— С ума мы что ли сошли четырнадцатилетнюю девочку замуж отдавать? И в шестнадцать не отдадим… Уж я наслушалась от мамы и фельдшерицы той из русского села, как молоденькие девочки умирают первыми родами… Нет! Не дам дочке пройти через это! Пусть войдет в ум, в тело, пусть сама решит. Верю, не ошибется, выберет самого достойного.
Уряк тогда усмехнулась: будет вам достойный! Сына албасты не хотите в зятья? Того, кто умеет принять любое обличье, а потом пьет кровь своих жертв?
Поражали и внуки. Внучка Гаухар Шаура, когда ее братья погибли в лесу, надела снегоступы и пошла с отцом на охоту. Загоняла лосей и косуль, как аульские парни не умеют. Могла полдня идти по бурелому, могла полдня вязать ловушки для тетеревов. Никогда не жаловалась и не ныла. Надо, надо было найти место, где она не чувствует в себе такой силы.
Внук Салимы Касим вырос батыром — по стати, по ловкости, по умению сказать веское слово. К каждому в ауле он умел найти подход: с кем-то шутил, с кем-то азартно спорил, кому-то выказывал почтение. Такого могла сгубить только своевольная девчонка.
Внучка Гульехан Галия жила песнями и музыкой. С малолетства пела так, что замирал многолюдный йыйын, старики утирали слезы, молодые взрослели сердцем. С этой было просто: запереть там, где ей будет до песен. Сгноить второй, третьей женой в забытой богом дыре. Превратить в рабыню.
Да, гнев умели вызывать многие. Смерть забирала бабок — на смену им вставали дети и внуки. Амина смотрела на того или на другого и наполнялась злой, гнущей деревья силой.
А ведь нужно было еще держать в кулаке урман. Лесной народ был не из тех, кто однажды кланялся и служил до конца своих дней. Если уж друг Ярымтык ушел и не оглянулся, чего ждать от других?
Когда Амина оседлала Духа борти, бесы привели в лес злой ветер. Он должен был унести Амину так далеко, чтобы она никогда не вернулась. Но уряк к тому времени уже немало умела и превратила ветер в смерч, который пронесся по лесу и поломал деревья. Не без удовлетворения смотрела потом на изуродованную чащу: Кетмеру, Ямлихе и их братьям и сестрам еще долго ее восстанавливать. Растить и пестовать — от желудя, от слабого корня…
Когда Амина начала охотиться на детей, кто-то наслал дожди на ее часть урмана. Животные и духи всех мастей быстро устали от бесконечного ливня и начали уходить в другие части леса. Пришлось сгонять всех захматами, пришлось придумать живую тюрьму: духи леса ставили деревья кругом, и запертый не мог выбраться.
Покоя не было никогда — только глухим духам болезни могла доверять Амина. Духам болезни и, может быть, Дурткуз. Той нравились темные силы, она сама была хороша в них и ценила мастерство Амины. Поблескивала четырьмя глазами, хлопала в мелкие ладошки:
— Ловка ты сестрица, но и мы не лыком шиты. Вырастим лес еще гуще, темней и страшней. И давай призовем кланы Кара Буре и Хетер Телке — нам нужны беспощадные звери в лесу.
Где песни, там и заговоры. Иначе, как было объяснить долгую жизнь Салимы? Давно схоронили самых упорных и сильных вроде Алтынсэс и Гаухар, а эта божья птица все топтала землю.
Амина помнила ее по ауллак-аш: крепкая девчонка, такую думаешь увидеть верхами во время кыз-куу, а она с кубызом в руках. Не танцевала, только улыбалась и глядела на других, словно впитывала мир вокруг. Но когда она запела! Даже не знавшая, что такое добрая песня, дикарка Амина поняла, что это что-то особенное. Девушкам, которые ладно плясали, позавидовала, а ей — нет. Это был другой, непонятный, неприсваевымый дар.
Именно на Салиме уряк поняла, как губить божьих птиц. Будет не до песен, когда нечем кормить детей и стариков. Волки из леса нападали именно на стадо ее мужа, летнее солнце было беспощадно к их посевам… Салима пела и говорила куда меньше, но пела и говорила. Удивительное дело, в самую суровую пору жители аула несли ей кусок хлеба и кусок мяса. Первой звали на праздники. Ждали, когда над аулом взлетит ее голос: «Борон-борон заманда… В стародавние времена…»
Выдохнула и расцвета Салима, когда вырастила детей. Жизнь ее стала праздником, йыйыном, дружеской беседой, но тут случилось то, чего не ждала и не готовила уряк. В голодный год умерли старший сын и невестка Салимы, и из Аксаита к ней привезли внуков Касима и Камилю. Салима опять стала меньше говорить и больше думать о хлебе.
Именно тогда Амина стала видеть ее чаще — та собирала все, что дарил лес: съедобные травы, ягоды и орехи. Иногда за ней шел недовольный сероглазый мальчишка, иногда — разговорчивая маленькая девочка. А иногда Салима бывала одна и нет-нет да утирала слезы.
А как-то Амина увидела в лесу двоих — мальчика и девочку.
— Мы точно не заплутаем, агай? — щебетала малышка.
— Сколько раз говорить, Камиля! На дороге нас сразу увидят и отправят к бабушке… Обойдем лесом… Неужели ты не хочешь домой?
— Хочу! Каждый вечер думаю про наш прежний дом! Но кто нас будет кормить? Что мы там будем делать?
