оме. Но первой ее настоящей жертвой должна была стать Алтынсэс. Наказание давно было придумано — в ее роду больше не должны были рождаться дети. Никаких больше красавиц с тонкими косточками, медовыми косами и пухлыми губами. Пускай кровь Алтынсэс сгниет внутри ее жил.
— Месть — это правильно, — одобрительно кивала Дурткуз. — Ты вправе спросить плату с каждого, кто лишил тебя жизни.
— Но как мне это сделать?
— Надо натравить на нее духов болезни, конечно.
И вот тогда-то Амина впервые услышала мелодию кубыза.
Она собрала в ауле кучу мусора и хотела сгноить ее в лесу, чтобы приманить первого захмата. Но потом придумала кое-что получше: гнездо будет в разрушенном доме ее бабки. Та давно сгинула, а изба и так была полна грязи. Пусть «живет», полнится нечистью и пугает людей.
Но получилось не гнездо, а псарня. Духи болезни могли принимать разный облик, но к Амине сперва шли длинноногие темные собаки — каждая по бедро взрослому мужчине. Она брала к себе не всякую. Нутром чувствовала: в нужных ей изначально должна быть внутренняя злоба, хоть немного, хоть зерно.
Первый пес так и не научился нападать на того, кого нужно. Как слепой, бросался на всех. В лесу пало несколько животных. Со следующим пошло лучше: Амина натравила духа с плоской мордой и красными глазами на косулю с изящным костяком и наблюдала потом, как медленно и мучительно та умирала. Этому захмату она велела лечь у входа в дом Алтынсэс. Годами досыла потом и других, похожих на псов, летучих мышей и мух.
— А ты хороша, — оценила Дурткуз. — В том доме редко плачут младенцы.
И Амине даже не захотелось хвастаться, впервые она знала себе цену.
Она сама додумалась, что натаскивать захматов лучше по одному. Только она и он, ее слова и его уши. Каждый день, никаких долгих перерывов. Сама пришла к тому, что говорить нужно громко и кратко, никогда не отзывать команд, никогда не отменять запретов. Сама поняла, что на ее псарню лучше брать еще щенков — и не будет слуги преданнее.
А еще не хотелось признаваться Дурткуз, как она благодарна захматам, самой их природе. Духи болезни слышали только хозяина и были глухи ко всему остальному миру. Приручишь, и за них уже не нужно бороться.
Годы в человеческом ауле были днями в жизни уряк. Порой она казалась себе той же девочкой, которая просыпалась в доме бабки-мескей. Порой — настоящей правительницей своей части леса. Но многих еще нужно было завоевать, многим отомстить… Поэтому-то на ночном йыйыне, на который собиралась нежить всего края, уряк захотела появиться по-особенному.
Уходя, Ярымтык попросил Духа борти приглядывать за Аминой, и он всегда был рядом. Вот только она никогда не понимала, силен ли медведь, силен ли по-настоящему. С лесными духами он общался снисходительно и доброжелательно, как дядя или старший брат. Порой гневался, показывал мощные клыки, но никого на ее памяти не загрыз, не растерзал.
Почти без страха явилась к нему и потребовала:
— Наклонись! Я буду ездить на тебе верхом!
— Ты ополоумела, уряк, — усмехнулся медведь.
Его обступили захматы.
— Ты думаешь, Дух борти убоится твоих шалых псов и грязных мух?
Тогда Амина велела захматам обступить деревья Кетмера и Бернуша, Дурткуз и Ямлихи, которых Дух борти считал за детей. Медведь с ревом опустился на землю, и уряк взобралась на него.
На йыйыне она сперва направилась к роскошной юрте Кулкана, сына албасты из Аксаита. Говорили, он умел принимать любое обличье: и мужское, и женское, и звериное — и мало кто видел его при рогах и копытах, доставшихся при рождении. Вот и сейчас он восседал на подушках в облике человеческого юноши, а еду и питье ему подносили дивной красоты пери.
Когда она позвала его на службу, сын албасты усмехнулся:
— Ты ополоумела, уряк.
Тогда она поднесла ему меха, украшения и оружие. Пообещала и другие дары — мертвых девушек с темными и русыми косами, с карими и зелеными глазами, с большими сердцами и поющими душами. Любую, которую он захочет.
Затем Амина поехала к шумной и обширной стоянке артаков — самого дикого клана шурале. Эти ненавидели аул и на каждом йыйыне кричали, что лесной народ слишком тетешкается с людьми. Им Амина тоже знала, что сказать:
— Они приносят огонь и топоры, силки и луки, корзины и ножи. Они хотят плоти деревьев, плоти животных, плоти птиц. Они видят сны по ночам, как лес кланяется им. Еще сто, двести лет, и здесь ничего не будет. Наши деревья превратятся в их дома, наши животные — в их тулупы, наши птицы — в снедь для их брюх. При жизни вот этих юных артаков… У нас свой мир, мы не пища для аула!
Амина говорила все это с холодным сердцем. Ее было не жаль ни березки, ни лисицы, ни тетерки — еще народятся. А эти почему-то волновались, шумели, блестели черными глазами. Никто еще не посягал на их кусты и болота, а они уже держали оборону. Вот сколько мог съесть крохотный аул? А артаки представляли тьмы и тьмы великанов с бездонными животами и топорами в руках.
— Вы ополоумели, артаки, — тихонько усмехнулась уряк, но стражу вокруг леса им посулила.
