе… в душе — страх!.. Нет, не страх! Это было бы смешно!.. Страха во мне не было даже и там, на Марне, в ту несчастную ночь… Вестготы перешли уже третий, последний ров пред моим лагерем. Он был до краев наполнен трупами моих гуннов. Я велел перед свой палаткой устроит из седел и деревянных щитов костер и облить его смолой, а сам взобрался на него с горящим факелом в руке, чтобы сгореть заживо, но не попасться в руки врагов. Холодная решимость сделала меня бесчувственным, я был совсем как живой мертвец. Но страха или ужаса, — о нет! — их не было… А эта германская девочка!.. Знаешь ли ты, нет, это не страх, это — робость, какую я, будучи мальчиком, ощущал перед святыней!.. Да, она похожа на богиню. Когда она со своим белоснежным лицом, с руками, закованными в золотые оковы, взглянула на меня своими чистыми глазами, холодная дрожь насквозь пронизала меня. — Аттила робко оглянулся вокруг и, наклонившись к Хельхалу, прошептал ему на ухо: — Слушай, старик, — но никому этого не рассказывай! — мне не хватает мужества… нет, бесчувственной дикости для встречи с этой германкой. Ты знаешь, я ничего не пью кроме воды… Но теперь, Хельхал, налей в золотую кружку, знаешь, которая взята в Аквилеи, налей в нее до верху самого крепкого гаццатинского вина и поставь ее в спальне…
— Нет, господин! Это вино совсем как огонь!
— Я говорю тебе: мне холодно от ее взгляда. Мне хотелось бы, я мог бы теперь влить огонь Везувия в мои жилы! Погоди же, белая богиня, ты ужасно поплатишься за все это. Я хочу… Иди, старик! Позаботься о вине! Потом приведи мне мою упрямую невесту. — И слушай, сними с нее цепи.
— Господин…
— Ну?
— Германка очень сильна. Пусть она будет в оковах, пока добровольно не отдастся тебе. Иначе…
— Ну вот, — засмеялся он, по привычке слегка поднимая руки и напрягая мускулы. — Да, слушай еще, Хельхал. Пусть никто не мешает мне наслаждаться вином и любовью! Пусть никто не стучит! Пусть никто не смеет входить, пока я сам завтра не отворю двери и не выйду сюда. Если придут какие-нибудь известия, устные или письменные, ты их выслушаешь или прочтешь…
Глава III
Хельхал привел Ильдихо в опочивальню. Сняв с нее золотые оковы, он вышел. Она с содроганием слышала, как ключ щелкнул в двери.
Она торопливо оглядывалась вокруг в полутемной комнате, думая о том, как бы спастись. Но, увы, единственный выход — дверь была заперта и завешена ковром. Приложив ухо к замочной скважине, она слышала бряцание оружия. Это гунны располагались на ночь у двери. Все стены покрыты были коврами, так что ни один звук снаружи не проникал в комнату Окон не было, и даже отверстия, проделанные вверху в крыше, были закрыты.
Посреди опочивальни, прямо на полу, лежала целая куча мягких одеял и подушек, покрытых тигровыми, львиными и медвежьими шкурами.
Возле постели стоял стол изящной работы, а на нем большая золотая кружка и маленький серебряный кубок.
По стенам уставлены были сундуки с выпуклыми крышками.
Напрасно пленница осматривала стены, ища на них оружия, — на стенах ничего не было. Напрасно пыталась она открывать сундуки, — они были крепко заперты.
Вдруг взор ее упал на высокую, тяжелую тумбу из кедрового дерева, на которой стояла красивая серебряная курильница. Она подбежала к тумбе, стараясь приподнять ее. Но тумба была приделана к полу.
Бессильно, в отчаянии опустила Ильдихо руки. Слезы выступили было на глазах ее, но она овладела собой.
Она искала огня, думая зажечь комнату, самой погибнуть в огне и погубить врага. Но увы! Курильница была пуста, а янтарная чаша, в которой теплился огонек, обливая комнату неверным светом, висела слишком высоко.
Тогда Ильдихо стала осматривать себя и свое платье, но, увы, Хельхал вынул даже иглу, которой были заколоты ее волосы, снял с нее и металлический пояс.
— Если только на нем будет оружие, — решила она наконец, — я вырву его у него и заколю себя. — Это была ее единственная надежда.
Вдруг в комнате раздался шорох. Один из ковров, висевших на стене как раз против двери, зашевелился.
В ужасе она вздрогнула, устремив глаза на ковер. Сердце ее сильно билось. Это был он.
Он медленно вышел из ниши, которая была прикрыта ковром, и с наслаждением рассматривал девушку.
Это был он! Но на нем, как она тотчас заметила, не было оружия.
Когда он вышел на середину комнаты, Ильдихо быстро проскользнула мимо него за ковер, в нишу, но, увы, выхода из нее не было.
Тогда силы ее покинул: она упала на колени, сложила руки и, прижавшись к стене, склонила свою чудную головку.
Он повернулся, насмешливо и самодовольно смотря на нее. Эта робость, эта беспомощность невыразимо радовали его.
— Нет, птичка, — засмеялся он, — в этой клетке нет двери… Не будь глупой… Ты даже не догадываешься, какой высокий жребий предназначен тебе: ты должна родить Аттиле сына, котор