— Что вы творите? Что случилось, Мунаш?
— Тут такое дело, хозяйка… Не ждали мы… Четыре девчонки ушли из дома Миргали… Все остальное шло чин по чину, как договаривались, как готовились. Бабка-песенница — как ее? Салима? — привела всех на пересчет. Ночью усыпили, зашептали, воздух отравили, как мы умеем. Никто не проснулся. Но девчонок было меньше… Не углядели, не думали, наша вина…
— Кто?! — вскипела уряк.
— Дочь старшины Муффазара, дочь муллы Агзама, дочь охотника Якупа и дочь пастуха Хариса.
— Не понимаю!
Банник растерялся, но ему на помощь пришел медведь:
— Внучки Алтынсэс, Зухры, Гаухар и Хадичи.
Уряк молчала, что-то думала, а банники суетились:
— Мы все исправим, хозяйка леса! Догоним, убьем, принесем тебе их головы!
— Вам веры больше нет! — закричала уряк.
— Мы не одни, не одни… Позовем всех, кто тебе служит… Мы быстро…
— Вам веры больше нет, — повторила уряк и направила медведя прямо в темный дым, банники едва успевали уворачиваться. — Как я могу вам верить, если вы пришли одни. Никому не нужные, ни на что не годные старики. Приведите мне ваших хорошеньких, украденных у людей сыновей и дочек. Мои захматы их посторожат, пока вы исправляете свои ошибки. Вы же справитесь? Вы же принесете мне головы всего-то четырех девчонок?
Мунаш упал на колени:
— Дозволь позвать на помощь! Кулкан, Тюляй и другие не откажут!
— Так на что вы годны сами? Ладно, созывайте всех. Есть у меня задумки.
Уряк задышала так, будто у нее еще были настоящие горло и легкие, будто она еще жила.
Опять было не до танца, но музыку, радующую душу, она слышала.
Кулкана в урман вернула мать.
Ему никогда не забыть, как он ввалился в снимаемые комнаты на Лазаретной, а там она. Еще не скинул лисьей шубы, еще был румян после гулянья на Казанской с душенькой Александром Кондратьевичем и актерками, еще чувствовал шампанское в крови, а тут эта ведьма башкирского леса.
Не пожалела, напоследок показалась в своем истинном обличье мерзкой старухи с выпавшими зубами и грудями до колен.
Не пожалела, прямо сказала о своей скорой смерти и его долге.
Отобрала все, все: зимние катанья на бешеных иноходцах, ярмарочные базары в Гостином дворе, ужины в «Метрополе» с цыганками, книжки «Вестника Европы» и «Русского вестника». Отобрала лик напомаженного, франтоватого купца Мусы Дусаева. Отобрала приятелей и товарок. Отобрала налаженную за век жизнь.
А что взамен? Глухой лес, пара крохотных сел, диковатый народ, еще более дикая нежить. Обустраивайся, как хочешь, общайся, с кем хочешь, да смотри не начни мычать, как некоторые лесовики.
Кулкан, конечно, и здесь жил со всеми возможными удобствами. Поставил белые юрты, заказал пери шелков и других роскошеств из Самарканда и Бухары, заставил себе служить всякую лесную мелочь. По большей части помирал со скуки и лишь иногда пытался разобраться, почему кровь албасты привязывала его к этому куску земли, почему он не мог укатить в Париж, Стамбул или Санкт-Петербург.
Задачки от девочки-призрака вносили хоть какое-то разнообразие в его пустые дни. Вот и в этот раз она посулила ему не абы что, а актерскую роль. Подробно рассказала про партнерку по сцене и про юношу, которого ему предстояло сыграть. Эдакий башкирский Ленский с отцовскими заветами, учебой за гроши и любовью к книгам, до которых мог дотянуться. Сложно будет не расхохотаться, но не зря же Муса Дусаев в свое время приятельствовал с господами Поляковым, Головинским и Левашовым, кое-каких приемов нагляделся.
Кулкан думал об этом и лишь вполуха слушал уряк.
— В это время внучку Зухры будут выслеживать артаки…
— Ммм, эти дикари? Доверяешь им?
Уряк раззадорилась, что-то еще толковала про план пропахшего навозом Тюляя, про план пропахшего гарью Мунаша. Сама, кажется, тоже собиралась убить одну из девчонок, обернувшись кем-то. Удивительно, конечно, сколько в ней было силы. Пери рассказывали, как она научилась натравливать зверей и захматов, как начала сводить с ума проезжающих через лес, как нашла подход к своевольным шурале. Кулкан уважал силу, Кулкан хотел получить от силы свое.
— Драгоценная моя, напомни, пожалуйста. Почему именно я должен заняться юной Алтынай? Почему не достаточно славных артаков и банников?
— Помнишь в ночь йыйына я тебе пообещала любых красавиц? Просто отдаю долг.
— И все? Расскажи-ка всю правду.
— Нет другой правды, она обычная девочка, никакой силы, никакой склонности к ворожбе. Из особенного — только крепкий род, с ее бабкой у меня была самая долгая война.
— Ты ее боишься! Боишься! — понял Кулкан, которому, наконец, стало по-настоящему интересно. — Послушай меня, свет моих очей. Я все сделаю: обращусь в аульского парнишку, увезу девку, убью ее, принесу тебе ее голову, но у этого будет цена. Не дури меня, просто красивой мертвой девчонки мне мало. Цена будет справедливой — отвяжи меня от проклятого леса, сделай свободным.
— Тебя род привязал, тысячи лет твоей крови. Как я смогу отвязать?
— Другие побоятся, а что тебе чужая кровь!
