Слава Аллаху, это был Гарей, который разыскивал сестру по всем окрестным дорогам.
Рахматуллу она постарались подвезти к юрте так, чтобы не углядели соседи. Мать смотрела на юношу с ужасом. Отец жевал губы и почему-то не хотел обсуждать хлебные магазины. Гаухар понимала, что больше ей никогда не придется одной разъезжать на каурой… Но последним часом свободы она распорядилась с умом — сбегала за подругой Алтынсэс. Та была уже замужем, училась лекарскому искусству, а еще слыхала про Троицкий уезд.
— Не бойся, выходим твоего батыра, — спокойно сказала она, сняв грязные повязки. — Вовремя он попал к нам на кочевье, ох вовремя.
Вместе с Рахматуллой в юртах отца Гаухар поселился страх. Все башкиры знали, кто такие каратели, как они ищут бунтовщиков и жгут их аулы. Вместе с Рахматуллой страх поселился и в сердце Гаухар: а если найдут, пошлют на каторгу, повесят? Боялась каждое мгновение жизни, таилась ото всех, кроме семьи и Алтынсэс, ни о чем не жалела. Тысячу раз вспоминала день встречи с Рахматуллой и понимала, что нипочем бы не развернула каурую, не отказалась от своего страха.
Несколько лет спустя Рахматулла съездил с женой на родной аул. Со стороны многие любовались статной невесткой, уверенно сидящей в седле. Мало кто знал, как она рыдала, слушая про тысячи ударов палками и каторжные работы, которые достались семье ее мужа.
Амина
Амина открыла глаза.
В доме с единственным окошком из бычьего пузыря было темно, как в конце осени. Попискивали цыплята — подарок сердобольной абыстай. Едва слышно осыпалась зола в холодной печке, в которой так редко готовили. Громогласно храпела мескей-эби. Спи крепче, а лучше не просыпайся вовек.
Пора. Аллах всемогущий, дай исполнить задуманное.
Амина бесшумно опустила на пол одну ногу, потом вторую. Вот когда порадуешься лету — холод не обжигал вечно босые ступни. Пробралась к печке, обходя скрипучие половицы, почти не дыша, лишь иногда оглядываясь на мескей… Она должна была справится: ведь пятнадцать лет жила в этом доме, знала здесь каждый угол и уступ. Именно за печкой отец Амины когда-то выкопал подпол-баз, где сейчас хранила свои жалкие запасы бабка.
Амина опустилась на колени, потянула крышку база. Та поддалась с легким скрипом… Аллах, сохрани! В глухой темени девочка углядела светлое пятно — тряпицу, в которую завернута пастила. Яблочная, смородиновая и земляничная. Единственное, что мескей готовила с жаром и с душой. Любимое лакомство всех аульских девчат.
Амина вытянула пастилу, быстро развернула, почувствовала густой запах лета (за дверью не пахло слаще!), отложила один круг на колени, потом другой… Сколько — хватит всем? Сколько — не заметит она?
— Амина! — вдруг грозно зарычала бабка. Она налетела на девочку с палкой, заботливо отложенная пастила полетела в землянное нутро база… Амина привычно сжалась, закрыла руками голову. Пускай колотит, больше ждать ей было нечего.
А ведь вчера перед сном так сладко мечталось. Да, у нее не было нарядного еляна и материных украшений (да мало ли у кого их еще не было?!), но на ауллак-аш она пришла бы с гордо поднятой головой, не хуже остальных девчонок… И был бы нее, у пропащей Амины, один день счастья.
Мескей была собой — то пинала, то причитала:
— Прокляли меня! Бог видит, прокляли! Единственного сына сгубили злые люди… А кто вместо него? Лентяйка, проглотка, уродка… Тащу на своих старых плечах, кормлю последним, а она из дома выносит. Ведь Атангул мой все нам, все нам, а ты людям… Но не мечтай! Даже не мечтай! Не все глаза еще выплакала бабка, углядит… Все пересчитаю, ничего не унесешь… Отрабатывай мой ущерб! Мою рубинную, мою коралловую пастилу…
После такого, конечно, еды для Амины не нашлось, а вот работы — по горлышко. Сперва собери кизяк, потом натаскай воды, потом прополощи исподнее мескей. Свежее летнее утро пахло для нее навозом и кровью из треснувших пальцев. Да еще голени после бабкиной палки стали пятнистыми, как соседская корова.
Какая дура Амина, что не оторвала немного пастилы, не съела сама! Хотела все на ауллак-аш. Им.
Интересно, проснулись, ли девчата? Те, настоящие, у которых не ведьма в бабках. Поди кто еще на мягком ястыке валялся, кто ломоть хлеба с медом жевал, кому мать вплетала сулпы в косы, чтобы краше всех ее девочка была на ауллак-аш… Ведь в каком возрасте, невесты уже.
К Амине подошел петух и клюнул в ногу.
Бабку надо было жалеть, поддерживать, быть ей опорой.
Абыстай, как-то увидев Амину на улице, так и сказала. Мол, ты все, что у нее есть. Благословение.
Абыстай надо было верить. Кому, если не ей? Если Амина правильно понимала, абыстай была по мужу в родстве с Аллахом. Но точно не скажешь: никто не учил Амину, не рассказал ей, как устроен белый свет.
Уверена она была только в одном: очень большая сила была у шайтанов. Это они свели с ума ее отца. Сколько себя помнила — бабка твердила об этом. Стоило зайти в их домишко любой живой душе, заводила свою песню. А не заходил никто, в сотый пересказывала Амине свои мытарства:
— Ах, проклятая, если бы знала своего отца! Не было егета краше и веселей на всем Урале! Пел, танцевал, играл на курае! Позавидовали шайтаны его ловкости, свели с ума. Пошел на заработки в большое село, а там научили воровать… А я никогда от него не отступалась: принес украденную иглу — не стала попрекать, привел украденную козу — не стала ругать, привел украденную лошадь — не стала гневаться. Столько раз прятала его от иблисов в фуражках, а в последний раз не смогла, нашли даже в подполе. Повезли на каторгу, столько лет уже не знаю, жив или сгинул мой мальчик. А в ауле только плохое помнят, зовут Атангулом-конокрадом. Будто не плакали под его курай, будто не любовались его светлым ликом…
И Амина представляла ловкого егета, который на заре крался к табуну. Сосны до неба, туман, нежные кони в высокой траве. Его ноги ступают мягко, на его устах улыбка, это его танец… Ай! Накидывает узду на коня и ведет самого тонконогого, самого дорогого прочь.
А еще Амина представляла отца похожим на себя… Должны же были откуда взяться ее острый подбородок и курносый нос, жесткие волосы и густые брови! На бабку быть похожей было просто невозможно, а про мать и думать было страшно. В ауле шептались, что она была то ли шуралихой, то ли русской Марьей, но правды не знал никто. Новорожденную Амину отец принес в аул, как раньше приносил краденое.
Да уж, похожа она на отца! Сегодня даже пастилу стащить на смогла!
Но разве те добрые девочки, дочка кузнеца и дочка пасечника, говорили что-то про угощенье? Они сказали: «Непременно приходи на ауллак-аш». Она несла домой кизяк, а тут они, аккуратные, умытые, похожие как сестры. Амина ушам не поверила, что они заговорили с ней… Ведь она конокрадова дочка.
Но голоса добрых девочек звучали в голове, как голоса пери. Молочная каша! Песни! Сказки! Смех! А самое главное, танцы… Хотя бы посмотреть, а, может, повторить.
Пойти? Все равно пойти? Умыться в реке, сполоснуть подол платья и пойти?
Амина запустила в петуха комком земли, огляделась и побежала к воде.
Это было ее пятнадцатое лето.
Над Аминой склонилось чудовище: серая кожа со звериной шерстью на щеках, рог во лбу, тонкие черные губы, хищный острый нос, единственный глаз. Глаз глядел внимательно и печально.
Амина захотела закричать, но не смогла. Не чувствовала языка, горла, шеи. Могла только видеть. Обернулась в одну сторону: ее тонкая грязная рука измазана в чем-то алом… Во взваре для пастилы? В давленной калине? Обернулась в другую: лес. Вместо живота и ног — листва. А наверху — только небо и этот одноглазый.
— Что смотришь? — усмехнулся он. — Ты теперь тоже чудовище, хылыу. Правда, другое — уряк. А по мне в тебе есть красота… Как в тех белых бабочках…
Потом так и звал всегда — Кубаляк, бабочка.
Амина еще долго не могла поднять свое новое, казалось бы, легкое обличье. Потом долго не могла насмотреться на свой труп. Но как все приключилось, вспомнила быстро.
Как шмыгнула в крепкий и чистый дом, как забилась в угол потемнее. Она же только посмотреть… Как робко улыбнулась дочке кузнеца и дочке пасечника. Как во все глаза смотрела на массивные нагрудники, ленты-перевязи, ожерелья из монет и кораллов, пелерины из коралловой сетки других девочек. Как отдала свое сердце каждой, кто выходил танцевать в круг: Алтынсэс взлетала лебедем, Гаухар изображала щелчками пальцев прядение шерсти, Зухра гнулась, как дерево от порывов ветра.
А потом они сели вкруг, чтобы поесть молочной каши. Амина позволила себе лишь раз потянуться к казану. Распробовать, не жадничать, быть скромной… Каша и правда была чудесная: бабка никогда так не готовила, жалела масло. А когда набралась смелости и зачерпнуть еще немного, остроглазая Хадича ударила по ее ложке своей:
— Что это ты таскаешь у нас еду, конокрадова дочка? Сама ничего не принесла, а ложку тянет…
— Хадича, брось, — начали заступаться другие девочки. — Каши вдоволь, никто голодным не останется.
Но Амина уже вскочила с урындыка, побежала к двери. Скорее, скорее, какой стыд… А дальше был ее первый полет и самая страшная в жизни боль.
Амина никогда прежде не бывала в домах с высокими крыльцами.
А заходя в этот дивный дом, не стала смотреть вокруг.
Она не видела, что брат Мадины совсем рядом разложил только отточенные косы.
4.
Уряк-кубаляк, призрак-бабочка — вот кем теперь она была.
Могла облететь весь аул, и никто бы не обернулся, не заметил. Но в аул не хотелось… Там не было никого, кто ее любил. Строгая абыстай с ее наставлениями? Бессердечные девчонки, которые отнесли ее в лес и засыпали листвой? Бабка-мескей?
Нет, ей это было не надо. Она стала диким духом, как ее новый знакомец. Тот, кому разрешено быть страшным. Кто умел жить с одним глазом и клыками. Кто умел жить один. За ним и увязалась.