Они поборолись еще недолго, в какой-то момент Адриан завалился назад, придавив Лису к полу. Варлам ворочался еле-еле, как подбитая птица или червяк.
– Твою мать, Данте! – До нее дошло, что все эти растянувшиеся моменты они были одни.
Лиса завертела головой, пытаясь понять, почему Данте все еще не прекратил все это. Она подняла глаза – Данте не было. Все это время его не было. Операционная загрохала, дверь снаружи явно пытались вскрыть. Лиса баюкала Адриана на руках, зарывшись лицом в его волосы, пока он вздрагивал и трясся.
– Он не придет, – просипел Варлам, хихикнув, – вернее, он просто издал похожий звук, а его слова Лисе с трудом удавалось разобрать. – Что только любовь с людьми не делает. Много чего, но делает – еще больше.
В самих торгах не было ничего интересного. Люди торопились, поднимая цену, запредельный шаг Аукциона не смущал, ставки перебивались, подхватываемые и накручиваемые Радой, пока она наконец ударом молотка не выносила приговор очередному донору. Каждый удар напоминал Н.Ч. о той, у кого в свое время не было выбора, первый и последний приговор, который он вынес сам, за всех последующих он мысленно снимал с себя бремя ответственности. На время торгов основной свет в зале приглушали, чтобы лучше было видно проекции, люди волновались и потели в своих нарядах. Н.Ч. закончил еще один ряд и потянулся за новым цветом, сверил квадратики – в нижний левый, верхний правый, утягивая не до конца, в петлю, еще раз в нижний левый и затянуть. Тех, кто доплатил за операцию в особом порядке, уводили на верхние этажи, туда же забрали гостей из Кварталов. Н.Ч. теперь не включал монитор, не требовалось, – он и без этого знал, что будет дальше. Торги не интересовали Н.Ч., потому что было ясно: настоящие ставки делались не там.
Скрипнула дверь, Н.Ч. бросил взгляд в зал, где Рада расхаживала по сцене, как дрессировщик на арене цирка. Удар хлыстом – начальная цена – удар хлыстом – кто больше? – удар хлыстом – продано.
– Ты перебил мою охрану, – протянул Н. Ч. Он повернулся в кресле, не глядя на Даниила, мысленно продолжая отсчитывать крестики и перебирая мнущуюся ткань в пальцах. – Все берешь силой. Ничего не изменилось и за столько лет, Дань.
– Зато до тебя добрался.
– Добрался… – задумчиво повторил Н.Ч. – На те этажи без специального допуска ни зайти, ни выйти. И все же ты здесь.
Н.Ч. слабо улыбнулся. Разумеется, это он позволил ему прийти. Н.Ч. не думал, что смотреть на Даниила окажется так тяжело. Он наскоро мазнул по Даниилу взглядом, а дыхание перехватило, Н.Ч. на мгновение сомкнул веки – и снова, как и семьдесят с хвостом лет назад, пахнут тополя и черемуха, звенят стаканы. Удивительно, какие мелочи человеческий мозг протаскивает за собой через жизнь. Н.Ч. осталось всего несколько стежков.
– Трахаешь девчонку Тобольских? Ляля бы тебе не простила.
– Не надо. У нас одна боль.
– Значит, трахаетесь с болью, не друг с другом?
Они оба, пожалуй, слишком часто представляли этот разговор, он отпечатался на подкорке, это чувство, будто нужные слова давно найдены и подобраны, но сейчас они говорили совсем иное, просто чушь. Н.Ч. было обидно за Лялю, за себя, за то, что Даниил смог найти в сердце место для чужой, там, где они, как я думала, отлили памятник одной любви.
