— Хорьком его зову, — неловко усмехнулся. — Из-за масти, понимаешь?
Кивнула.
— Ты бери его, катайся. Умеешь поди.
Кивнула, потом замотала головой, потом разревелась. Просто вмиг глаза наполнились слезами и полились. Прямо весенняя гроза! Якуп испугался, а она чесала гриву Хорька, потихоньку успокаивалась.
На следующий день взял несколько шкур горностая и поехал в аул. Берег эти шкуры на черный день, и вот он настал. В ауле пошел в самый богатый дом, хозяйку там Алтынсэс-апай звали, всегда нарядная и бойкая была. Увидав Якуповых горностаев, разулыбалась:
— Как не купить, у меня дочка невеста, приданое собираем.
— Так возьми.
— Что это?
— Расскажи только… Знаешь Гаухар-апай и ее дочку?
— Как не знать.
— Что с ними сталось? Почему ушли из аула?
— Видел их? Здоровы они? — хозяйка заволновалась, будто говорили о кровной родне.
— Здоровы! А где — не пытай, вовек не признаюсь.
Алтынсэс-апай пристально посмотрела на Якупа, потом едва заметно улыбнулась и заговорила:
— Хорошо! Защитник им нужен! Обидели нашу Гульсину, крепко обидели… Праздник у нас был по весне, с кыз-куу, конечно, а Гульсина в ауле — первая наездница… Парни из нескольких деревень не могли ее догнать. Так и вижу ее на высоком аргамаке, коса неохватная, румянец во всю щеку, монисто во всю грудь… Счастливая! А вечером парни из Улянли подстерегли ее… Уж не знаю, что там творилось, но больше верхом наша Гульсина не ездила. Потом и людям на глаза перестала показываться, а потом они с матерью ушли из аула… Дружили мы с Гаухар в юности, сердце за них болит…
— Из Улянли, значит? — Якуп пошел со двора.
— Эй, егет, ты куда? Погоди, заплачу за горностаев!
Якуп никогда не признался Гаухар-апай и Гульсине, что ездил в их родной аул. Про день в Улянли молчал и подавно. Старался быть другом и братом: помог утеплить шалаш к холодам, делился дичью, вырезал всем новенькие ложки. Учился не робеть и выходить к вечерней еде. Как-то привез в подарок ветку калины: другие девчонки могли любить всякую нежнятину, а Гульсина должна была оценить густую, осеннюю красоту. Хорек тоже ходил рядом, подставлял гриву… Якуп усмехался, когда видел в ней заплетенные пряди.
Поженились они только через три года и тогда же стали выбираться в люди. Впервые увидев их вместе в ауле, байская жена Алтынсэс бросилась к Якупу и при всем честном народе обняла бирюка из чащи.
Дом Якупа должен был показаться Сашке домом великана. Высокие потолки, широченный урындык, медвежьи шкуры вместо паласов. Еды мать тоже вынесла гору — знала, чем утешить дочь.
Отец вернулся, когда они уже облизывали пальцы после жирного казы.
Оглядел дом, почесал бороду, позвал:
— Мать, иди тоже послушай.
Та вышла с женской половины, глаз не поднимала.
— Плохо все в ауле, утром будем уходить. И не в лес пойдем, а к людям, в Аксаит. Не пугайся, мать. То, что поселилось в ауле, страшней. Я еще одного ребенка хоронить не собираюсь.
Зыркнул на Сашку:
— Малай, давай тоже с нами.
Шаура видела, что внутри матери поселился ужас, и, не задумываясь, погладила ее по плечу. Мать вздрогнула, сбросила ее руку. Шаура всхлипнула.
— Сходи умойся, баня истоплена, — велел отец, посмотрев на ее грязное лицо, на грязное платье.
— Так поздно, — в ужасе шепнула мать.
— Я не боюсь! — Шаура вскочила, как ошпаренная.
Пока собиралась, отец рассказывал про охоту шурале.
— И Алла, видела, видела я однажды шурале, Якуп, — сказала вдруг мама.
— В лесу никак?
— Какой, в ауле… Хадича-иней приволокла на майдан… Умирающую приволокла… Баба это была из рода шурале, Харисова баба…
— А я где был?
— Забыл? За диким медом ходил.
— Так Харисова жена была из рода шурале?
— Все знают! Сжила ее со свету свекровка, но было, было…
— И Хадия его, значит, шуралиха?
— Не без того, кровь не водица.
Сашка вскинул глаза, Шаура ему кивнула.
Все было ясно: зло в этом ауле звали Хадией.
Нет, нипочем бы Шаура не пошла в баню с матерью. Даже перед ней раздеться, показать себя… Высоченную, с этими широкими плечами, с этими ногами, как стволы деревьев… Нет, невозможно.
В бане опять рыдала — и откуда слезы нашлись?
За всех, за всех обревелась. За двенадцатилетнюю девчушку, у которой подруги отобрали красоту. За четырнадцатилетнюю, у которой лес отобрал братьев. За шестнадцатилетнюю, у которой иблис отбирал родной дом.
А потом слезы закончились.
И баня, которую она никогда не любила, их старенькая баня вдруг обернулась… другом? ласковой бабушкой? Так сладко было омыть лицо прохладной, пахнущей березовым листом водой. Согреть большое белое тело на ляука. Закрыть глаза, не думать. Долго расчесывать волосы и вдруг с удивлением посмотреть на свою широкую руку. На несколько родинок у локтя, на россыпь веснушек ближе к ладони. На прилипший березовый лист на бедре. На широкие голени с заметной линией мускулов. На ступни, которые было не отмыть вовек — каждое лето ходила босая. Будто не видела никогда. Будто не ненавидела.
Банный жар усыплял. Хотелось навсегда остаться здесь, где нет смертей, диких шурале и дороги из аула.
Очнулось от того, что кто-то коснулся ее бедра. Показалось — жесткая рука, измазанная в жидкой грязи. Вскочила от омерзения: всю баню заполнял плотный темный дым. Какая-то сила попробовал сбить Шауру с ног, но она быстро взобралась на ляука, крепкой ногой пнула нечисть. А та хваталась за нее, тянула за собой.
Слышался плеск воды, неприятное мелкое дыхание. Подлый дым разъедал глаза, лез в глотку. Спину Шаура разодрала в кровь, отбиваясь ногами. Сил становилась все меньше. Липкие морщинистые руки с обломанными грязными ногтями хватали и тянули ее за голени, хватали и тянули за бедра. Одна пара рук, другая, третья… Шаура пинала, стаскивала их с себя, а они лезли из дыма, из печи, из ада вновь и вновь.
Но Шаура не сдалась, пока не услышала скрип банной двери, пока не увидела их лица. Сперва — встревоженное старческое. Собранные на лбу морщины, поджатый рот, слежавшиеся подушки щек. Потом — удивительное молодое. Вспыхнувшие стыдом и яростью глаза, взлетевшие брови, расширенные ноздри.
В тот же миг во все стороны полилась холодная вода, мучившие ее руки растворились в едком и темном дыме, и Шауре стало легче. Лицо и грудь горели от пара, но она попробовала встать с ляука, отереть щеки… Огляделась и почти без удивления поняла, что на нее обнаженную, мокрую, покрытую ссадинами смотрит мужчина.
Брат той лисицы Зайнаб.
Закир.
Потом почувствовала, как на нее натягивают кульдэк. Плотная, быстро намокшая ткань цеплялась за плечи, Шаура почему-то ничем не могла помочь, только смотрела и слушала.
— Ну, дурная, давай руку. Сюда-сюда… А ты отвернись, улым… Дело сделано, успели… Тут успели, — говорило мягкое пожилое лицо.
Салима-енге.
Странное дело, мир за пределами бани остался на месте. Небо все так же было прибито новенькими гвоздями, брат-лес стоял частоколом, воздух пах мхом, зверем, дождем. Но Шаура больше не шагала упрямо вперед. Ей помогал идти этот чудной парень Закир. И откуда в нем силы взялись? Разве в семье муллы что-то тяжелее Корана поднимают?
Потом то ли вспомнила, то ли сочинила. Это же он додумался залить ядовитый дым и шайтановы руки холодной водой. Хватал кадки и плескал во все стороны. Самую большую, с двухсотлетний дуб шириной толкнул плечом, залил печь. Сила у него шла в помощь уму.
Чувствовать чужое тело близко было совсем не страшно. Шаура помнила про стыд, при приличье, про то, какая она коровища и громадина, а ее руки почему-то не помнили. Тянулись к Закиру.
— Тепло — тебе, здоровье — мне, — вдруг произнес он известную банную присказку. — Это были банники. Слышите, Салима-иней? Банники тоже ей служат.
— Кому «ей»? — превращаться в трусиху и молчать Шаура не собиралась.
— Расскажем, расскажем, девушка-батыр, — пообещал Закир и подхватил ее покрепче.
Хорошо, по-доброму сказал. Так только братья с ней разговаривали.
А потом был дом: ярость в глазах отца, рука матери на ее колене, затаившийся Сашка в углу.
И разговоры, разговоры двух старших.
— Мы знаем все, иней, — ярился Якуп. — Это Харисово отродье натравило нечистую силу, это Хадия. Сперва удавила девочек на ауллак-аш, потом…
— Да какой! Куда ей! С чего ей? Хуже все, дети, хуже… И вина на нас. На твоей матери, Гульсина. На твоей бабке, Закир. На мне. На многих.
— На кайнэ? Да кого она обидеть могла?
— Знаю, сынок, знаю… Все мы невольно… Полвека тому… Поверите ли?
— Не тяни, Салима-иней. Чем быстрее запряжем коней, тем быстрее уедем.
— Не торопи, послушай… Все, все, слушайте… Вот в такое же лето в пору моей юности собрались мы с аульскими девушками на ауллак-аш. Несли угощение, чтобы сварить кашу. Плели косы, наряжались в материны украшения. Хотели попеть и поплясать. Как красива была Алтынсэс, как умела в готовке Зухра, да я уже тогда могла порадовать подруг песней и сказкой… И были при нас два добрых сердца, Гаухар и Мадина, мать Миргали. Они позвали на ауллак-аш одну девочку, Амину, которую мы никогда не брали на игры. Дочь конокрада Атангула. Отец ее не первый год был на каторге, растила ее бабка… А во время ауллак-аш мы обидели ее, она побежала из дома и упала с крыльца… Больше всех шумела Хадича. Она языкастая, злая, бойкая была… Иии, дурное дело вышло…
— Расшиблась?
— Упала на наточенные косы, там все было сготовлено к яйляу. Кровь залила землю вокруг… Столько было крови… Мы спорили с девушками: звать помощь, перевязать ее… или… или спрятать, сказать, что и не видели никогда, не звали с собой… Хадича твердила, что угодим в Сибирь, что пропадем все… Сгубим себя… И мы отнесли несчастную в лес, накрыли травой, цветами, ветками. Пообещали никогда не вспоминать и не вспоминали… Жили свою жизнь…