— Нашел на свое горе, — ворчал тот, но не прогонял.
Больше того, показал махину леса. Показал склоны горы. Как-то дошел с ней до самого истока Бурэлэ.
Амина никогда до той ночи не видела столько птиц на верхушках деревьев.
— Это души неродившихся детей, — сказал знакомец.
Амина никогда не видела настолько страшных скрюченных деревьев.
— Здравствуй, Кетмер! Здравствуй, Бернуш! Здравствуй, Ямлиха! — кланялся им знакомец.
Амина могла поклясться, что деревья смеялись в ответ.
А когда они остановились у давно упавшего и высохшего ствола ветлы, им навстречу вышел медведь.
— Здравствуй, Дух борти! — поклонился знакомец и ему. — Что случилось с Дурткуз?
— Когда ее дерево упало, одна жадная старуха из аула позарилась на него. Дурткуз, конечно, задала ей жару. Не дала ни одной ночи поспать спокойно: ходила за окнами, стучала в двери. Старуха опомнилась, привезла ветлу назад в лес, да поздно. Погиб дом Дурткуз, она ищет новый приют.
— Быстро же люди забывают законы леса!
— Будто не знаешь.
Тут из кустов к ним выпрыгнула четырехглазая бесовка с медным носом и медными когтями. Увидела гостей и завела песню:
Медведя опасайся,
От волка убегай,
Врагу не доставайся,
Ворам не попадай,
Прикинься пнем, примолкни!
Пух у совы возьми,
А жир у перепелки —
Так тихо и живи!
Знакомец Амины и медведь хохотали. Видать, песенка была не совсем про четырехглазую.
— Куда подашься, соседка? — спросил медведь.
— С добрыми и злыми ветрами поговорить надо. Хочу дерево еще изогнутее и страшней найти! Самое изогнутое и страшное! Самое чудесное!
Амина дивилась всему увиденному, а ведь это были ее первые дни в новом мире. Она еще не была знакома с народом змей, мимо нее не проносились два огромных коня — гром и молния, не выходили на охоту братья ее знакомца — шурале.
— Ох не зря у нас в ауле говорили «Нет топора — в лес не ходи», — делилась она потом. — Тут даже страшней, чем дома у мескей-эби!
— Тоже мне мескей! — усмехался знакомец.
Странный он был — вроде согбенный, а огромный, вроде скалился, а вроде улыбался.
К тому времени Амина звала его уже Ярымтык — Половинник.
Из-за одного глаза, конечно.
Жизнь в лесу на какое-то время заставил Амину забыть об ауле, но однажды она набрела на кусты удивительно крупной, манящей малины — малины, которую она не могла есть! — и захотела взглянуть на людей. Ярымтык был против, но стала бы она его слушать.
Тихой тенью проскользнула к дому бабки. Только сейчас подивилась, какой необычной была эта халупа. Крохотная, разваливающая, полная чудес. Чего стоили выложенный пол и тайный баз, русский самовар и паласы, а, самое главное, добро ее отца в сундуке! Бабка любила его перебирать: там были и слишком нарядные для молодого мужчины еляны, и русская одежда.
Амина с ужасом следила за бабкой, которая совсем опустилась, была в грязном, бормотала что-то себе под нос. Она сама будто обратилась в нечисть. Внутри шевельнулось что-то вроде жалости, но тут с улицы громыхнули шум, музыка, песни.
Бабка всполошилась и пошла на звуки, уряк за ней. Из соседних домов выходили женщины, выбегали ребятишки. Над аулом полетел звон: «Алтынсэс! Алтынсэс!». Уряк заметалась: Алтынсэс была одной из них. Она помнила ее русые косы, гордые плечи, легкие руки. Ее танец.
Уряк на миг обернулась к лесу, где жили похожие на нее существа. Уряк пошла с людьми.
У богатого зимнего дома стоял почти весь аул, а в самом сердце этой толпы десять девушек вели хоровод против движения солнце. Он не был веселым и легким, он был полон света и печали. Он был прощальным… В центре стояла Алтынсэс в алом кушьяулыке и тяжелых старинных украшениях — наверняка, еще от ее матери, еще от ее бабушки. Обходя круг, она обнимала то одну, то другую из своих подруг.
— Что же не плачут девчонки? — возмущенно прошипела одна из соседок. — Разве так провожают невесту? На моей свадьбе мы ревели ревмя…
Но нет, девушки не плакали, просто крепко обнимались, подолгу смотрели друг другу в лица, сжимали руки. Потом они сделали свой круг совсем тесным, окружили невесту и все разом обхватили ее. К ним подошли нарядные молодые женщины чуть постарше и накрыли их расшитым узорным полотном.
Десять девушек подняли это полотно над головой невесты и повели ее в сторону лошади с лентами в гриве, в красном чепраке с аппликациями и вышивкой. Здесь же ждали их собственные кони, кони жениха и его друзей, телеги родни, телеги для приданного.
Невесте сесть в седло помог кто-то из мужчин-родственников. Судя по светлой бороде, старший брат или молодой дядя. Другие девушки легко взлетали на коней сами. С их лиц исчезли печаль и серьезность, раздались смешки, перешучивания с друзьями жениха.
— В славный дом Алтынсэс отдают, — шептались рядом.
— И кочевье сватов совсем близко…
— Богатство к богатству…
— Такую красавицу и без приданого бы взяли!
