– Меня не волнует, чего ты хочешь.
Ты не могла ответить иначе. Ты слезла с Даниила, на его лице остались красные зазубрины, подошла ко мне, осторожно положила голову мне на плечо.
– Это важно для Николая.
Даниил мотнул головой, не выдержал, сдался, а я внутренне торжествовал, потому что мы делали так каждый раз, когда ты любила кого-то чуть больше, – один злорадствовал, другой мрачно терпел. В тот день я уже победил, Даниил это знал, ты знала тоже, поэтому взяла меня за руку с особой нежностью:
– Мы же семья.
– Только мы можем позаботиться друг о друге, – встрял я, чтобы урвать еще одну недовольную гримасу с лица Даниила.
– При чем здесь забота?
– Хватит. – Ты не хотела ссориться, ты морщилась от усталости, и широкие темные брови тут же щетинились.
Ненадолго замолчали.
– Начнем?
Ты кивнула. Пижамные штаны свалились на пол. Это было не обязательно, но тебе не хотелось, чтобы мешалась одежда.
Ты вошла в стерильную зону. Мы с Даниилом остались у смотрового стекла. Я проверил пульт управления. Два экрана с показателями (твоими и донора), большая красная кнопка запуска посередине, слева несколько рядов лампочек, сигнализирующих об исправности работы холодильника и механизма, справа – сосок для ручного управления Машиной-616, наконец, тревожный маячок наверху, который, как я думал, в тот день ни за что не загорится. Данте глядел на тебя, мне же приходилось постоянно переключаться – твое смуглое бедро в тоненькую полоску растяжек и уровень насыщения крови кислородом, стоптанные, будто обмазанные пылью пяточки и выключатель для контрольной проверки Машины-616. Тогда-то я и понял, ужасно отчетливо, что между нами все-таки было смотровое стекло, пульт управления, душевная наука. С Даниилом сложилось иначе. Он все равно находился гораздо ближе, а связывающая нас пуповина надорвалась и болталась, как безжизненный ошметок плоти. Возможно, поэтому не сработало.
– Она жуткая. – Ты неуверенно коснулась Машины-616, но аппарат не пошевелился. К твоему удивлению, он оживал по моей команде. – И он тоже. – Ты указала на донора.
Он лежал на соседнем столе, почти все тело, кроме грудной клетки и шеи, спрятано под простынями. Он был под наркозом, хотя ты и без этого была к нему равнодушна. Я всегда думал, что твоя профессия, дело твоей жизни обязывало тебя любить людей, но нет – они манекены, они тебя не беспокоили и не развлекали.
– Ложись и постарайся не двигаться. Иначе собьются показатели, и не получится закрепиться. – Я говорил, не отрывая взгляда от приборной панели, и сам не заметил, как мысли склубились вокруг операции, она стала центром смысла, вытолкнула тебя, превратила в часть эксперимента.
Вот ты и знаешь.
Ты притихла. Было слышно только Машину-616, в спящем режиме она нетерпеливо жужжала. Данте вдруг сжал мой локоть, я недовольно дернулся, отвлекся, не успел нажать кнопку пуска. Ты приподняла одну ладошку и зацепила указательный палец за средний. Наш импровизированный знак, тайное признание, которое никто не решался произносить вслух. Даже сейчас, когда волнуюсь слишком сильно, невольно цепляю указательный палец за средний. Уверен, ты видишь. Я тоже.
– Десять секунд до старта.
– Обязательно – вот так?
Я не ответил. Мне несложно было простить Даниилу нервозность. У меня была операция, Душелокатор, Машина-616, весь мир, полный чужих душ, а у него, кроме тебя, ничего не оставалось.
– Восемь. Семь.
– Хре́ново ты чудовище.
– Три. Два. Один. Вывожу донора из наркоза.
При операции будить донора до конца не обязательно, на всякий случай я привязал его ремнями к операционному столу. Раздалось шипение, поручни протолкнули активное вещество через Душелокатор, и показатели на панели выровнялись окончательно.
Я мог бы вспомнить, как впервые поцеловал тебя, когда ты штопала пиджак, а я не удержался, выхватил его у тебя из рук (к черту, все к черту, иди сюда), и мы буквально врезались друг в друга; как ты ласково ставила на мой стол кружки с кофе, малиновым чаем, если вдруг болел, пока я рылся в записях и пытался найти самую нужную страницу, подобрать слово, значение; как ты заставляла раздеваться догола перед сном, потому что и здесь одежде между нами не было места, потому что она твоя третья (первая?) любовь, а между нами должна быть только кожа; как мы гуляли втроем по набережной, тополя и черемуха, выпитые бутылки, нитки на одежде, «так-то», я до сих пор пряжей наматываю это слово на шею, внешности-внутренности, то самое «я соскучилась», пригоревшие драники. Столько всего, что я мог бы вспомнить, но когда я нажимал на большую красную кнопку, в моей голове опустело, там уже не было тебя, звучало то, к чему я был так близок, – будущее наших душ.
Машина-616 вздрогнула зелененьким огоньком. Клешня медленно распрямилась, потянулась, почти принюхиваясь, как хищное животное, чующее под собой живую плоть. Сначала вцепилась в донора.
– Невероятно.
Клешня поиграла лазерами, пытаясь закрепиться в нужной точке. Наконец вытянулась и вжала тело донора в стол. Машина-616 загудела, и скоро по тонкой алмазной трубке поползло дымчатое вещество. Я активировал секундомер. Тело донора задергалось, я увидел бездушевный шок в первый раз. Когда Машина-616 мигнула двумя зелеными огоньками, индикаторами успешного проведения операции, я выдохнул.
– Он что, умер?
– Конечно нет.
Я не хотел его обманывать, но Даниил изводился от волнения, глупо было лишний раз его провоцировать. В конце концов, я не знал наверняка, умрет донор или нет, скорее, активно предполагал, просто повезло, просто оказался прав, но Даниилу это знать не стоило. Секундомер впервые зафиксировал длительность бездушевного шока – всего двадцать семь секунд. Зря люди так упорно не верила в спасение души – я выяснил, что жить без нее невозможно. Медлить было нельзя. Тогда я понятия не имел, что в созданном мною холодильнике извлеченная душа может храниться довольно долго, и нажал красную кнопку.
– Перехожу ко второй фазе. – Дотянулся до громкоговорителя: – Лежи смирно.
Я жалею, что был так груб. В других обстоятельствах ты бы не смолчала, а тогда и вправду замерла, только поджала губы, обижаясь. Возможно, ты просто приняла то, что я тебя больше не видел, хотя в подобное верится с трудом. Ты не признавала конкуренции. Машина-616 снова вытянула клешню, и маленький собирающий кристалл медленно пополз по трубке – к тебе. Душа была там, живая, это было видно по перламутровым переливам. Если приблизить камеры, сияние резало глаза. Ты вцепилась руками в стол, не шевелилась.
– Мне все это не нравится. – Даниил не мог заткнуться.
Эта его привычка ляпнуть что-то нелепое, невероятно дурацкое, невероятно не вовремя! Он всегда себя так вел: психовал, если что-то выходило из-под его контроля, пускай ты умудрялась изворачиваться, чтобы он не придушил тебя опекой.
– Операция необратима, – рявкнул я в ответ.
Но Даниил не мог по-настоящему меня зацепить, ведь я смотрел на тебя. Как клешня завертелась, быстро-быстро, присасываясь к впадинке между ключицами. Как твои пальцы отпустили столешницу, ты вся вытянулась, глаза стали страшными, и меня даже кольнуло опасение. Что могло пойти не так? Кристалл добрался до рукояти клешни. Раз. Два. Три. Кончилось. Машина-616 мигнула зеленым, распрямилась, спрятала клешню в аппаратное брюхо и заснула.
– Получилось. – В помещении резко стало светлее. Будущее наступило. – У меня получилось!
Ты медленно села на операционном столе. Я судорожно пытался разблокировать дверь, от волнения постоянно промахивался, нажимал не те цифры. Не мог собраться, не мог оторваться от тебя. Ты вновь стала центром моей вселенной, потому что буквально соединилась с делом всей моей жизни. Я видел кристалл, аккуратный камешек, прямо на твоей яремной ямке. Кожа вокруг слегка покраснела, но это скоротечные последствия операции. У нас же все-таки получилось.
– Давай уже. – Даниил стоял у меня за спиной.
Я слышал, как он шаркает ногами по полу, еще я слышал в его голосе раздраженное нетерпение и не понимал его. Что его цепляло, если все удалось? Ты взялась руками за голову, тебя покачивало, как пьяную. Небольшая дезориентация в пространстве.
– Нормально, все нормально, – бормотал я, по-прежнему путаясь в собственных пальцах.
Я все просчитал. Возможные побочные эффекты. Их много, они разные, но всё в пределах нормы, всё в пределах. Я подготовил для тебя специальный опросник – блокнот с настоящей вышивкой на обложке, я хотел, чтобы ты все записала, чтобы я знал все-все, ты ведь первая, моя первая пересаженная душа, моя душа, мое всё.
Дверь запищала (наконец нащупал правильный код) и начала медленно отъезжать. Даниил отпихнул меня в сторону, все пытался поторопить дверь, силился протиснуть внутрь здоровенные плечи.
– Не торопись, зачем так торопиться, собьешь систему. – Я говорил с ним, но смотрел только на тебя.
Теперь ты была безупречна. Немного побледнела, отчего покраснения вокруг собирающего кристалла сильно выделялись. Небольшие побочные эффекты. Все в пределах нормы. Конечно, в пределах.
Безупречность теории на практике.
У древних был бог, у горожан есть я.
Ты резко согнулась пополам, выплевывая на пол сгусток чего-то темного. Дверь заело, и она придавила Даниила.
– Открой хренову дверь! Открой!
Я не пошевелился. Ты разогнулась, и я увидел, что твой подбородок в свете ламп сочится красной влагой, – клянусь, душа моя, до меня не сразу дошло, что это кровь. Прежде чем я успел хоть дернуться, тебя снова стошнило, на этот раз ты начала заваливаться набок, пока не рухнула совсем – с операционного стола на пол. Сразу же грохнула и дверь: Даниил все-таки протолкнул ее дальше – нелепая силища! – и побежал к тебе.
Тишина звучала еще несколько мгновений, она била меня по ушам, по щекам, размазывала мир перед глазами. Все поплыло, обернулось пленкой из засохшей крови.
– А-А-А-А-А!!!
Твой вой разрушил все – мою боль, будущее, к которому мы прикоснулись. Я не слышал, чтобы люди так кричали. Я хотел, чтобы ты замолчала, мне казалось, я уже рядом с тобой, уже сжал ладони на твоей шее до противного хрипа. Замолчи, замолчи, замолчи! Твой крик выворачивал наизнанку меня и мое желание выдавить из тебя весь звук, но ты все рвала легкие: