— Помогать ей? Не похоже на тебя!
— Не просто так! Давайте поймаем для нее человеческий молодняк, а взамен попросим свободу для Духа борти. Старик страдает из-за нас, сами знаете. Преклонять лапы перед этой… этой…
— Тише, Кетмер-агай! Забыл, как она разрушили пол-леса? Как натравливала захматов на зверей после наших дождей? Я не верю, что она нас услышит, что от чего-то откажется, — печально ответила Ямлиха.
— Надо попробовать, — проскрипел Бернуш из дубового дупла. — Уряк дала слабину… Когда, если не сейчас?
— Спросите своих, где сейчас те девчонки! Деревья увидят!
Искореженные деревья зашумели, как во время сильного ветра. Долго, будто вправду осматривали каждый уголок леса. Наконец, Тенли зашипел из ствола старой ели:
— Видят! Видят! Сосны за рекой видят! Одну девчонку ведет молодой артак, а вторая с двумя мальчишками бежит следом!
— Агай, неужто правда пойдем? Сами, без ее приказа? — не сдавалась Ямлиха.
— Ничего дурного мы не делаем! Сослужим добрую службу! Может быть, и она в кои-то веки услышит нас.
Искореженные деревья вышли в путь. Это был древний, отработанный веками не марш даже, а танец. Деревья перемещались одновременно хаотично и последовательно, и никто, не знающий их планов, не заметил бы чего-то необычного. Просто волнующийся от ветра лес, а, между тем, его части передвигались далеко и быстро.
…Сашка, Закир и Иргиз искали Хадию и унесшего ее артака в такой густой чаще, что сперва не заметили приближающихся деревьев. Только когда они начали окружать их, по-настоящему испугались.
Деревья сходились все ближе и ближе, всматривались в них «лицами» на своей коре, обступали, как живые. Иргиз попробовала вырваться, убежать, но крепкие ветви прижали ее к остальным, остановили. Все бились и пытались развести деревья в стороны, но живой острог оказался слишком крепким.
А потом они обернулись от живого частокола и увидели еще одно лесное чудовище. Уже знакомая серо-зеленая кожа, рог во лбу, пружинящие крепкие ноги. Иргиз, как всегда, была первой, быстро направила стрелу на лесовика.
— Подождите! Это я! — успела закричать Хадия, оборачиваясь в свое человеческое обличье.
Когда деревья замерли, Закир попробовал прорубить проход. Не вышло: было мало места для размаха, а старые деревья — как из железа. Залезть тоже было нельзя: стволы гладкие, крона высоко. В отчаянии он сел на землю, усмехнулся:
— Вот же! Я все лето не мог сказать отцу, что не хочу возвращаться в Уфу, а сейчас точно до конца жизни останусь в ауле.
— Почему ты не хотел уезжать? — спросила Иргиз.
— А ты почему не хочешь? — почти огрызнулся Закир.
Сашка думал про Урал и про его невиданные заводы.
Сатка, Куса, Златоуст. Сатка, Куса, Златоуст.
Поднял глаза к кусочку неба в скрещенье ветвей и вдруг увидел две крохотные ладони на коре дерева. Обернулся: это Хадия вытянула свои диковинные руки шурале, уцепилась за ветки, попробовала подтянуть себя. Сперва упала, но потом они с Закиром подсадили ее, и она добралась до самой кроны. Выглядела одновременно напуганной и решительной.
В это время деревья проснулись: зашумели и зашевелились, как от сильного ветра. Хадия уцепилась за ветку покрепче, но даже не подумала спуститься с другой стороны. Она протянула одну руку им — чтобы кто-то схватился.
Первым вышел вперед Закир, но его, слишком высокого, Хадия поднять не смогла. Несколько раз пробовали, но девочке не хватало сил, он падал.
— Меня не поднимай, — замотала головой Иргиз. — Я тяжеленная.
— Что это? — не понял Сашка. — Обычная девчонка.
— Нет! — нахохлилась Иргиз. — Я лучше знаю.
Все смотрели на нее с удивлением, а она на всякий случай спряталась за спину Закира. Тогда Хадия начала поднимать Сашку. За дерево он тоже пытался хвататься, но оно двигалось и почти не помогало. Вся надежда была на сильные руки девочки, от этого было волнительно и неловко.
В глаза Хадие Сашка старался не смотреть, но на вершине дерева оказался почти в ее объятиях. Она на миг опустила глаза, потом весело объявила «Прыгаем!» — и указала на землю. Сашка с сомнением глянул вниз: прыгать предстояло на два человеческих роста, а то и более. С другой стороны за ними с волнением следили Закир и Иргиз.
Тогда Хадия подала ему руку — уже обычную, не вытянутую, человеческую — и первая сиганула вниз.
Аксюта и не думала, что у нее когда-то будет сын.
Княгиня сделала все, чтобы ее дворовые девки никогда не захотели приносить в мир детей. Сколько лет легло с тех пор, баре были уже не в той силе, а Аксюта все стояла и стояла на заснеженном дворе хозяйки. Все чувствовала тот ледяной ожог. Все не оживала.
В тот день она даже не удивилась: ну захотела княгиня воды из дальнего колодца, все девушки за ней ходили, вот и ее черед. То, что погонят в одном сарафане, тоже знала, тоже не впервой… Две версты туда, две версты сюда, вытерпит.
Вернулась с обожженным холодом телом, но еще живая внутри. Опустила покрытые льдом ведра на крыльцо, в дом их должна была Матреша занести. Но тут как тут был Семеныч: «Прости, Аксюта. Княгиня заждалась».
Выставили ее посеред двора — чтобы из всех окон было видно. Дворовые парни, прозванные палачами, встали рядом и с размахом облили ее принесенной ею же водой. Крик Аксюты задохнулся сразу в горле, перешел в хрип.
Ветер лепил сарафан к телу, кожа сперва горела, а потом будто отмерла. Хотелось скорее ползти в тепло, обнять печь, но кто бы ее пустил. Долго не могла поднять рук, чтобы охватить себя за плечи. Долго не могла поднять глаз, а когда подняла — испугалась еще больше.
На нее глядели только они.
Маруся, которая седьмицу тому опоздала с водой и пила ее потом с мылом.
Танюша, которую за разбитую чашку заставили обрезали косу и есть собственные волосы.
Дашутка, которую били арапником до кровавых ран — уж и не упомнишь за что.
Глаза у всех были черные.
Не синие, зеленые и карие, как помнила Аксюта, а черные.
Одиннадцатилетней Сиклетии среди них не было. Княгиня велела ей съесть битое стекло, Сиклетия умерла еще до первых снегов.
С тех пор снега ложились много раз. Аксюта жила в людях, потом подалась в Некрасовку и взялась за шитье для купцов, там же Праскева Зайчиха присмотрела и просватала ее для своего старшего Никиты. Бог весть, зачем доброму дому Зайцев понадобилась горемыка с черными глазами.
Никита Заяц был красивый, что твой Микула Селянинович. Такие, как он, могли впрячь в тягло Змея Горыныча, а нет — впрягались в него сами. Таким, как он, полагались нарядные бойкие девки, никогда не знавшие порядков барского дома. Такому, как он, нельзя было не родить сына.
Аксюта жила жизнью любой невестки в Некрасовке: месила хлеб, ходила за коровой, копала картошку, но нет-нет да замирала с пустым страшным взглядом. Значит, опять стояла на дворе перед княжеским домом. Зайцы скрывали от соседей эту ее «болезню».
Через несколько лет Аксюта таки вымолила себе и Никите дитя. Когда Праскева Зайчиха передавала ей новорожденного Сашу, так и сказала: «Вот твой молитвенный сын». Так и думала про него всегда — молитвенный, только одной ногой на земле стоит.
Жила в вечном страхе. Никита возьмет с собой мальчонку в поле, усадит на ярмо — у нее болит сердце. Ведь упадет, быки затопчут! Гурьба мальчишек играет в пожарных — она бежит следом, уводит Сашеньку. Другие бабы, Перепеличиха, Зозулиха и Арбузиха, хохочут. Но девчонка в ледяном платье со двора княгини Свицкой не могла иначе. Смерть, она была вот, рядом, даже не пряталась.
Почему-то больше всех на Аксюту ярился деверь Игнат: как не приезжал в Некрасовку, выговаривал брату за «девчачье» воспитание сына. Никита только усмехался: «Своих народи и воспитывай!». Игнат не отставал: «Захомутала тебя ведьма!».
Но когда у Аксюты надорвалось сердце, когда она упала на заснеженной улице прямо перед своим намытым и пропахшим калинниками домом, нашел ее именно Игнат. Какой день гулял, едва на ногах стоял, а вот же — пришлось нести на руках мертвую ведьму.
Кажется, он даже успел заглянуть в ее черные глаза перед смертью.
Раньше их видел только Никита.
Сашка не мог отвести глаз от бабки-шуралихи. Она была много крупнее тех быстрых и крепких шурале, что охотились на Зайнаб. Наверняка неповоротливее. Совершенно точно — старше. Совершенно точно — опаснее и страшнее.
Говорила она тоже о страшном:
— Мы считали с уряк: на каждой из одиннадцати семей долг перед ней. Девять девушек в земле, нужны еще две.
— Шауру она не получит! — взревел охотник Якуп.
— Ты думаешь, я дам убить дочь моей дочери? — шуралиха прикрыла глаза. — Мы отдадим долг, но не молодой кровью. Пусть возьмет меня. Мне триста лет. Я видела мятежи башкорт и виселицы в аулах, видела табуны в тысячи коней и сборы в походы за тысячи верст. Я видела, как выходили на охоту мои дядья, мои сыновья и мои внуки. Я видела нежную весну и яркую осень. Довольно.
— Я уйду за Шауру, Якуп, — прошептала мать Иргиз, которая в лесу казалось выше и здоровей, чем в своем дому.
— Ты молодая, — покачала головой шуралиха и уставилась своими болотными глазами на Салиму-енге.
— Я хочу жить, — уверенно заговорила Салима-енге. — Я не молода, но я люблю жизнь, мне мало. Я жду каждый рассвет, провожаю каждый закат. Я люблю каждый дом в ауле, каждую тропу в лесу, каждую гору в округе. Я еще спела на все песни и рассказала не все сказки. Я хочу похоронить внука, хочу отдать замуж внучку. Я хочу… Но пусть буду я, а не кто-то молодой. Пусть дети живут. Пусть у них будут свои песни и сказки, пусть они еще увидят туман на рассвете и летние звезды, пусть еще почувствуют жар от чувалов и вольный ветер летовок.
— Да что с вами? Почему вы сдаетесь? Почему нельзя избавиться от этой нечисти?! — возмутился Сашка.
— Таков закон жизни, — ответила бабка-шуралиха. — Даже если мы побежим и спрячемся, даже если мы пойдем войной и победим, долг останется на нас. Шурале потому и вступили в союз с уряк, она в своем праве, у нее отнято.