Уряк, замерев, следила за выездом молодых. Но вот диво — мужа Алтынсэс и его друзей она не запомнила, а спины одиннадцати девушек стояли перед глазами и через полвека. Их кашмау и сэскапы, их темные и светлые косы, их тонкие и крепкие станы.
Когда телеги и кони, подняв пыль, поехали по улице — Амина закричала дурным голосом и впервые поднялась над землей. До этого и не знала, что так может. Ходила, подобно людям.
Жители аула, кажется, услышали ее клич, начали оглядываться, спешно расходиться. А Амина застыла над аулом и вдруг злым ветром-койоном понеслась к дому своей бабки-мескей.
Влетев в дом, она уже не сдерживала себя. Кричала. Разметала все, до чего могла дотянуться своей новой силой: сперва полетела в стороны посуда, потом доски урындыка и двери, потом камни в печи.
Когда бабка добрела до дома, целыми в ее избе оставались только стены и крыша. Войдя внутрь, она наступила на лист пастилы, подскользнулась и упала.
А уряк все не могла остановиться, ее будто жгло изнутри, ее прозрачное тело металось над аулом, над лесом, над склонами гор. До самых звезд перед глазами стояли девушки в хороводе, до самых звезд не отпускала ненависть.
Начала опускаться на землю уже в темноте… Ступив на траву, попробовала сделать несколько движений из того, памятного танца Алтынсэс — и не смогла. Руки не взлетали так изящно, ноги не переступали мелко и бойко. Для танца нужно было быть не легкой, а сильной. Ревела потом…
— Первый плачущий уряк, — Ярымтык не скрывал сочувствия. — Но вообще-то, Кубаляк, из века век так. Мы, чудовища, духи, нечисть, живем, глядя на людей.
— Но почему? Мы же сильнее… Если шурале вместе выйдут на аул — они сметут его, Дурткуз и другие духи деревьев сведут всех с ума…
— Кабы я знал! Но, кажется, дело как раз в том, что есть у этой Алтынсэс. Она вгрызается в жизнь. Было в ее судьбе страшное, будет и радостное. Вспомнит тебя в ночи — не сможет уснуть, а утром наденет серьги и будет улыбаться мужу… У нее есть все.
— А у тебя разве не так?
— Какой!
Как оказалось, в глухих лесах жило много чудовищ, похожих на Ярымтыка. Жили волосатые и шестипалые артаки, жили длиннорукие и рогатые шурале, но одноглазыми были только существа из его рода. Кто-то из них был еще и одноног.
Ярымтык был на одно лицо с братьями, но кое-чем все же отличался. То ли в дар, то ли в проклятье ему достались особые отношение со снами. Порой ему виделось в них будущее. Порой они становились его оружием, и он зашептывал врагов до летаргии, сна-смерти. Была и цена: после каждого такого предсказания или зашептывания он лишался сна сам. То лето, когда в лесу появилась уряк, было как раз таким временем — Ярымтык не спал много дней и еле волок ноги.
В лесу его не любили и боялись, но здесь не любили и боялись многих. Куда страшнее было, что нежить свято верила в месть и на Ярымтыка охотились самые разные духи и звери. Слишком часто приходилось оглядываться, почти невозможно — кому-то доверять. Друзей у Ярымтыка никогда не было, только приятели: Кетмер и Дурткуз, Дух борти и Дух дороги. А Амину он взял не то чтобы в друзья, в младшие родственницы. В хылыу.
Но много лет спустя оказалось, что и у него есть все.
Уродливый Ярымтык влюбился в человеческую девушку и ушел жить в человеческий аул на Юрюзани. Потом Амина узнала, что у него родились четыре дочки. Младшую он звал Кубаляк. Когда медведь рассказал ей об этом, она полетела в тот аул, сорвала серьги из ушей зеленоглазой малышки и бросила их в реку.
Что уж, тогда она была юной и слабой.
В человеческих жизнях Амина понимала не больше, чем в так любимых ею танцах. Она будто не слышала звука курая, кубыза или домбры. Другие девушки становились чем-то единым с мелодией: звон их браслетов, накосников, нагрудников из монет сливался с ней, задавал ритм, оживлял. Другие девушки чувствовали, когда уместно пробежаться, едва касаясь травы, когда поднять к небу руки-крылья, когда повторить движенье. А Амина торопилась, ступала без изящества, а уж как взлетать в танце — не понимала и сейчас, когда умела подниматься в воздух на самом деле.
Про хороводы во время праздников в своем человеческом обличье она и не мечтала! Ведь там нужно было плыть в общем ряду, не просто изображать колыхание ветвей и листьев — оборачиваться в единый лес. Чувствовать, знать, когда танец переходит в игру, уметь говорить и даже шутить своими движениями. А аульских девушек еще и оценивали по живости движений, четкости дробей, легкости стремительных поворотов. Позор мог быть так велик, что Амина не хотела даже пробовать.
Танец не давался и уряк, но кое-что другое смогло его заменить, кое в чем она оказалась не безнадежна.
Начинала с малого. Отвязывала ленточки с одинокой березы, которые вешали девушки из аула — пугала их скорой смертью. Путала дороги деревенских, пришедших за ягодами и борщевиком. Подкупала лесными гостинцами бисуру, чтобы разводили беспорядок в д