Николан знал, что у Сидо слово не расходится с делом. Проделки юноши частенько оканчивались общением хлыста надсмотрщика с его ногами.
— Но они откликаются на мой свист, — торжествующе воскликнул он. — Ты слышал, как они скакали через луг. Не скакали, а просто летели. Я думаю, в этом году они выиграют скачки.
Сидо покивал.
— В этом году у нас отличные лошади. Глаза нужного цвета, ни намёка на синеву. Точёные шеи, сильные спины. Когда они вырастут, они будут котироваться выше арабских скакунов. Но говорить, выиграют они скачки или нет, пока рано. Всё решится там.
— Я уверен в нашей победе, — уверенно заявил Николан.
Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы он мог разглядеть на шее каждой лошади амулет против яда и злых чар.
И в этот самый момент до них донёсся поднявшийся у дома шум: крики мужчин, вопли женщин, удары мечей о щиты. Вспомнив вечерний разговор, Николан понял, что это всё значит: ненавистный Ванний явился, чтобы завладеть собственностью Ильдербурфов, а его отец взялся за меч, дабы изгнать незванного гостя. Юноша тут повернулся и бросился к дому.
Сидо так же догадался, что сие означает. Появления Ванния ждали давно. Он понял, что помочь ничем не сможет: схватка закончится до того, как он успеет добежать до дома. А потому решил сделать то, что в его силах: спрятать лучших лошадей в Чёрной лощине. Сложив руки рупором, он прокричал помощникам несколько коротких команд, и через пару-тройку минут лошади, сбитые в плотный табун, покинули луг.
Борьба уже завершилась трагическим концом, когда Николан взбежал на зелёный холм, на котором стоял дом Ильдербурфов. Сопротивление длилось недолго, поскольку часовой, оставленный следить за дорогой, задремал, и удар римского меча лишил его чувств до того, как он успел поднять тревогу. Саладар, спавший очень чутко, схватился за меч лишь когда на каменным плитам двора зацокали железные подковы. Но нападающих было куда больше, поэтому он и трое его верных слуг упали, пронзённые мечами.
И Николан, вбежав во двор, увидел мать, стоящую перед Ваннием со связанными за спиной руками, с посеревшим от горя лицом. Тело его отца лежало на плитах. Привычный мальчику мир разом рухнул, и он не оказал никакого сопротивления двум прислужникам Ванния, которые грубо схватили его и подтащили к матери.
Ванний развалился в прекрасном кресле, сработанном мастерами Греции, которое вытащили из дома. Жирный, обрюзгший, с лицом, покрытым паутиной фиолетовых вен.
— Это сын? — пренебрежительно спросил он.
Получив подтверждение, что Николан — законный наследник земель и собственности Ильдербурфов, Ванний вяло махнул рукой в сторону тела Саладара.
— Всё, что принадлежало этому предателю, конфисковано, — взгляд его налитых кровью глаз остановился на Николане. Парня вместе с матерью вышвырнуть отсюда. Если, конечно, Тригетий, думающий лишь о собственной выгоде, даст за них разумную цену.
— Нас продадут в рабство, — прошептала ему Аманина. Николан едва узнал голос матери, в котором не осталось ничего человеческого.
Тут он обратил внимание на мужчину, стоящего у кресла, в котором развалился Ванний, римлянина с цепким взглядом и шрамом на щеке, придававшем лицу злодейское выражение. Он понял, что смотрит на Тригетия. На плато каждый слышал о нём, беспринципном работорговце.
Подумав, Тригетий назвал свою цену.
— Этого мало, мой прижимистый Тригетий, — заявил губернатор. — Столько стоит одна вдова, а ты получаешь впридачу и мальчишку.
Тригетий более не смотрел на Аманину, уже решив для себя, что продаст её с немалой выгодой пожилому римлянину, обожающему красивых рабынь. Теперь он пристально разглядывал Николана.
— Он такой тощий. На его теле можно пересчитать все рёбра. Едва ли кто польстится на него.
— Я обращусь к Аттиле! — вскричал Николан. — Мой отец не нарушал законов. Ты убил его, чтобы он не мог сказать и слова в свою защиту.
Глаза Ванния повернулись к юноше.
— Я представляю здесь Аттилу и действую от его имени. Обращаясь к Аттиле, ты обращаешься ко мне. Вбей это себе в голову, несмышлёныш.
— Аттила не знает, что ты творишь от его имени, — не унимался Николан. — Все говорят, что он милостив к тем, кто признаёт его власть.
— Этому петушку надо укоротить гребешок, — в голосе Ванния послышались сердитые нотки. — Пожалуй, мне не найти ему большего наказания, чем передать в руки любезнейшего Тригетия, который знает, как заставить человека придержать язык и смирить гордыню. После того, что он мне наговорил, я более не желаю торговаться. Бери их обоих, о добрый Тригетий. Добавь этот опал, что ты носишь на шее, и я соглашусь на твою цену.
Работорговец снял драгоценный камень с тяжёлой золотой цепочки.
— Я дам тебе только опал. Цепь стоит куда больше, чем этот юный наглец, — он опустил камень в подставленную ладонь губернатора. — По рукам, о Ванний. Я заплачу тебе римским золотом, да ты и не согласишься на другую плату. Позволь сказать тебе, что я с радостью расстаюсь с этим камнем. Подозреваю, он приносил мне только неприятности…
— Николан, ни слова больше, — прошептала Аманина на ухо сыну. — Нам будет только хуже, если ты их разозлишь.
