Кровь из ран Зайнаб текла по его груди, иногда он ее слизывал.
− Скачи-скачи! − рвал глотку Чукай. − Растяпой был и будешь! Куда ты без меня? Набьешь брюхо, и что потом? Придумаешь, что сказать в урмане? Придумаешь, что сказать ей и отцу? Думаешь тебя по шерсти погладят, когда явишься один? Думаешь, я не донесу, что ты предатель? Думаешь не найду подходящих слов?
Ишай опять отбросил Зайнаб в сторону. Тут она уже не удержала тихого стона, но артак лишь на миг задержал на ней взгляд. Он побежал на брата, и они схлестнулись. В этот момент девочка осмелилась открыть глаза и увидела два яростных существа, измазанных в алой человеческой и черной собственной крови. Удивительным образом в бою они напоминали не людей, а кошек. Так же выгибали хребты, так же выкидывали вперед лапы.
Зайнаб совсем недолго следила за дракой. Она знала, что дикость быстро победит пустоту, что времени у нее совсем мало, что это ее последняя надежда. На каком-то неведомом, из ниоткуда взявшемся остатке сил поползла в бурелом, за широкие стволы сосен. Передвигая по земле руки, подтягивая следом израненное тело, думала о Касиме. Он был достаточно силен, чтобы забрать три жизни. Она найдет в себе силы, чтобы спрятаться за вон то дерево…
− Где девчонка? − вдруг взвизгнул позади Чукай. − Да отстань ты от меня! Отцепись! Тут дело похуже! Где она? Где?
Артаки шумно забегали среди сосен.
− Найдем, найдем, брат!
− Да уж! Ищи! Положить столько воинов на двух людишек!
− Еще загоним!
− Так ей не нужны любые! Четко же сказала! Да понятно, ты не слушал, на меня надеялся, как всегда…
− Вот ее кровь… Чую, вижу…
− Да ты сам весь в ее крови, с тебя капает… Наградил же Тенгри братом тупее сухого пня!
Спрятавшаяся за деревом Зайнаб начала обсыпать себя прошлогодней листвой, чтобы хоть немного отбить человеческий запах. А вот дыхание из-за ран было трудно сдержать, хотелось заглатывать и заглатывать воздух, получалось громко… Но бестолковый артак и шумный артак почему-то шли в другую сторону, их голоса становились тише:
− Я тебя самого ей отдам! Пускай натравит на тебя своих духов! Хоть научишься бегать, как должно артакам!
− Чукай, брат, это я ж загнал девчонку… Бегать я могу… Не обижай…
− Брюхо ты умеешь набивать, дичь терять, перечить старшим!
− Ох, отец из нас самих бешбармак сварит…
− Ты точно до ста лет не доживешь!
− Ищем же, ищем, Чукай!
− Вот будет позор, если старик Мунаш принесет дичь поважнее, понажористее… Про Кулкана молчу! Ловчее его во всем урмане нет! В его пятке больше ума и хитрости, чем в тебе!
− Может, не пойдем к ним, брат? Лесов много, схоронимся пока… Я такую славную опушку знаю за рекой, туда и русалки выходят на берег, и охота рядом добрая…
− Мы что, трусы?!
− Нет-нет, мы же артаки… Лес наш…
Голоса артаков становились все тише и тише. Зайнаб не верила происходящему: неужто выбралась? Неужто жива? Ее сердце все еще билось, воздух наполнял тело, руки и ноги были на месте… На миг для роздыха закрыла глаза, а, когда открыла, перед ней стоял он. Громадный артак, покрытый с головы до ног рыжеватой шерстью, измазанный в темной крови. У этого в лапище был меч, похожий на серп.
− Что, потеряли тебя эти пустые головы? − заговорил он глухим голосом.
Это был Илькей, теперь он вел артаков.
Зайнаб закусила губу, чтобы не закричать на весь лес. Вжалась в ствол дерева. Отвела взгляд. Вспомнила: «Бежит, спешит − преграды нет. А за ним лишь черный след».
Из родословной-шежере
Зайнаб не знала своей бабки (та умерла, когда девочке не было и года). Но ей всегда говорили, что у них одно лицо, одна фигура.
Неужто вот такая же шестнадцатилетняя девчонка росла в доме муллы Абдулгалима? Сухого, сурового, совсем не похожего на Агзама-хазрата. В его доме не было ничего, кроме пары подушек в холщовых наволочках и нескольких книг. Дочку почти святого человека, пусть и многовато для женщины знающую, замуж взяли в добрую семью. Ее мужу, темноглазому светлолицему пастуху, прочили судьбу сэсэна. Так ладно он говорил, так много песен знал, да и сам недурно складывал.
А потом случился тот день, когда ее мужа принесли мертвым с охоты. Кто говорил, напал медведь, кто − нечистая сила. Всего и осталось у Зухры − трехлетний сын, угол в доме свекра да песня:
Любимый, желанный мой ушел, ай, на охоту
На берега Ашкадара за выдрой.
На охоту он ушел, пропал бесследно.
С юных лет меня оставил одинокой.
Так бы и прожила эта тоненькая женщина в услужении у свекров свой век, не захоти ее мальчик учиться. В три зимы он одолел все, чему мог его научить аульский мулла, и запросился в медресе в большом селе.
Мать в слезы: тринадцатый год мальчишке. Дед, отцов отец, ни в какую: на какие деньги учить? Как отпустить со двора две пары рук?
