− Ты, ты, ты… За плетнем ждал, целовал, бежать звал… На арбе увез…
− Кажется, плохо парню, − взволнованно произнес мулла. − Вы кормили-поили его? Сколько он запертый просидел?
Сашка и правда будто провалился в себя, замер со стеклянными глазами. А мулла отдал инструменты сыну и заговорил:
− Пойдем, ровесник Муффазар, потолкуем. Расскажешь, кто последний видел вашу Алтынай, в чем она была, что взяла с собой. Ссыщем, живая − ссыщем. Всем аулом искать пойдем. Лес, озеро, горы мелким гребнем прочешем. Не пропадут больше наши дети.
− И я первый пойду искать, Муффазар-зуратай, − Закир сжал топор в правой руке.
− Сашка, а не перепутал ли ты Закира с кем? − заговорила Зайнаб. − Ты же из-за плетня и двери глядел… Может, другой егет был? Тоже высокий, тоже в темном, но другой.
− Он, − покачал головой Сашка.
Старшина Муффазар в гневе оттолкнул его, и мальчик повалился в траву.
− Зайнаб, ни ногой со двора, − велел отец.
Она хотела возразить, но по лицу Агзама-хазрата поняла: бессмысленно. Отец и брат пойдут искать Алтынай, мама, которую любили в доме старшины, − утешать Алтынбику-апай, а ей сидеть здесь.
Разум твердил Зайнаб, что все верно. В эти страшные дни, когда гибнут и исчезают ее подруги, нужно и носа из-за ворот не казать. Но ее старый друг, гнев, жег изнутри жилы. Взрослые не дали ей осмотреть дом Миргали-агая в день смерти девочек. Не дали как следует поговорить с Сашкой. Почти не обсуждали с ней хоть что-то мало-мальски значимое. Только и оставалось, что говорить с бестолковой Алтынай, голова которой была набита бархатом и украшениями…
Вечером после похорон они сидели на бревнышках во дворе муллы − одни на всем свете.
− Что мы не ели на ауллак-аш? Что не ели Хадия и Иргиз? − шептала Зайнаб. − Ох, да ничего я почти не ела. Когда вокруг люди и интересные разговоры, кусок не идет в горло.
− И я в гостях мало ем, − Алтынай вздыхала, опускала глаза, опять вздыхала.
− Если это яд, они должны были его съесть уже без нас… Что там оставалось? Что не сразу выставили на стол? Кажется, Салима-енге приносила кустэнэс? От чего там у Камили разболелся живот?..
− А что тебе сказал Касим? Парни что думают?
− Уф, Алтынай, мы же там были! Причем тут парни?
− А Закир-агай?
− Разве поговоришь с ним сейчас…
Глаза Алтынай наполнились слезами, заблестели, как мониста. Говорить продолжала Зайнаб:
− Мама и Алтынбика-апай, конечно, больше всего верят в сглаз и проклятье.
− А Агзам-хазрат?
Тут уже замолчала Зайнаб: про слова и мысли отца нельзя было никому говорить.
В ночь после смерти девочек она переписывала молитвы из Корана для яуаплама, которые кладут в саван умерших, и слушала разговор родителей. «Как же их Аллах не уберег?» − поражалась эсэй. «Какой Аллах? − не сдержался мулла. − Я провожал всех семерых девушек. Я читал намаз и спрашивал: „Хорошим ли покойный был человеком? Не было ли у него долгов? Не должны ли ему другие?“, будто эти девочки могли успеть… Будто были хоть в чем-то виноваты… Как тут можно говорить об Аллахе?» Нет, про такое не говорят подругам, тем более не самым умным.
− Почему их убили всех? Что у них общего? − билась Зайнаб, билась одна. − Отцы занимаются совсем разным. Родства, кажется, ни у кого нет. Кроме Нэркэс и Галии, никто не сосватан. Злыми и раздражающими были только Гайша, Нэркэс и я. А самое главное, толковые и славные среди них тоже были. Как пела Галия, как шутила Марьям, как поддерживали подруг Кюнхылу и Танхылу.
− Почему ты не веришь в проклятье? − вдруг робко спросила Алтынай.
− Честно говоря, не хочу… Пусть это будет просто злой человек. Не божий гнев, не шайтан, не чей-то наговор. Тот, от кого могут убежать крепкие ноги. Тот, из чьих рук можно вырваться.
− Я думаю, это проклятье.
− Ну, конечно, ты же дочь своей матери… А Сашка как-то говорил при мне, что люди страшнее всего. Страшнее пустых дорог, непроходимых лесов, звериного воя. Видела бы ты Сашку в первый день в ауле… Изодранная рубаха, сгнившие лапти, впавшие щеки, затравленный взгляд… Ему можно верить…
− Скажешь тоже, Зайнаб… По-твоему, зря его заперли в летней кухне?
Вот с кем было дозволено говорить Зайнаб! С той, которая ждала решения от отцов и парней, опускала глаза и вздыхала, верила в проклятья и повторяла чужие слова. Стоило ли с ней обсуждать оставшееся после ауллак-аш угощенье и золу на щеках подруг?
Тучи набегали на яркие летние звезды. На бревнышках во дворе муллы сидели две девочки − в последней раз на этом свете.
Всю первую половину ауллак-аш у Нэркэс Зайнаб пряталась от Салимы-енге. Еще пару лет назад для нее не было более интересного, яркого, обожаемого человека в ауле, а сейчас приходилось садиться подальше, заводить разговор абы с кем, выбегать из дому, лишь бы не столкнуться нос к носу с бабушкой-сказочницей. Самые любимые легенды не стоили ее лукавого, всезнающего взгляда! Да еще при людях!
Салима-енге была душой аула, а аул хотел сожрать Зайнаб.
Аул сжирал все: ум, мечтательность, легкость. Не успеешь оглянуться, а у тебя трое детей и пера ты не брала в руки десять лет. Только и думаешь, хватит ли проса до весны. Даже, может быть, добрый, достойный муж возьмет с собой на ярмарку за книгой, но тут заболеет ребенок… У Зайнаб каждый день были перед глазами женщины, которые сожгли свою жизнь до угольной пыли. Была та же Салима-енге, которая одна растила внуков. Она пела прекрасные песни, но не сложила ни одной своей.
Аул сожрал Закира: брат не привез в этом году ни одной книги из Уфы, неохотно рассказывал о своем ученье, вечера напролет пропадал на гуляньях. Аул уже тянул руки к Зайнаб… Многие это видели: Салима-енге, мама, даже Алтынай, многие читали Зайнаб, как книгу, и она горела от стыда. Не верилось, что она устроена так просто. Не хотелось сдаваться этой простоте.
Каждое утро Зайнаб просыпалась в страхе: а вдруг она уже обернулась в одну из аульских девчонок? Будет теперь робеть отца, как Алтынай. Думать только о калыме, как Нэркэс. Так и не научится читать и считать, как Марьям. Поедет за мужем на край света, как Галия. Но самым жутким было стать кем-то вроде Бану или Гайши, это были два самых пугающих лика аула для Зайнаб.
Бану была муэдзинова дочка и тоже росла вблизи мечети, книг и разговоров. Но, удивительное дело, всякое знание, всякая живая мысль отскакивали от нее, не задерживаясь в голове ни на миг. Бану не могла запомнить названий трав, не могла запомнить слов песни, не могла запомнить новостей с праздника или ярмарки. Зайнаб обожала спрашивать ее о чем-то посложней: «Какой был самый счастливый день в твоей жизни?», «Куда ты мечтаешь поехать, какие края увидать?», «Кто самый интересный человек в ауле?». Обожала смотреть, как у Бану взлетают ресницы и замирает в страхе взгляд. Она загоняла Бану, как косулю. Она загоняла себя: оступишься − и тоже станешь такой.
Особенно же поражало, что родители, Абдулла-муэдзин и Бибинур-апай, обожали свою Бану, не могли на нее нарадоваться и налюбоваться. Как-то Зайнаб спросила об этом у Рабиги-абыстай:
− Неужели они не видят, какая она?
− Даже шурале в лесу думают, что их дети самые умные и красивые, − ответила мама.
− И родители Гайши тоже?! − не поверила Зайнаб.
− Даже я, − рассмеялась мама.
Если Бану была пустотой, то Гайша была дикостью. Все в ее доме на Верхней улице разговаривали только криком. Это не склоки были, так в семье Гайши обсуждали даже скорый обед. Лапти после дождя были чище, чем их слова. Весенний гром − тише. Услышишь случайно, и хочется бежать со всех ног в лес, в тишину. А они всю жизнь жили в гвалте и ругани, производили их из себя, как пчелы мед, несли всюду за собой. А Гайша явно хотела быть гордостью семью и с малолетства умела пускать в дело крепкие слова. Уже несколько лет Зайнаб старалась бывать на Верхней улице как можно реже.
Надо думать, на ауллак-аш Зайнаб была собой: воротила нос от Гайши, терзала Бану вопросами, сыпала умными словечками, держалась подальше от хлопот с угощением (не дай бог сочтут рукастой девушкой на выданье!). Однако Салима-енге все-таки добралась до нее, беззаботно улыбнулась и протянула тустак с аккуратно выложенным медовым чак-чаком:
− Это наша Бану пекла, не чак-чак − песня.
Зайнаб вспыхнула: ее опять читали, как книгу.
Хватит!
Привычка заглядывать в окошко мечети, а вернее, мектеба, была у Зайнаб с малолетства. Только мать отворачивалась, она уже бежала со двора, оббегала еще ту, старую мечеть и тянула нос повыше, чтобы увидеть отца и шакирдов. С завистью глядела на Закира, который был здесь по праву. Смешной! Носатый, что твой галчонок! Тощий Байрас внимательно глядел в книгу, хотя еще толком не умел читать. Ахат и Ахмет были похожи, как два медвежонка… Ох, а о чем говорил атай? Вечером она, конечно, выспросит, но до вечера еще нужно было дожить… Шея затекала, Зайнаб начинала подпрыгивать… Фарит слушал, закусив палец. Касим заметил ее, сдержал смешок, незаметно помахал рукой… Такие они все были похожие с этими их бритыми головами! Горошины из одного стручка!
Зайнаб зло дернула себя за темную косичку. Вот из-за чего она не с ними! Вот из-за чего ей прясть, а не писать! Недовольно поморщила нос… и придумала, что поможет ей пробраться на урок! Ох, поскорее бы наступил завтрашний день.
Между прочим, добыть нож и мыло было непростым делом. Рабига-абыстай таким не разбрасывалась. Повезло, что ее позвали к соседям… Зайнаб подхватила свои сокровища и позвала брата за дом. Но Закир сразу все понял и замотал головой:
− Даже не проси! Это же позор для девчонки!
Но Зайнаб приготовилась:
− Закир-агай, хочу быть, как ты. Учиться.
В первый раз в жизни почтительно назвала брата агаем, да еще добавила слез в голос.
Побрил, никуда не делся! Голове было холодно, а внутри пузырился смех.
Закиру и Зайнаб с младенчества твердили, как они похожи, а сейчас их и вовсе было не отличить. Галчата! Горошины из одного стручка