А Тригетий повернулся к своему слуге.
— Свяжи парню руки. Мы отбываем немедленно, и я не хочу, чтобы он сбежал. Если начнёт выкабениваться, познакомь его со своим кнутом.
К концу дня к каравану римского торговца добавилась ещё дюжина рабов, мужчин и женщин, запуганных настолько, что они не решались даже шептаться между собой. Были среди них и те, кого Тригетий купил не у Ванния, а у жителей плоскогорья, продавших в рабство своих соотечественников. Из соображений безопасности Тригетий разбил лагерь вдалеке от дороги. Двоих своих слуг отправил в дозор, а остальные занялись приготовлением пищи. Николану и его матери есть совсем не хотелось, и работорговец, от глаз которого ничего не ускользало, не замедлил предостеречь их.
— Если завтра вы упадёте на дороге без чувств или будете отставать, пеняйте на себя. Для рабов у меня припасено сильнодействующее снадобье.
— Сегодня утром у меня убили мужа, — напомнила ему Аманина.
Торговец покачал головой.
— Тебе бы лучше думать о завтрашнем дне, когда голод заставит забыть о горе, — он оглядел её с головы до ног. — Ты же порядочная женщина. Присядь, и я кое-что расскажу тебе, для твоей же пользы, — и сел сам. — Я занимаюсь торговлей рабами и стремлюсь к тому, чтобы получить максимальную прибыль. Я человек не жестокий, но не могу смешивать чувства и работу. Сфера моей деятельности — пограничные провинции, из которых недавно ушли римляне. Чем неопределённее там обстановка, тем мне легче покупать рабов по низким ценам. Чаще всего я покупаю детей. Их продают родители. Если голодных ртов становится слишком много, с какими-то расстаются, чтобы прокормить остальных. С детьми у меня никаких хлопот. Один щелчок кнута, и они уже всё понимают. Но наибольший навар дают мне такие женщины, как ты, благородного происхождения, приятной наружности, в теле. Возможно, ты мне не поверишь, но в данной ситуации наши интересы совпадают. Тебе нужны хороший хозяин и лёгкая жизнь, и именно он даст мне за тебя самую высокую цену, — Тригетий покивал, как бы подчёркивая последнюю фразу. — В знатных римских семьях всегда есть работа для рабыни. Я могу найти такую, что ищет auro praepositia. Эта работа вполне подойдёт тебе, поскольку всех-то делов — держать золотое блюдо и следить, чтобы оно всегда блестело. Семьям постоянно требуются lectors. Часто нужна corinthiaria, присматривающая за бронзовыми вазами. Несколько ниже, но тоже вполне достойное место structia, которая присматривает за приготовлением кондитерских изделий, или panicoctaria, на которую возложена выпечка тортов, — в глазах его блеснул огонёк. — Есть ещё более лёгкие занятия, о которых мне нет нужды упоминать, поскольку ты высоконравственная женщина. На тебя в Риме найдётся много покупателей, готовых заплатить высокую цену. И чем старше покупатель, тем выше цена.
Аманина не ответила. Изнемогая от стыда, она сидела, склонив голову, сцепив руки.
— Но, если ты не будешь следить за собой, женщина, я продам тебя не в столь высокородную семью. И станешь ты auditia, которая прибирается по дому, или cubicularia, что перестилает постели. Именно это ждёт тебя, если ты будешь плакать и похудеешь. Никому не нужны женщины с дряблой кожей и тощими бёдрами.
— Моей маме очень плохо, — вмешался Николан, стоявший рядом. — Я требую, чтобы её оставили в покое.
Тригетий медленно поднялся.
— Я пытался помочь, хотя мне следовало отдать вас обоих моим людям, дабы вас как следует выпороли. Именно такие петушки, как ты, доставляют мне хлопоты. Пусть это будет для тебя уроком, — и хлыст торговца опустился на плечи Николана. Острая боль пронзила его тело, инстинктивно он подался назад. — Хочешь получить двадцать таких же ударов? Будь уверен, получишь, если ещё раз скажешь хоть слово.
Весь следующий день у Николана так саднили плечо и шея, что он шёл рядом с матерью, не раскрывая рта. Думал он об отце, и душу его переполняли ярость и отчаяние. Когда караван остановился на ночь и большинство пленников набросились на грубую, пересоленную еду, Николан придвинулся вплотную к матери, наклонился к её уху.
— Мы этого не вынесем, — прошептал он. — И должны подумать о побеге. Я ещё не знаю, как это сделать, но что-нибудь да придумаю. Надо не только убежать, но и найти дорогу домой. Я намерен нарисовать карту.
Его мать в отчаянии покачала головой.
— Николан, не тешь себя беспочвенными надеждами, — шепнула она в ответ. — Для тебя рабство не будет в тягость, любимый мой сын. Ты вырастешь высоким и сильным и со временем сможешь купить себе свободу. Говорят, в Риме полно свободных людей, когда-то бывших рабами, и они богаты и влиятельны. Если же ты попытаешься убежать, сын мой, и тебя поймают, всё будет кончено. Тебя распнут на кресте. Они поступают так со всеми беглыми рабами, — по её телу пробежала дрожь. — Обещай мне сохранять благоразумие. Да и зачем, — и тут он увидел, ка