ивались золотым браслетом почетного гостя на запястье, замерла посреди потока, разрезав его треном платья, и дергала мужа за рукав.
– Миш, ее нет, Миш, – на каждое плаксивое «Миш» – по одному дергу.
Паулина нервничала: они потеряли дочь. Михаил Тобольский придержал супругу за плечо, заглядывая ей в глаза. Он не смотрел в эти глаза вторые сутки и не собирался примерно столько же, но одна боль на двоих, которая связывала Тобольских покрепче брачных уз, требовала перемирия.
– Тише, ее давно нет. Третий год нет.
Паулина так вскинула брови, что ее лоб смяла пополам складка, она несколько секунд молчала, потом все-таки зарядила мужу ладонью по груди.
– Лисы нет! Не вижу нигде. Сбежала, Миш, опять сбежала. Миш, сделай ты что-нибудь!
Михаил кивнул на выдохе и заозирался. Они потеряли дочь. Три года назад Тобольские купили на Аукционе душу, которая убила их старшую. Сегодня собирались купить для младшей. В глаза супруге Михаил на всякий случай больше не смотрел, их боль все же оказалась разной.
Фуршетный стол хорошо подъели, даже у Ириски нет ляжки и срезаны шматки по бокам. Официанты уже убирались, Рада Рымская залезла на балкон и теперь сидела, свесив ноги через кованую решетку.
– Занимайте места согласно вашим п’иглашениям, д’узья! Мы ско’о начинаем. – Рада щелкнула каблуками и расхохоталась, ничто ее так не волновало, как близость свежих душ.
Рассаживались медленно. В зале – ряды кресел, неширокая сцена с трибуной для ведущего, проекция с анкетами доноров и данными ставок в реальном времени отображалась прямо на стене, которую сейчас закрывал занавес из плотной черной ткани. Ударники, в таких же костюмах, что и гости, стояли не только у выходов, но и в толпе и для неискушенного взгляда оставались практически незаметны. В другом конце зала – длинный балкон из одностороннего стекла. Каждый гость, проходя под ним, задирал голову и всматривался в отражение. Н.Ч. никто не видел, но все знали: он точно там, поэтому и старались различить очертания силуэта, тень. По залу обязательно пройдется шепот, кто-то скажет, что заметил за стеклом движение, кто-то – огонек окурка, присутствие Н.Ч. останется ощутимо, пускай незримо, потому что даже самые глазастые гости не смогут проникнуть за толщину стекла.
На балконе не горел свет, синева монитора отсвечивала от кожи. Н.Ч. действительно курил, со вкусом затягиваясь, раскинувшись в кресле, суета в зале его не трогала. Раздался стук в дверь.
– У нас почти все готово. – Рада облокотилась о дверной косяк и поправила съехавшие ботфорты. Мускус – от Рады тянулся этот землистый шлейф через всю комнату, через терпкий дым «Прогрессивного табака».
– Как Ириска?
– На вкус – помойка.
Н.Ч. хмыкнул и кивнул, хотя Рада и не увидела этого жеста. Горожане… Любители квартальных шлюх, но слишком утонченны для местного деликатеса, пускай даже с плеча Короля. Н.Ч. это казалось жалким. Он подался вперед, смахивая на мониторе трансляции с камер наблюдения. Наконец нужная. Варлам, в белом халате поверх красного пиджака, суетился. Н.Ч. нахмурился. Ему не нравилась эта дерганость, граничащая с истерической, он видел, как у Варлама шевелятся губы – нашептывает известные ему одному заклинания, как он периодически клюет головой вперед.
– Проследи, чтобы Варламу восстановили медикаментозный курс. Еще лучше – подержите его недельку в стационаре, – пробормотал Н.Ч.
– Его поде’жишь… – цокнула в ответ Рада.
Ничего, осталось немного. Всего один день, и они, как всегда, заново соберут по кусочкам распадающееся сознание главы Банка Душ, выберут ему лучшую душу и обновят, Варламу обязательно полегчает. К сожалению, с каждым разом Варлам распадался все сильнее, рябил, словно белый шум. Еще Варлам хлопал себя по карману на груди – Н.Ч. бросил взгляд на часы – примерно каждые полминуты. Новое ритуальное действие, раньше такого не было. Н.Ч. снова приблизил трансляцию на экране, вылавливая лицо будущего донора.
– М-м-м… Кого он притащил?
На экране всплыла анкета донора. Влад, сын Клыка. Отметка Свиты, отметка участника квартальных боев. Самородок, хотя душа средняя – уже любящая.
рейтинг выше, чем у даниила, душа моя. удивительно.
– Я ему не разрешал. – Н.Ч. просматривал душевные показатели Влада, чуть прищурившись. – Варлам, что ты устраиваешь…
Влад был крепким здоровым юношей, практически безупречным в своей силе, но он себя реализовал. Его душевный потенциал чуть ли не наполовину израсходован, конечно, в доноры он совсем не годился.
– Хо’оший человек – плохой доно’.
– Не бывает хороших людей, потому что тогда должны быть и плохие. Все относительно. Он просто не подходит, толку от такой души для реципиента ноль. И Варлам прекрасно об этом знает.
Н.Ч. потушил сигарету в пепельнице на подлокотнике, и Варлам, будто почувствовав его недовольство, поднял взгляд на камеру, клюнул головой вперед.
