Так было.
А вскоре его не стало.
Но память о нем потоки столетий
Не захлестнут. Ведь мы, его дети,
Живем мы, и вдаль нас уводит дорога.
Рукой человека, подобного богу,
Мы созданы были.
Сама посуди.
Чем божьим уступят его творенья?..
Художница:
Опомнись, Давид! Ну что за сравненье!
Опомнись, Давид!
Давид, погляди.
Вот фрески Систины, а вот и люди —
Сутулые, хилые, с впалою грудью,
Кривыми ногами и дряблым телом —
Мы разве созданья Микеланджело?
Каким был бы мир, если бы бог
Так вдохновенно творить бы мог!
Девушка:
Слишком много у света сторон.
Чересчур уж кругла земля.
Слишком мало концов у дорог.
Слишком ноги слабы у меня.
Не по силам весь мир обойти,
Окунуться во все моря.
Я свалюсь в середине пути.
Значит, что?
Начала я зря?..
Кто-то где-то, а я —
повсюду.
Я ручьями теку в пустыню.
Сотворите со мной чудо —
Соберите меня воедино.
Слишком много страсти во мне,
Слишком много во мне огня.
Слишком много взяла я извне —
Слишком мало берут у меня…
Зачерпните полною горстью,
А лучше ведром побольше…
Что со мной?
В доме собственном —
гостья,
В мир огромный бездумно брошена,
Я бегу от себя к себе,
Как дикарка, людей сторонясь…
Я повсюду,
и я — нигде…
Кто-нибудь, отыщите меня!
Поэтесса:
Писать стихи?
О чем писать?
Вообразить себя букашкой
И распластаться на бумаге?
Пыталась, как же…
Но поднять
Ее пришлось мне белым флагом.
Молчу.
В заношенной до дыр
Броне сижу
И свысока
На этот суетливый мир,
Как бог,
смотрю сквозь облака.
На мир?
Но для меня нет мира.
Есть только хмурая квартира
В пятиэтажном старом доме,
Где всё до тошноты знакомо —
Две комнаты, два коридора
И четвертушка от балкона…
Под тем
Пропахший пылью город,
Пустой, как жизнь…
Моя, конечно…
Однообразный, словно вечность.
О чем писать?
О голубом
Тумане, о замшелых скалах?
Уж лучше молча биться лбом
О дверь стеклянную вокзала
Или в толпе аэропортской
Метаться загнанной волчицей,
Грызть ограждений злые доски,
Тоскливо выть…
Или вцепиться
Вдруг мертвой хваткою в шасси,
Повиснуть терхпудовой гирей
И, как Христа, «ТУ-104»
Молить:
«Спаси меня, спаси!»
Стена.
Стена.
Еще одна.
Четвертая… нет, не видна,
Здесь стеллажи.
Окно и дверь.
И пол.
Куда смотреть теперь?
Вперед?
А, может, вниз и вбок?
Ах, я забыла потолок,
Здесь высоко — моих два роста…
Невыносимо это просто!!!
Мне кажется,
здесь пахнет гнилью.
Не от меня ли?
Жили-были
Старик, старуха…
Боже мой!
Была ль старуха молодой?
И все-таки их было двое…
Кто там мечтает о покое,
Чей труд тяжел, кому помочь?
Отдайте мне свои заботы!
Что может быть скучнее рая?
А что обманчивей болота?..
И исподлобья озираясь,
Брожу по клетке день и ночь.
Нет больше сил.
Проклятый камень!
Уже грызу я туф зубами
И ногти об него ломаю.
Рыдаю, корчусь, проклинаю.
Скажите, в чем моя вина?!
Стена.
Стена.
Еще стена.
Как беспощадны и сухи…
А тут еще пиши стихи.
О чем писать?
Не все ль равно?
Известно, впрочем, мне давно,
Что в башне из слоновой кости
Писать стихи —
не надо б вовсе.
Старик:
Лес расселся,
ноги в пропасть взвесив,
на отроге.
Лес в ущелье тесное залез.
Лес, как пьяница, разлегся у дороги.
Под себя подмял тихоню-степь
Лес.
Ветер, пышно разодетый в листья,
Пляшет посреди осеннего пожара…
Кто прошел здесь до меня —
с палитрой, кистью,
Куртка, джинсы, на плече гитара?
Словно расшалишившийся мальчишка,
Самых ярких красок намешал,
Лес раскрасил,
как картинку в детской книжке…
Теплый бок гитары в пальцах жал…
Песня,
словно сок из спелого плода,
брызнула.
Раскатилось эхо по лесам.
Пел он о великих чудесах —
Чуде леса,
чуде красок,
чуде жизни…
Лес
Озера-капельки,
излишек
Синевы. Пролившийся с небес,
Обнял загорелою рукой
и, привалившись
К толстому ленивому холму,
задремал
Лес.
Другая женщина:
Как натянуты нервы века!
Нервы века?..
а, может, мои лишь?
Отвечай, кровожадное зеркало —
Где морщинки мои затаило?
Что ж вы, Время, заслуженный лекарь?
Соберите анамнез краткий.
Что случилось с проклятым веком?
Неврастеник?
Что?!
Он в порядке?
Но позвольте!
Не этот ли баловень
Затолкал в невозможные ночи нас?
Почему нормой жизни стало
Это чертово
одиночество?
Почему все вокруг оглохли?
Обезумевший, с дикими лохмами,
Неуслышанный
мечется крик.
Площадь странно похожа на ринг.
Мир непрочен.
Секунда любая
Многолетние связи
рвет.
Раззинув беззубый свой рот
Между мрака слепыми губами,
Месяц смеется злорадно…
И никто на свете не рад нам!
Мы и сами друг другу не рады.
Задохнувшись в чаду маскарада,
Стащишь маску свою,
разрисованную
Аляповатой мечтой.
Стащишь —
под маской
Ничто.
Лежат наши души бракованные
В ящиках
для отбросов,
пес в них бездомный рылся…
В чем наша цель и смысл?!
Наша весна, что осень.
Небо подернуто ложью.
Стыд копошится под кожей —
Вязнут бессильные вопли
В ничтожестве
бытия…
Век-шизофреник,
будь проклят!
Век?
А, может быть, я?
Девушка:
Со скалы в небо хочется броситься —
Искупаться в ночной высоте.
Сердце птицей над морем проносится…
Полететь бы!..
да крылья не те.
Со скалы в небо хочется броситься —
Искупаться, нырнуть…
утонуть.
В незнакомое счастье просится
Альбатрос,
заточенный
в грудь.
В черно-синюю пропасть тянется
Душа в непонятной тоске.
Разбежится, рванется…
останется
на краю —
не свершившись в броске.
Застыдившись, в мечтаньях заблудится…
И весною не тронется лед.
Но мне кажется все же,
что сбудется
мой отчаянно-гордый
полет.
Поэтесса:
Не пишется.
А, может, и не надо?
Все к лучшему.
Покой и тишина.
Не будет рая?
Но зато и ада
Не будет.
Никогда, пьяна
От счастья,
словами захлебнувшись,
Не раздеру стесняющую грудь,
Нагую, исцарапанную душу
Не выпущу на свет.
Кого-нибудь
Не полюблю.
Но и не стану плакать
Над тихим одиночеством своим…
И не поднять мне спущенного флага
И даже не покоиться под ним…
И будет лето.
Осень,
веток наготою
Родная мне.
А будущей зимой,
Истосковавшись по себе самой,
Умру. Умру совсем…
И, может, ничего иного
и не стою.
Художница:
Есть берег один.
Сине-серое море
Ласкает его осторожной волной…
Внезапно поверив, что только покорность
Приносит покой…
Но незабывший бури прежние
Лукавый валун прячет в холмик песчаный
Острый излом…
А от печально
Пустого причала
По откосу пологому
Молчаливые сосны на ветках бережных
Томное небо несут…
В добром и мудром
удивительном том лесу
Взрастает дух всепричастности.
Сочится тихое счастье
Из незаметных пробоин
В шершавой шкуре Земли.
Под рыжим, в солнечных бликах
Одеялом из хвои
Спят тоненькие тропинки…
А на пляже,
прижавшись к зонтам выгоревшим,
Не отваживаясь выползти
На истомленный зноем песок,
Дожидается тень терпеливая
Часа, когда закат зардеется,
И по теплой молочной воде
Потечет переливчатый солнечный сок…
Есть берег один…
Но где этот берег?..
Затерян во времени он ином…
Иногда просматриваясь в акварелях
Цветных
снов.
Женщина:
В окно мое гнусно хохочет
Мертвый белесый неон…
Откуда забрел в мои ночи
Этот отравленный сон?
Мне снится зала большая,
Шум, толпа, толкотня…
Я — нищая, я — попрошайка,
Прочь оттесняют меня.
Тянется, словно стон,
Пустая моя рука…
Мне снится аукцион,
Где ты
идешь с молотка.
Мне слышится крик «кто больше?»,
Хвалебный хор зазывал…
О боже, о боже, о боже!..
Гонг!
Цепенеет зал.
Я падаю наземь у входа,
Я, руки кусая, реву…
Ты продан, ты продан, ты продан!..