ыонщикам». Они справились, хотя Вова и признался, что ощущение от происходящего осталось «вялое и хилое». Ничего удивительного. Прежний миропорядок в стране рассыпался на глазах, изменялись и все явления, возникшие под его влиянием или как реакция на него. В другую фазу самостоятельности входил и «этот русский рок-н-ролл», чему тот же «АукцЫон» служил отличным примером. Ленинградский рок-клуб и подобные организации постепенно становились анахронизмом и в 1990-х фактически прекратили активную деятельность. «Ы» в качестве сардонического десерта к последнему полновесному рок-клубовскому фестивалю выглядел почти иронией судьбы…
Анализируя то «аукцыоновское» выступление на Рубинштейна, Веселкин отметил в дневнике: «Борюсик злобствовал, когда я рухнул на сцену вместе с колосником. Он изменился после Парижа, сплошные наезды закомплексованного „свободного" музыканта». В сентябрьских дневниковых записях все того же 1989-го Вова зафиксирует и замечания, сделанные ему после разных концертов Озерским, Федоровым… Не только Веселкин, вся шоу-гвардия «Ы» (Вова, Гаркундель, Кира) начала в тот период по разным причинам потихоньку входить в некую противофазу с музыкантами группы. На сейшенах «АукцЫона» второй половины 1989-го уже вовсю исполнялись не только «Самолет» и «Пионер», но и «Любовь», и «Ябеда». То есть дело планомерно шло к «Жопе», в которой арт-забавам «аукцыонщиков», не игравших на музыкальных инструментах, стало тесновато и неопределенно.
— Нам в какой-то момент повезло, — говорит Озерский. — Мы почувствовали свою новую форму и смогли отойти от прежнего образа «АукцЫона». В 1980-е ведь не только мы, но и некоторые другие известные питерские команды привносили на сцену какие-то элементы театральности, создавали некие спектакли. Но почти все они однажды найденной формой загнали себя в тупик, и каждое их следующее действие являлось в общем-то пережевыванием предыдущего, только на порядок слабее.
После «Жопы», «Бодуна» наша публика даже временно разделилась на две категории. Одна ее часть принимала изменившийся «АукцЫон» целиком, другая считала, что раз мы уже не просто прикалываемся, а поем порой вещи достаточно мрачные, то кривляния, скажем, Гаркуши более не уместны. Мол, «АукцЫон» их перерос. Люди просто не понимали, что «кривляния» Олега — не то, что осталось из прошлого, а параллельный выход нашей энергии, очень важный, на котором многое в «Ы» держится и тоже тащит группу вперед.
Тем не менее Гаркундель, вступивший в «самый экстремальный», то бишь не просыхающий период своей жизни, превращался в «АукцЫоне» в фигуру достаточно обособленную. «На гастролях он старался все время быть один, — замечает Шавейников, — просил себе отдельный номер. Ну, а там — девчонки, пиво… Мы как бы сами по себе, он — сам по себе».
И Миллер, старавшийся в «АукцЫоне» «всегда работать по максимуму» и получавший одинаковый с музыкантами гонорар (это ему «очень нравилось, ибо подчеркивало: в группе все равны»), вспоминает, что на пороге заключительного десятилетия прошлого века стал слегка отдаляться от «Ы».
— Я уже не всегда выезжал с «аукцыонщиками» на гастроли, — вспоминает тот период Кира. — Особенно по российским городам. Хотя прежде делал это регулярно и отвечал за все декорации, костюмы, грим… Знаменитые Гаркушинытри полосочки на лице тоже я ему рисовал. Мы вместе придумали эту идею, но Олег не мог ее воплотить. И я создавал ему фирменный макияж, раскрашивал губы. А потом увидел фотографии с какого-то концерта «АукцЫона» в российской глубинке, куда я не ездил и где Гаркуша нарисовал себе полоски сам, и пришел в полный ужас! Он разукрасился, как индеец. А мне вовсе не индеец был нужен. Я стремился к изысканному гриму. Олег, конечно, добиться такой тонкости в рисовании не мог и малевал себе на лице просто три черных бревна. Я пытался объяснить ему, что лучше уж оставаться на сцене просто самим собой, чем появляться с такой раскраской.
Впрочем, некоторые эстетические расхождения Веселкина и Миллера (параллельно вынашивавших тогда проект ОВД) с товарищами по группе принципиального влияния на «аукцыоновский» курс не оказывали. При всем демократизме «Ы» определенная субординация в коллективе сформировалась.
— Когда мы записывали первые два альбома, все в «АукцЫоне» были равны, — считает Озерский. — Ну, может, Федоров чуть равнее. А потом постепенно мы на него навешали все руководящие функции. Мол, ты композитор, ты и выбирай-решай, как и какие песни будем петь, что и когда записывать.
17.10.89 в веселкинском дневнике появилась пометка: «Федоров говорил о Стасе Намине. Требование Лени — запись до января 1990 года». Это как раз
о «Жопе», которую «аукцыонщики» через несколько месяцев сварганят в наминской студии SNC.
Пробивной внук партийного функционера-долгожителя Анастаса Микояна, создатель группы «Цветы», бизнесмен от творчества или творец от бизнеса Анастас Микоян-второй к концу 1980-х создал в Москве креативный Центр имени себя, своевременно и эффективно заменивший многим молодым музыкантам целую цепочку советских институтов: от филармоний, всесоюзного радио и фирмы грамзаписи «Мелодия» до рок-клубов и рок-лабораторий. Наминский Центр, быстро превратившийся в наш первый реальный шоу-бизнес-холдинг SNC, предоставлял группам, как говорится, комплекс услуг: от записи и издания альбомов под его лейблом до ротации песен в эфире радиостанции SNC, организации сольных концертов и участия в звучных фестивалях.
Забавно, что «аукцыонщики» всерьез взялись за «Жопу» в стенах «SNC Studio» вскоре после того, как государственная «Мелодия» наконец разродилась их первым виниловым гигантом — «В Багдаде все спокойно». По гамбургскому счету сия пластиночка, конечно, слегка запоздала. Но факт ее появления все равно был приятен.
Зимой 1990-го жесткая, альтернативная, полуистерическая, гоголевско-кафкианская «Жопа» стала былью.
И с больной головой,
А с женой, как с больной,
А в тепле, как в петле,
И хоть нож небольшой, но в спине…
Напрасно ищешь,
Я не знаю идиш,
У меня экзема,
Оставь меня, не мучь меня
И не шпионь сюда,
Ябеда!
— Мне казалось, что мы делаем какой-то необычный кайф, — признается сдержанный Борюсик, рассказывая о «Жопе», первом своем альбоме, записанном с «Ы». — И неважно, понимаю я в этом что-то или нет. Может, и половина участников группы не понимала, о чем мы поем. Но все играли с азартом и интересом. Наше общее состояние мне нравилось.
Шавейников окончательно втянулся в «аукцыоновский» хаос и аккуратно пробовал выстраивать в нем порядок (словно руководствовался «музринговским» тезисом Колика). На капитанов «Ы» Борис воздействовать, понятное дело, не пытался, но друга Бондарика, с которым «бывал откровенен так, как никто ни с кем», советами одаривал.
— Мы обсуждали с Витей, где нам не хватает ритма, почему в какой-то момент записи или концерта перестаем слышать друг друга и т. п., — рассказывает Шавейников. — Я ему говорил: «Слушай меня. Чего ты „убегаешь" в такой-то песне? Зачем слушаешь Николая Ильича или Диму Озерского, который тоже может „улететь"?» И Бондарик вставал с басом поближе ко мне, и нам становилось проще играть. Мне, в принципе, мониторы вообще не нужны. Я и без них способен слышать всех музыкантов и главное — собственные барабаны.
Первое издание «Жопы» на виниле с ассоциирующейся много с чем черной дырой, нарисованной Миллером на обложке, вышло в усеченном виде (без тем «Колпак» и «Выжить») и под названием «Дупло», придуманным то ли «аукцыоновским» звуковиком Мишей «Мишуткой» Раппопортом, то ли Рубановым (обе версии некоторыми участниками группы озвучивались с одинаковой уверенностью). Кому из издателей пластинки показалось, что «Дупло» благозвучнее и милее «Жопы» (а за окном все ж таки еще существовала советская власть, шокировать которую следовало сдержанно), сейчас никто не помнит. Но Лене, да и не только ему, напротив, подумалось тогда, что «корректное» переименование альбома выглядит скабрезнее оригинала. Так или иначе, но в виде «Дупла» пластинка просуществовала до своего постсоветского переиздания…
За «Жопой»-«Дуплом» в 1991-м последовал «Бодун». Свои шедевры начала 1990-х «аукцыонщики» записывали прямо-таки с «битловским» новаторством и интенсивностью периода «Rubber Soul» и «Revolver» и с еще большим, чем был у «Ы» прежде, «детским страхом» перед окружающим миром. Этот «страх» сделал каждую тему «Бодуна», в том числе «Песню про столбы» (не вошедшую из-за одного ненормативного слова из трех букв в первый релиз альбома), вскриком юродивого или реакцией на племя людское того самого младенца, устами которого глаголет истина.
…Отними у меня все,
Отмени все мое зло.
Уведи в нелюди,
Не любить убеди… —
просил Ленин голос кого-то во Вселенной в первой же песне альбома и сам уводил каждого слушателя то ли в райскую преисподнюю, то ли в адскую высь, где нечего более терять, где уже не больно, где ощущаешь лишь, как потоком потусторонне-психиатрических «аукцыоновских» мелодий и аранжировок на тебя «накатила суть». Впрямую об этом «накате» упоминалось в самой длинной в альбоме, галлюциногенной фреске «Фа-фа-фа», но и все прочие «бодунизмы» взрывались такой «сутью», таким духоподъемным отчаянием и одой «К радости», исполняемой потенциальным самоубийцей, что душа с плачем пускалась в пляс.
Недобежать, недоуйти, недотерпеть, недоспасти…
Ни до меня, ни до тебя, ни до нее.
Сладкая жизнь…
Я живучий, но невезучий.
Выпадет случай, лето сведет с ума.
Лето лечит, осень канючит,
Я невезучий, радость моя зима.
С обложки «Бодуна» глядел в никуда из-под длинной, неровной челки одутловатый, отягощенный интоксикацией и суровостью земных будней мальчик, запечатленный Миллером. Это был последний альбом «Ы», оформленный Кирой. В 1996-м журнал «Fuzz» объяснит сей дизайн так: «Дмитрий Озерский проходил мимо одной ленинградской бани (ныне разрушенной), на стене которой увидел барельеф с изображением мальчика, поразивший его своим уродством. Кирилл Миллер „оживил" и чуть-чуть подработал лицо кадавра, и теперь мы можем любоваться этим олицетворением абстиненции. Содержани