Тик-тук-тук. Камеры смотрели всегда слишком подозрительно. Они пялили на Варлама блестящие глаза и подозревали его. Глазные яблоки у сов практически неподвижны, совы не могут вращать глазами. Варлам взглядом начертил вокруг камеры круг, глаза вращались, потому что он не сова. Логично. Варлам похлопал себя по нагрудному карману и отвернулся. Он знал, Н.Ч., возможно, наблюдал за ним в эту самую секунду, но каланы держат друг друга за лапки, когда спят, чтобы их не снесло течением, а у Варлама с Н.Ч. были не такие отношения, у Варлама даже не было лапок.
Тик-тук-тук. После звонка они пошли на верхние этажи. Обычно доноров доставляли из технических помещений на процедурный этаж без сознания, но Варлам повел Влада так, через их личный лифт. Варлам приложил карточку доступа, и стеклянная коробка лифта увлекла их наверх. В лесах вырастает целая куча деревьев, потому что белки забывают, куда спрятали орехи. Варлам сразу нашел процедурную, тогда он не белка, и орехов у него тоже не было – он ел их только в шоколаде, когда ссорился с дурой из морга. Логично. Варлам усадил Влада на кушетку, а сам готовился к процедуре, хотя все было готово, все давно было готово, еще в *184 году.
– Это не больно, – пробормотал Варлам.
– А это важно?
– Нет, потому что крысы умеют смеяться. – Варлам хихикнул, но тут же сделал над собой усилие и его лицо вытянулось. – Но вообще не смешно.
Влад смотрел на Варлама, нахмурившись.
– Вот и не смейся, – подытожил Варлам.
– Начинайте.
Н.Ч. слышал, как выстучали прочь каблуки Рады, как щелкнул блокиратор на двери, но все равно обернулся, чтобы убедиться: она ушла. Тогда Н. Ч. достал из ящика у стены аккуратно свернутое белое полотнище и разложил его перед собой, достал органайзер с нитками, достал шкатулку с иголками, и фотографию, еще на глянцевой, выцветшей от времени бумаге, достал тоже.
Зал наконец утих, и свет приглушили. Пока настраивали прожектор для Рады, дверь с одной стороны открылась и в просвет протиснулась девушка. Н.Ч. тут же обратил на нее внимание: на Аукцион было не принято опаздывать, было принято прийти сильно заранее и сгорать от практически плотоядного возбуждения. Н.Ч. расправил полотнище на коленях, переключил камеры на зал, приблизил ее лицо, и компьютер загрузил анкету, хотя этого и не требовалось. Н.Ч. запомнил младшую дочь Тобольских слишком хорошо.
еще с того дня, душа моя. годовщина твоей смерти. ее тоже, представляешь? ты говорила, родители – самые любящие и жестокие люди в нашей жизни, в жизни любого из нас.
Лиса сыпала извинениями по инерции, распихивая сидящих коленями, ссутулившись и пригнувшись, будто скрюченная она привлекала меньше внимания. Все уже шло не по плану, а Данте и Адриан об этом даже не знали. В детстве, когда Лиса переживала перед выступлениями, Яков шлепал ее по щекам и выговаривал: «Истерики для любителей!» Щеки долго горели, поэтому Лиса научилась мелко и часто дышать, истерика проглатывалась, и становилось полегче. Лиса упала в кресло, дышать чаще просто не получалось.
– Где ты ходишь?! Нет, скажи мне, где ты ходишь! – Паулина вцепилась в руку дочери с такой силой, словно боялась, что та сбежит снова.
Лиса вывернулась, вытягивая руку из протеза, крепления больно царапнули кожу – кажется, легчало. Она потерла культей глаза.
– Пока еще по земле, мама, – шикнула Лиса в ответ.
Сидящий с другой стороны отец нервно хмыкнул и несильно толкнул ее плечом. Им обоим здесь быть не хотелось. Возможно, она зря всю жизнь на него дулась: не прощала вылазки в Кварталы, которые он неизменно приносил на одежде. Лиса сама жила так же и больше всего надеялась, что удастся еще разок перемахнуть через пост, на этот раз навсегда. Не из-за Данте – она любила его, но не так. Вдруг Лиса, как и он, отщепенец, оборотень-перевертыш. Вдруг она и не любила его вовсе, а просто хотела украсть его жизнь, не примерить – присвоить. Это чувство схоже с любовью, воровство (пускай и чужой сущности) греет так же, потому что и то, и то – разные грани присвоения. От таких мыслей, неправильных, неприемлемых, приятно щекотало под грудью, и это тоже совсем не про Данте.
Н.Ч. осторожно развернул полотнище на коленях. Оно шероховатое, в мелкую дырочку, от краев одна за другой отходили белые нити, и Н.Ч. каждый раз отдирал их пальцами. На полотнище почти законченный портрет девушки, той же, что была изображена на фотографии. Н.Ч. придирчиво оглядел вышивку, которой занимался на торгах вот уже столько лет, она была хороша. Выверенные, непрерывные стежки.
– …пе’ед тем как мы начнем! Вы помните, этот Аукцион особенный. И гости особенные. Поп’ошу поп’иветствовать: новоиспеченный Ко’оль Ква’талов Ад’иан Г’адовский! И наве’няка известный многим из п’исутствующих, мне лично точно, – Рада хихикнула в ладонь, – Даниил К’аевский.
Особенный. Нитку в иголку продевать – всегда испытание. Наслюнявить кончик, чтобы не пушился, протолкнуть в ушко, лишь бы два волокна нитки не распались, оба оказались где нужно.
– А мы, Дань, где нужно? – пробормотал Н.Ч., вытягивая шею, вместе с прожектором выискивая фигуру, которая столько лет шла за ним по пятам, след в след.