– Знаешь, – Н.Ч. отвлекся от вышивки, еще закурил, по-городскому зажав сигарету, оттопырив мизинец, затягиваясь, пока дым не начал разъедать горло, – я все думал, почему ты не убил меня сразу… Столько лет ждал, занимался непонятно чем, притащил своего этого… – Н.Ч. переключил мониторы на операционную, где все уже возились – катались окровавленной кучкой по полу, не разберешься, где чья конечность, одна культя младшей Тобольской страшно дергалась туда-сюда. Н.Ч. указал сигаретой на оболочку на столе: – Мальчишка сдох, потому что тебе взбрело в голову дать своему Королю душу, мой глава Банка окончательно отъехал, вон что устроил, еще твоя подружка. Столько суеты, столько лет – зачем, Дань?
Даниил долго смотрел в монитор, не дернувшись, не шелохнувшись.
Н.Ч. кивнул:
– Насрать тебе и на пацанов, и на подружку.
– Я не мог сделать этого тогда.
– Не мог, – поддакнул Н.Ч.
– Мы были связаны, Ляля нас связала.
Н.Ч. поднялся, разложив вышивку на столе, любовно погладив тугой рисунок из ниток, достал из тумбочки пистолет и подошел к Даниилу почти вплотную. Даниил был выше на полголовы, его разросшаяся борода щекотала Н.Ч. лицо. Близость отдавала болезненной вязкостью, закроешь глаза – и вот: кудри, пригоревшие драники, ее лицо. Столько лет Лялино лицо. Обычно человеческая душа вмещала множество чувств, растягивалась как шарик, наполненный водой, но в ней камнем бултыхалась одна, та самая, к которой человек каждый раз обращается мыслями, стоит заговорить о любви безусловной.
Они постарели. Пускай их лица, полируемые пересадками, почти не изменились, разве что несколько морщин изломали кожу в уголках глаз и губ, в душе они обветшали, истрепались. Н.Ч. бросил недокуренную сигарету на пол, придавил ее ботинком. Он страшно устал, задолбался бегать наперегонки со смертью. От Даниила пахло все тем же парфюмом и табаком, и Н.Ч. слышал Лялин смех, когда она зарывалась в шею Даниила и шумно втягивала воздух, занюхивала рюмки его запахом. Разве они жили с тех пор? В каком-то смысле смерть все равно выигрывала.
– Ты хочешь убить меня или избавиться от душ?
– Всего понемногу.
Н.Ч. усмехнулся и вложил в ладонь Даниила пистолет, огладив его кисть пальцами, – у Даниила всегда были грубые руки, ударнические.
– Тогда позаботься о них. – Н.Ч. указал то ли на мониторы, то ли на одностороннее стекло, за которым сидело множество людей, и все – рабы душ. – Не будь жестоким, ты все еще зефир, правда, внутри и задубевший.
Ляля любила залезть к Даниилу на плечи, теребить его щеки сверху и говорить, что вообще-то Даня – зефирина, только снаружи – твердая корка шоколада, а так – сущая мягкость.
Даниил воткнул дуло под горло Н.Ч., и тот сглотнул, не отступив. Они смотрели друг на друга, кожей ощущая, как между ними ворочаются – нитки, иголки, душные разговоры, Лялины истерики. Все свернулось в комок, как пережеванная бумага, и склеилось. За спиной Н.Ч. в мониторе загремела сигнализация, без Рады и специального допуска до них не сразу доберутся, у них-то время еще оставалось, совсем немного, но все же. Общая тревога по Аукционному Дому не сработает, любая непредвиденная ситуация на операционных этажах должна там и оставаться. Даниил наклонил голову, поджал губы, и Н.Ч. усмехнулся – все-таки что-то там шевелилось, все-таки,
душа моя, он тебе изменил.
Мучительно долго. Потом Даниил сунул пистолет обратно Н.Ч. и ушел, даже не хлопнув дверью напоследок.
– Ожидаемо, – буркнул Н.Ч., возвращаясь к вышивке.
Даниил не выстрелил, потому что в жизни не смог навредить тому, кто принадлежал Ляле, все ее хотелки и вещи, даже люди, обретали неприкосновенность, а у Н.Ч. в глазах угадывались ее, такие же голубые.
Так-то.
Еще потому, что он и правда зефир, даже оттаял, уже для другой.
ты бы его не простила.
Осталось пять крестиков. Пять диагональных стежков вниз, обратно, на изнанке продеть через рядок, затянуть и откусить нитку. Ляля учила – зубами, так оно к телу ближе, к душе. Н.Ч. разложил вышивку на столе, любуясь сходством, угадывая в смазанных линиях все ее черты, выпирающий даже на ткани характер. Посередине лба нитки были затянуты слишком сильно, так что образовалась складочка, Ляля взаправду так хмурилась – когда ревновала, когда выкройка не удавалась, когда оба любили недостаточно сильно или перелюбливали, в зависимости от ее настроения, но они редко угадывали, потому что Ляля крутила их любовь на пальце и чувствовала все с точностью наоборот.
В зале за смотровым стеклом зааплодировали, Рада глубоко поклонилась, торги подошли к концу, и люди, переполненные впечатлениями, предвкушением обновленной жизни, стали расходиться. Рада помахала Н.Ч. рукой, хоть, конечно, не могла видеть его снаружи, но она давно запомнила, где стоит его кресло. Н.Ч. откинулся назад, вздыхая, отпуская усталость во всем теле, особенно в ногах, они будто тянули вниз, под землю.
– Душа моя, я не стал простоквашей. Я – высшее существо.
Н.Ч. всю жизнь боролся со смертью, потому что очень ее боялся. Она забрала у него все, забрала Лялю, оставив воспоминания и нити, из которых Н.Ч. вышивал Лялин портрет, упрямо и методично. Каждый Аукцион Н. Ч. колол пальцы об иголки и удивлялся, почему его больше не трогало дело всей жизни, его аукционное чудовище, оно ему надоело, но он по-прежнему барахтался в луже из всего, что было «до».
Н.Ч. еще раз взглянул на вышивку, вздохнул и, подперев дулом горло, выстрелил. У смерти были Лялины глаза, голубые, как и его собственные, одинаково застывшие – навсегда.
После
Н.Ч. (Николая Чудотворского, как значилось в официальном свидетельстве о смерти) похоронили рядом с Лялей Вишневской. Так создатель душ и хозяин Аукционного Дома распорядился в завещании, которое пришло на адрес Рады Рымской на следующий день после Аукциона. Она же нашла Н.Ч., когда все случилось. По окончании торгов гости, по обыкновению, расползлись: кто оформляться на операции, кто доедать фуршет, глодать ножки крысы Ириски, кто по домам – драка за чужие души все-таки занятие утомительное. Тревожных сигналов на верхних этажах никто не слышал, тревоге расползаться было не положено. Рада погасила в зале свет, заказала уборку и, наспех подверстав файлы, по тоже давно сложившейся привычке отправилась наверх, в смотровую.
После Аукциона Рада оставляла себе сразу две души, и ей не терпелось. Ладошки дрожали и потели, во рту, наоборот, сохло, весь костюм превратился в душную смирительную рубашку. Она слизывала пот с верхней губы, у нее была ломка, с последней пересадки прошло несколько месяцев, и с каждым разом промежуток, когда Рада не чувствовала себя так, словно все тело грызут муравьи, сокращался. Поэтому она не думала о Н.Ч., все ее мысли устремлялись на верхние этажи, поэтому она продолжала бормотать о выходе, донорах и об изжоге после крысиного мяса, пока стояла в дверях, поэтому она сначала шлепнула стопку папок прямо на вышивку, обернулась и смотрела на распластавшегося в кресле Н.Ч. еще пару долгих мгновений, прежде чем закричала. Первое, что пришло Раде в голову, отчего ее всю искорежило и поломало, – мысль о том, что ее операцию, наверное, придется отложить. Безусловная власть зависимости над человеком. Дальше все кувыркнулось