Банники собрались у ручья, который закипел от такого соседства. Вокруг клубился дым, пахло заваренными травами, жар расстилался во все стороны. Банники, старики со скрюченными пальцами, травили байки. Мунаш хвастал, как запарил кого-то из врагов до смерти. Кудаш — как подменил младенца на бесенка. Им уряк посулила первенство среди всех духов аула.
Но больше всего Амина жаждала союза с шурале. Их было больше всего в лесу, по сути они им правили. Говорила за шурале всегда трехсотлетняя мать Тулуа. Кровь в ее жилах давно остыла — тут не было надежды на подарки, посулы и лесть.
Мать Тулуа оказалась горда, очень горда:
— Вот уже много веков мы живем бок о бок — народ шурале и народ башкорт. Они почти ничего не знают о нас. Так, сказки о самых бестолковых и самых безумных. О тех, кто в лунные ночи не мог удержаться от скачки на вороных конях. О тех, кому не хватило ума спрятаться от людей. Но мы — старшие братья башкорт. Это мы даем им зверя и птицу в голодный год, это мы устилаем поляны крупной ягодой. Порой мы их судьи, но никогда не палачи.
— Я жила среди них! Если их не держать в узде, они принесут новые жертвы. Они уничтожат лес. Сожгут деревья в своих печах, прогонят вас молитвами и заговорами, съедят каждого зверя… Мы должны держать аул в страхе, — спорила Амина.
— Урман говорит, ты уже взяла свое.
— Этого мало!
— Шурале не пойдут против людей.
Когда Амина ехала с йыйына, она опять чувствовала себя девочкой из дома бабки-мескей. Высоко над лесом гасли звезды, сын албасты играл на домбре у своей юрты, артаки встали в круг и танцевали танец воинов, банники пировали с духами реки.
Тогда-то Амина и заметила дочку Тулуа — совсем юную шурале, так похожую на девушек из аула. Разве что ее темные волосы отливали зеленью. Разве что кожа была слишком белой — будто никогда не видела солнца. Разве что взгляд был шальной — словно в мире нет никаких законов и предписаний.
Дочка Тулуа играла с Дурткуз и другими духами деревьев в жмурки. Бегала, уворачивалась, смеялась.
На рассвете Амина поняла, чья кровь скрепит ее союз с шурале, чья кровь заставит их ее услышать.
Скуластый длиннобородый мужчина с нездорово поблескивающими глазами связывал узел с едой и одеждой. Жена не отпускала его, хватала за руку, рыдала. Две пятилетние дочки в искусно расшитых рубашках сидели на тупса, глядели на родителей с непониманием и страхом, тихонько всхлипывали.
Худая женщина в стертой шубе переходила накрепко замерзшую Бурэлэ. Вдруг под ее ногами лед проломился, накренился. Очень быстро женщина оказалась в темной воде. Лишь на миг над поверхностью показались хватающие воздух красивые губы и тонкий подбородок.
Девушка-шурале внимательно слушала сказки уряк про ловких и добрых егетов из человеческих аулов. Иногда простоватых, но непременно находящих ответы на за все загадки, непременно побеждающих дракона Аждаху.
…Наконец-то у нее получалось красть, наконец-то получалось быть дочерью своего отца. Амина крала жизни: одну за другой, одну за другой. Остановиться было невозможно. Смотрела на себя иногда глазами отца и чувствовала одобрение, гордость, любование. А иногда почему-то глазами бабки-мескей — от нее чувства шли не такие приятные: оторопь, недоумение, страх. Следовало ожидать!
Но и враги Амины были под стать ей. Кто же знал, что холеная, балованная Алтынсэс вырастет в знахарку? Что ее нашептывания, обряды, поездки к святым и фельдшерам вырвут, выгрызут у уряк сперва дочь, потом внучку?
Что тонкая, безответная Зухра не опустит руки после смерти мужа и выучит своего смышленого мальчишку в большом ауле? Что ее не остановят не гнев свекра, не гнев абыстай из большого села, которых Амина сводила с ума что было сил?
Что простодушная Мадина будет такой щедрой и доброй хозяйкой, что все мелкие духи дома и двора встанут на ее защиту? Что они десятилетиями будут отражать напор лесовиков и дадут ей вырастить детей?
Амина наблюдала за семьями этих женщин десятилетиями и все ждала, когда они выбьются из сил. Их дети и внуки казались много слабее, но и некоторые из них продолжали удивлять уряк.
Дочь Алтынсэс Алтынбика была не воином, она была полем боя. Безропотно выполняла все, что велит мать. Увешивалась сердоликами, ездила к аулиям, щедро раздавала хаир — и не смотря на всех захматов родила здоровое дитя. Но на что-либо еще ее сил не хватило, даже за дочерью следила вполглаза… Уряк Алтынбика быстро наскучила, даже муж ее был интереснее. Любопытный, азартный, толковый в делах.
Но несколько лет назад Алтынбика удивила уряк. Их со старшиной дочка выросла красавицей в мать и бабку. Правда, слабой — не человек, ветка, плывущая по Бурэлэ. Но сватать ее начали довольно скоро. С матерью и отцом шепотом вели переговоры старшие жены заезжих баев, мамаши самых бойких аульских парней, бабки-свахи. Но Алтынбика сама отказывала всем и мужу строго велела. Старшина тогда, кажется, в первый раз услышал гневные слова от жены: