С артаками бился и Закир — Сашка восхищенно проследил, как он поджег шкуру одного из зверюг. Надо было встать, надо было идти на помощь, но никаких сил подняться на ноги не было. Вскочил, только когда заметил летящее в одного из самых крупных артаков копье.
Замотал головой и тогда приметил самую удивительную картину из возможных — старик Занге вел сквозь ночную темень самых разных духов. Среди них были его братья из хлевов и конюшен в овечьих шкурах, дворовые в белых чалмах и елянах, домовые в облике домашних животных, хозяйка мельницы с мукой в волосах, похожие на кикимор бисура и даже бычок-бука.
Следом за духами аула следовали несколько артаков. Именно один из них выпустил копье в собрата по племени. Сашка присмотрелся: лесной человек был худощавый, немолодой и… однорукий. Он и часть спутников старика Занге пошли на артаков, которые явились сюда раньше.
А где-то там, за девочкой-призраком на медведе, стелился сизый банный дым. Густой и едкий, Сашка даже отсюда это чувствовал. Кажется, внутри него тоже двигались какие-то существа. Пришедшие духи аула бросилась в этот дым с грязными ругательствами.
Сам дух хлева пропустил всех вперед, оглядел творящееся в лесу безумство и вдруг повернулся к одному из захматов. Сперва он побежал на него неуклюже, переваливаясь с бока на бока, затем ускорился, затем прямо во время бега обернулся в крупного барана. Когда он поднял захмата на рога, Сашка отвел глаза.
Кажется, первой их увидела Камиля. Во всяком случае именно она без малейшего страха бросилась к этим страшным — и по меркам людей, и по меркам духов — существам.
Их было двое — невысокая бесовка с четырьмя яростными глазами на лице и старый бес, похожий на шурале и всех их лесных братьев. Он шел, опираясь на палку. Седина уже опалила его шерсть, но старческого спокойствия в нем не было.
Когда старый бес пошел навстречу к уряк, навстречу ему бросились захматы — громадные темные псы, щерившие свои пасти. Но добраться до лесного человека они не смогди — перед ними встал на задние лапы Дух борти, самый большой медведь, которого видел урман. Своими лапищами он начал разбрасывать псов, те бросались на него вновь и вновь. Глухой лай, клацающие клыки, кровь на шерсти псов и медведя.
А старый бес все шел и шел. Тогда навстречу ему двинулись два громадных искореженных дерева — духи леса. Никто не осмеливался пойти против таких махин, все в страхе переглядывались. Хадия и молодые шурале попробовали были уцепить деревья своими руками, но куда… Деревья волокли их за собой. Тогда свои руки выпустила мать Тулуа, они были много шире и мощней. Духи замедлились — бабушка-шурале стояла накрепко.
Уряк зависла в воздухе и глядела своим старческим лицом на седого беса.
— Посмотри, кто пришел к тебе, Амина, — объявила его четырехглазая спутница.
— Хылыу, — кажется, старик улыбался, а многие вокруг замерли. Так удивительно было слышать это родственное, ласковое слово в отношении чудовища.
— Кто это, Дурткуз? Такой же предатель, как ты? — гордо спросила Амина и что-то прошептала двум захматам у своих ног.
— Я скучал по тебе, хылыу, — говорил седой бес. — Вот бы ты прилетела ко мне на Юрюзань. Я бы показал тебе мою пасеку, познакомил с дочками, показал все окрестности. Опять бы гуляли с тобой летними ночами… Я же все помню… Как нравились тебе наши прогулки вдоль Бурэлэ, как нравились ночные существа, как нравилась наша воля… Неужели ты не скучаешь? А ведь на Юрюзани, может быть, даже красивее…
Уряк будто заговорили — она приблизилась к бесу. Тот отбросил свою палку, обнял ее и начал что-то шептать на ухо. Уряк вырывалась, но бес был спокойным — просто дедушка, баюкающий внучку. Чуть позже он начал сжимать призрак все сильнее и сильнее. Если бы бесплотный дух можно было бы задушить… Но самое главное, он шептал и шептал, губы двигались все быстрее, глаза стали пугающе красными.
Хищно глядела на них Дурткуз. Кружили вокруг и истошно лаяли захматы, их ловили и удерживали молодые шурале. Собирались в круг люди и духи. А старый призрак обнимал уряк и что-то нашептывал ей на ухо, заговоривал и заговаривал.
Когда уряк замерла в руках старого беса, он положил ее на траву. Те, кто могли, подошли и встали рядом.
— Сколько она проспит? — спросил старшина Муффазар.
— Думаю, до моей смерти. Сделаю для этого все возможное.
— Этого мало! — прошептала тетка Насима.
— Да, я не молод…
— Это нехорошо для аула, — сказал мулла. — Где она будет лежать? Кто будет ее сторожить? Кто осудит, когда она очнется?
В этот момент к лежащему призраку подошла мать Алтынай. Даже с ожогами на лице она была красивее всех женщин здесь и большинства юных девушек. Растерянно и робко заговорила:
— У меня кое-что есть… Я думала, для раненных… Для убитых… От мамы… Кажется, это живая вода. Не знаю, она так говорила. Но давайте проверим? Вдруг она обратится в человеческую плоть…
Люди зашумели:
— Ха! Мы сможем ее убить, — кажется, это была мать Гайши.
— Страшно!
— Ворожба!
— Бог весть, что выйдет!
— Мне кажется, нужно попробовать, — продолжала Алтынбика-апай. — Сражаться можно с равным… Такую мы будем ее бояться до конца своих дней, до конца дней наших… ваших детей.
— Лей, кызым, — сказала Салима-енге.
— Лей, — закивали все остальные.
Алтынбика обтерла старинный пузырек с зеленоватой водой внутри, с трудом его открыла и не глядя вылила часть жидкости на призрак. Та стекала, как по стеклу, не оставляя следов.
Сашка от отчаяния зажмурился: конец сказкам на сегодня? А когда открыл, они все увидели спящую девочку-подростка в перепачканном кровью, истертом платье. Нечесаные грязные волосы, широкие брови, курносый нос, тяжелая челюсть — и красивые губы. Мучительно тонкие ноги и руки. Тяжелое сбивчивое дыхание. Так вот какой она погибла полвека тому назад!
Кто-то из мужчин шагнул к девочке с топором. Но Алтынбика отстранила его и капнул еще пару капель на лицо девушки. Та будто сжалась и за несколько мгновений обратилась в девочку лет десяти. Ноги и руки ее были в синяках, сквозь сон она вскрикнула и прикрылась руками.
Алтынбика капнула еще. Теперь это была девочка семи лет, которая сжалась в комок, притянула колени к груди. По ее лицу из-под сжатых век текли слезы.
Тогда Алтынбика нахмурилась и вылила на девочку все до капли. Все вокруг не дышали, а ребенок то вскрикивал, то улыбался, то что-то бессвязно лепетал сквозь сон. Через нескоько бесконечный мгновений в траве лежал младенец. Сашка не разбирался в таких маленьких, но года ему не было.
Старый бес без сомнений взял ребенка на руки, начал укачивать — и что-то нашептывать. В его руках девочка проснулась и заплакала.
— Не бойтесь ее, люди, — сказал он. — Это я ее оставил много лет назад, я же заберу и воспитаю. Мои дети помогут. Она вырастет вдали от вас.
Аульские радостно загомонили. Они боялись этого младенца в окровавленной платье — и Сашка их понимал.
— Мы можем взять ее себе, — вперед вдруг вышла жена охотника Гульсина. — Мы с Якупом умеем растить достойных детей.
Но тут на ноги вскочила Алтынбика и почти вырвала девочку из рук одноглазого лесовика:
— Нет, девочку заберу я. Я это поняла, когда только увидела ее живой. Она моя, моя.
— Наша, — сказал старшина Муффазар и встал перед напуганными людьми, — и мы отвечаем перед аулом, какой она вырастет.
— Смотрю, ничего не боитесь, — нехорошо усмехнулась мать Гайши.
Когда закончился этот спор, Сашка начал оглядываться — так хотелось увидеть Хадию, Иргиз, Закира. Но сперва он заметил бездыханного медведя, погибшего за свой лес. Но сперва он увидел мать Тулуа, баюкающую свои изможденные, израненные руки-ветви. Но сперва он увидел рыдающего над убитой бисурой Занге-бабая.
Сашка сидел, оперевшись об одно из упавших корявых деревьев. Глядел на счастливые костры на опушке, на говорящих людей, и, может быть, впервые не чувствовал страшного долга на себе. Он сделал, что мог. Здесь — он сделал что мог.
Чего ему стоило зайти в дом старшины Муффазара и попросить помощи? Чего стоило зайти еще в десять изб? Перед каждыми воротами его переносило в залитой дождем хутор под Уфой… В глазах Хадии он тоже видел тревогу, иногда она закусывала губу, иногда часто моргала, иногда подолгу застывала перед дверью.
Страшнее всего было идти к старшине и его тихой жене — из-за вестей об Алтынай. Но ее родители не стали голосить и биться, гневаться и требовать отвести их на могилу дочери. Они выслушали все. Бледные, удивительно похожие, хотя старшина был крупным и грозным, а Алтынбика-апай — тонкой и хрупкой.
А еще, кажется, оба не думали, что просто умрут. Во всяком случае старшина Муффазар взял с собой топор, а его жена попросила: «Подождите!» и ключом открыла большой сундук. Внутри Сашка углядел пухлые мешочки, набитые чем-то хрустким и сыпучим (может быть, сухими травами?), стопку бумаги, исписанной изящной арабской вязью, стеклянные пузырьки с разноцветной жидкостью. Алтынбика порылась в сундуке и достала пару небольших бутылочек. Объяснила: «Мамины, вдруг кому-то понадобится».
Мулла Агзам и Рабига-абыстай тоже собрались быстро. Только Рабига-абыстай плакала и оглядывала свой дом и двор, будто прощалась с кем-то живым. Кто-то ходил так прощаться с животными: Миргали-агай, пастух Харис…
Кто-то шел за Сашкой и Хадией спокойно и без сомнений — как, например, совсем старый, потерянный отец Галии или родители Бану. Кто-то шумел и отказывался. Тетку Насиму убедила Хадия. Сказала: просто посмотрите, кто посмел убить вашу красавицу Нэркэс. Тут она закивала, тут в ней появилась решительность.
А вот родители Марьям и слышать не хотели ни про помощь, ни про жертву.
— Хватит с нас! — кричала мамаша, похожая на Марьям каждой черточкой. — Дочь похоронили, самим в саван кутаться? Ты умалишенный, малай?
— Хорошо, — согласился Сашка. — Оставайтесь… Вы одни… Пойдут все, кроме вас.