— Я! Нежели не разыщу ягод и орехов, как бабушка? А скоро и охотиться начну…
— Ты такой смелый!
— Не хочу забывать дом… Это не наш аул…
— Как же не наш?
— Может быть, бабушкин. Может быть, отца… Ну не реви, что ты… Наш аул — там, где мы росли… Где вырастем… Я хочу в Аксаит!
— Бабушка будет плакать без нас… И она приносит такой вкусный кустэнэс со всех праздников! И знает столько сказок!
— Да, давай променяем аул на сказки!
— Касим-агай, я боюсь.
— Просто ты малявка еще! Не прикипела к нашему аулу! А я все помню: каждый дом, всех соседей, все деревья, все ручьи…
За детьми было забавно наблюдать: они явно шли неверной дорогой и отходили все дальше от человеческих поселений. Амина уже начинала думать, не натравить ли на них своего новенького, еще не до конца выученного захмата… Будут славные жертвы, мальчишка — явно с характером. Но дети были из рода Салимы: сами искали себе беды и уверенно шагали к болоту Малики.
Совсем скоро их ноги стали вязнуть в топкой земле. Сразу позабыли про свое недовольство и начали реветь, кричать, бабушку и другой люд из «чужого» аула. Но на крики прибежало совсем другое существо — крохотная бесовка, вряд ли выше Касима. Присела рядом, уставилась четырьмя глазами-светляками, но даже не подумала помогать. Для лесного народа воля болота была так же важна, как воля человека или зверя.
— Пожалуйста, помоги нам! Протяни ветку! Вон ту! Я подтянусь по ней, — просил ее Касим.
— Зачем? — не поняла бесовка. — Вам будет сладко спать на дне. Будете видеть сны о русалках и рыбах.
— Зачем?! — взревел Касим.
— По нам будет скучать наша бабушка! — выкрикнула Камиля. — Мы еще не попробовали столько вкусного! Не услышали столько сказок!
— Ох, это я понимаю, — закивала бесовка.
— Мы и тебе расскажем сказку! — пообещала Камиля, уходя в болото по пояс.
— Помоги моей сестре! — требовал Касим, но бесовка глядела на него недоуменно.
— Вот, послушай про то, как пери подбросили свое дитя людям в ауле… Борон-борон заманда… В стародавние времена… — и малышка Камиля как ни в чем не бывало начала рассказывать много раз слыханную от бабушки сказку.
Когда она почти утонула (а сказка так и не была закончена!), бесовка протянула Касиму ветку и он выбрался из болота и помог своей сестре. Лежали потом без сил на траве, а бесовка канючила:
— Ну же, что было дальше? Как в ауле поняли, что это ребенок пери?!
— Покажи нам, где попить воды, потом расскажем, — научился у своей сестренки Касим.
В потемках они возвращались в аул к бабушке.
— Может быть, наш аул — это аул, про который у нас есть воспоминания?
— Где мы сами стали героями сказки.
— Борон-борон заманда… В стародавние времена… Касим и его сестренка Камиля ушли от Салимы-олэсэй…
Эти умные смелые дети были кровью Салимы. Интересно, каково это? Что она чувствовала, вырастив их?
…В жизни Салимы было много загадок, но скоро и она сойдет в землю. Тогда почему уряк до сих пор не было покоя? Весенними ночами она замирала над аулом, смотрела на тонкие дымы из печей, на дремлющих овец и коней в выгонах, на наступающий на плетни сосновый лес. Давно сгнил дом ее бабки-мескей, давно сгорел дом, в котором погибла юная Амина… Дом, в которой ей так хотелось принести угощение много лет назад.
Одной из таких ночей уряк поняла: все началось на ауллак-аш, все закончится на ауллак-аш.
Она отдаст долги, и семьи убивших ее отдадут.
Уже давно уряк танцевала на пустых полянах лишь самыми темными, безлунными ночами. Почти всегда — когда удавалось сотворить что-то дурное семьям тех одиннадцати. Почти всегда это была неуклюжая, но полная огня пляска, с прыжками и бегам, которая больше подходила мужчинам. Почти всегда это приносило ей немного успокоения и счастья. Уже несколько лет уряк не хотелось танцевать.
Но в то утро танец должен был к ней вернуться. То утро она предвкушала.
— Их последние долги, Дух борти, их последние долги, — шептала она, объезжая урман на рассвете. — Их плоть и кровь, их труды и чаяния, их повторения и продолжения. Каждая девочка несет в себе грех своей бабки, каждая заснет сегодня навек.
Громадный медведь шел по бурелому тяжело и медленно. Будь это другое утро, уряк подогнала бы его, но сегодня просто любовалась соснами в тумане и травой в росе. Это была ее любимая часть леса — с искореженными деревьями Кетмера и Бернуша, Дурткуз и Ямлихи. Здесь когда-то Ярымтык показал ей настоящий урман.
Она ехала к поляне, на которой лес собирался на йыйын. Там ее должны быть ждать банники с вестями. Они единственные из духов аула не просто боялись ее, но по-настоящему служили. Почему-то уряк это не нравилось: слишком хитрые твари, думающие далеко наперед.
В этот раз она не сразу увидела их: банный дым от стариков слился с туманом. На миг показалось, что никто не пришел, что уряк предали. Но потом она увидела кое-что похуже — кровь в дыму.
Вперед вышел старик Мунаш, лицо которого было разодрано когтями. Рядом с ним встали другие банники, некоторые из них раздирали свои лица на глазах уряк.