И, как рассказывал Агзам-хазрат, они сбежали ночью из дедова дома и пешком ушли из аула. Всю дорогу мать улыбалась, напевала ему песни, рассказывала сказки, хотя наверняка ее сердце тоже сжималось от страха.
…В Аксаите было дворов сто пятьдесят, а то и двести. Мечеть как дворец дэва. Рынок как круг ада: гомонят, торгуются, воруют. Еле нашли двор муллы. Мать велела Агзаму подождать, вручила узел со всем скарбом, достала подарок (все оставшиеся от ее отца книги) и, закусив тонкую губу, вошла во двор. С кем и о чем она толковала за русскими воротами, он не знал, но на учебу его в медресе взяли, а мать стала жить при доме муллы и помогать его жене с хозяйством.
Отец говорил, что лучше, важнее тех лет в его жизни не было.
Он оттачивал свой ум на занятиях. Читал Фирдоуси, Саади, Хафиза, Ахмеда Яссави и Аллаяр-суфия, повторяя каждую поэтическую строку по сотне раз. Изучал арифметику, показавшую всю всю логику и соразмерность мира. Ради этого стоило терпеть бесконечные штудии Корана.
Он оттачивал свой ум вне уроков. Чего стоили его маленькие расследования! Как-то в соседском дворе поселился бес. Зимними ночами он плакал, как ребенок, и заманивал сердобольных людей в пустую холодную баню. Агзам тоже пошел на звуки, рассмотрел каждый угол бани и нашел под крышей сову, чей крик так напоминал детский плач.
В другой раз шайтан поселился в минарете мечети: по ночам там стал зажигаться свет. Как выяснил Агзам, несколько шакирдов додумались ловить в минарете голубей, жарить и есть. Дорогу себе они освещали свечами. Вечно голодных шакирдов было жаль, а божьих птиц − еще больше.
Но Агзам старался не думать, как тяжело было его эсэй. Он отводил глаза, когда вздорная жена муллы попрекала ее куском хлеба, когда не было денег на обувку и она донашивала забытые кем-то из шакирдов лапти, когда приезжал и орал благим матом дед.
У юного Агзама не было сил отказаться от медресе, сказать: хватит ученья, вернемся. Слишком лаком оказался этот пирог. Его начинка: книги, обсуждения, похвалы учителей. Его корочка: большое село, вести из разных краев, разговоры с друзьями.
Он надеялся, что хоть немного искупил долг перед матерью, когда вернулся в аул и зажил своим домом. Но, может статься, и нет: слишком быстро она сгорела, увидев Закира и Зайнаб совсем крохотными.
Иргиз
Мальчишка долго не поднимался с травы. Сразу было видно, хилый совсем.
— Вставай, малай, — подал ему руку отец. — Я охотник Якуп. Мы в лес старшинскую дочку искать пойдем. Правильно хазрат сказал, больше в нашем ауле дети пропадать не должны.
Пестрая толпа сельчан уже шла от мечети к дому старшины, превращалась в темные тени. Горой — сам Муффазар, тонкими ясенями — мулла и Закир, лисой — эта быстрая болтливая Зайнаб. Сама Шаура пряталась за отцовой спиной (хоть кто-то в ауле был пока крупнее нее!).
Мальчишка глядел недоуменно. Не понимал? Вроде давно в ауле, должен был что-то разбирать. Тем более в богатых домах в батраках ходил, Шаура видала его то у муллы, то у Миргали-агая. Интересно тогда было, откуда взялся такой светлый и веснушчатый, что твой гриб. В ауле-то народ чаще углем нарисован. Но она б нипочем не спросила! Да и отец был не из тех, кто задавал вопросы.
В итоге все-таки столковались, парнишка засеменил за ними. А Шаура уж давно не отставала от отца. Она была сильная, как лошадка. И так же опускала голову, о том ей мама всегда говорила.
Шли, понятно, в самую гущу леса. В урман. В царство теней, мхов и комаров. Кто, если не они, охотники, должны были там искать Алтынай? Нежный аульский люд знал только ягодные поляны да хоженые тропы. Туда, где можно встретить медведя или отвратительно хихикающего, быстрого артака, их нога не ступала.
Лесные люди видели все. Больше отец, конечно, но и Шауру он уже не первый год брал с собой. С той клятой зимы и брал… Мать тогда только реветь могла, а он глянул на дочку, кинул снегоступы и лук Ахата (или Ахмета?) и, значит, в лес, на охоту.
Шаура была рада. С двенадцати лет знала: нормальной девчонкой ей не быть, приданое не шить-вышивать, замуж не пойти, детей не растить. Пока малая была, не понимала, но потом аульские девчата ей растолковали. С таким ростом, с такими ручищами, с такими ножищами — кому она пара? Алпамыше?
Муллинская Зайнаб, которая родилась с тьмой сказок в голове, как-то глянула на нее и шепнула: Барсынбика. Это девушка-батыр, значит. Девушка-парень. Вот девчонки и стали ее звать Ир-кыз, а за несколько лет в Иргиз обгладалось. Отец и братья не знали, что так ее кличут. Убили бы аульских. Вот еще! Стала бы Шаура носить им свои девчачьи бедки… И плакать она почти не плакала. Только разок, когда искала сбежавшую корову за болотом.
Сейчас больше хмурилась. Со злым лицом пошла и на ауллак-аш — маму уболтала бабка Салима, или как там эту ведьму звали. Бабка Шауре не нравилась. Вот такие, как она, взрастили этих девчонок. Рядились в яркое да мягкое, в лицо улыбались да нахваливали, а за глаза хаяли лесных за грубость и неотесанность. А то и жалели, это было еще гаже.