— Принеси голову Алтынай, тогда поговорим.
— Не обманешь?
— Кто посмеет обмануть сына албасты?
Хадия
Ступала тихо, чувствовала каждую сосновую иголку и камешек под ногами, замирала. Пряталась за холмами, за деревьями, за плетнями. Но — все видела, все знала.
Видела, как он старался казаться уверенным, занятым, рукастым. Как заботливо оглядывал двор, чинил забор, складывал косы на арбу… А ведь поди и не знал, что такое летовка! Он был из тех, кто пашет, а не тех, кто пасет.
Видела, как он испугался ее в ночи. Не удивилась. Знала, другие чуют ее кровь.
Видела, как совсем потерялся во дворе у Миргали-агая на следующий день. Он не убивал! Он не про смерть! Нет, не умела сказать про это вслух.
Видела, как замер в летней кухне у старшины-зуратая. Поднимал голову, только когда по двору плыла Алтынай. Это знание приносило не тоску, а сладкую печаль. Совсем новое чувство. Вот бы поймать его в силки и сложить о нем песню, но куда ей.
Она не вскрикнула, даже когда его поволокли в медресе. Когда не верили его словам. Когда бросили на пыльной дороге.
Она бы помогла. Но Сашка ушел с охотником и его хмурой дочкой в лес. Все. Туда ей хода не было.
Стояла, всматривалась, но одна не зашла. Чуяла кожей: ее видят.
Чувствовала под ногами каждую сосновую иголку, каждый камешек. Вспоминала слыханную на ауллак-аш песенку:
Шаль вязала, шаль вязала,
А мой милый так далек.
Полетела б, посмотрела —
Жаль, душа не мотылек.
Бродила вблизи леса до самых звезд.
Иногда Хадия думала, что у нее тоже есть близнец. Где-то там, в лесу, бродила девочка, похожая на нее, как Танхылу на Кюнхылу, как Кюнхылу на Танхылу.
Там точно был кто-то живой: глядел на нее зеленеющими глазами, тянул длиннющие руки. Стоило закрыть глаза, и она видела то, что видела ее сестра: плотно растущие деревья, полумрак, россыпь мелкой земляники под березами. Чувствовала колкую траву под ногами, стоя на протоптанной дороге. Чувствовала в себе силы, которым не давала выхода. Так хотелось иногда взобраться на дерево и ощутить крепость рук. Так хотелось спрыгнуть с дерева и ощутить крепость ног. Так хотелось грызть дикие горькие яблоки.
Глядела на Танхылу и Кюнхылу и думала, что они, наверное, все про это знают.
…Только тот, кто рос рядом, видел, сколько в близнецах отличий. Глаза Танхылу полнились добротой, глаза Кюнхылу — лукавством. Танхылу улыбалась, показывая верхние зубы. Кюнхылу поднимала только уголки губ. У Танхылу коса была всегда на спине, у Кюнхылу — на груди. У Танхылу были брови чуточку сведены, у Кюнхылу — вразлет.
При этом все в ауле восхищались воспитаньем сестер. Особенно вздыхала Рабига-абыстай, глядя на скромных и толковых дочек ровесницы Тансулпан. Миловидные, дружные, без споров берущиеся за любую работу, они наткали и нашили себе такое приданое, которое и дочери старшины было бы непросто собрать. Куда ее Зайнаб, лишний раз не берущий в руку иголку! А еще у Танхылу и Кюнхылу было больше всего подруг в ауле, и даже Хадия не заробела поговорить с ними.
— Близнецы — это проклятие, — сказала Танхылу.
— Когда мы родились, бабки говорили нашей матери: выбери одну, вторая точно умрет… Она отказалась, но семья все равно стала меньше… Знаешь же про нашего отца…
— Правду про него говорят?
— А то! Зимогор! Пропал где-то в Уфе… Мулла-хазрат встречал его там, так тот даже не поздоровался …
— Какой стыд!
— Мы виноваты, обе выжили.
— Мама так решила, полдуши у каждой в долг.
— Помнишь, в детстве все шутили, что мы должны выйти замуж за Ахата и Ахмета? И где теперь наши женихи?
— Наверное, танцуют с пери на лесных полянах.
— Безбожница! В раю они, в раю…
— Ну, вот такие у нас женихи!
Кюнхылу и Танхылу не боялись леса и часто гуляли там. Может быть, вправду родились, чтобы стать женами охотников. Но когда Ахат и Ахмет погибли, Кюнхылу перестала заходить в урман. Даже в самый солнечный день, даже ради самой крупной смородины. Собиралась — и не ступала.
Такой маленький изъян, но сколького он лишал. За дровами, ягодами, травами теперь могла ходить только Танхылу. Брови ее были сведены все чаще, сестры ссорились. Тансулпан-апай, которую когда-то научила Алтынсэс-иней, лила олово, пыталась разобраться в страхе дочери. Иногда у нее получался горбатый медведь, иногда пес или волк.
У Хадии разрывалось сердце. «Лесные» сестры были отважнее, у них были крепче сердца, не так легко рвалась душа, а они с Кюнхылу всегда будут стоять перед чащей, никогда не войдут. Дух Кюнхылу, наверное, и сейчас стоит перед лесом и смотрит, как Ахат и Ахмет танцуют с ее сестрой.
Сколько Хадия себя помнила, отец любил только летовки. Гнать стада старшины на луга с густой травой, на закате пить кумыс и обсуждать с другими пастухами прошедший день, слушать протяжные, томящие душу песни, видеть макушку дочери на арбе и иногда дергать ее за косу.