На нового человека робко поглядывала и дочка муллы — худощавая Зайнаб. Кто же знал, как потом она разговориться! Как засыпет Сашку вопросами про его пути-дороги!
Именно Зайнаб первой взялась его учить местной речи: ат — лошадь, бал — мед, дус — друг. Башкирцы говорили, будто нанизывали баранки на ниточку. Слога скромно ладились за другими слогами, и коротенькие слова обретали новый смысл. Ат — лошадь, ат-тар — лошади, ат-тар-ыбыз — наши лошади, значит.
А еще Сашка приметил, что в речи башкирцев было много воздуха. Аульские здоровались словом «Хаумы» — как ветер выдыхали. Звук «х» вообще часто звучал вокруг. Мулла Агзам объяснил, что по словам можно прочитать судьбу народа. Его соплеменники веками гнали табуны по степи, и свистящий в ушах воздух вошел в их речь.
Немного отогревшись и отъевшись в доме муллы, Сашка почему-то стал вспоминать дядьку Игната. Как тот уезжая, сперва потрепал племяша по плечу, а потом стянул картуз с его головы на нос со словами «Не киселься, пичуга!». Не любил Сашка дядьку Игната, но вот поди ж ты… Припомнил и слыханные от дядьки прозвания заводов в уральских горах — и потом боялся забыть.
Нет-нет, даже мысли не было искать дядьку и опять брести по пустым дорогам, по чужим краям. Просто Сашка хотел сохранить в душе как можно больше из прежних, теперь почти сказочных времен.
Аул, кажется, тоже не хотел отпускать Сашку. Во всяком случае, работа для него всегда находилась. Дольше всего продержался пока тут, у дядьки Миргали, и, что скрывать, прикипел душой к его двору с соснами до неба.
Мулла Агзам частенько навещал здесь Сашку, спрашива про житье-бытье. Да и с семьей дядьки Миргали они были не чужие: Нэркэска — невеста его сына Закира, о том давно сговорено. И праздник был, где Закир и Нэркэска, еще малолетние, кусали друг другу уши. Пообещали себя друг другу, получается. Уж тетка Насима Сашке все в подробностях рассказала! Гордилась предстоящим родством!
Дочка муллы Зайнаб тоже была сегодня на ауллак-аш. Наверное, девчонки заставят ее рассказывать сказки и загадывать загадки. Она в этом деле считалась мастерицей.
Сколько Сашка себя помнил, дядька Игнат был чистый аспид. Вроде на другой конце света жил, вроде приезжал в Некрасовку только гулять да куражиться, а пил кровя будь здоров. Вот как увидал, как малолетний Сашка плох в игре в «плетень», так и взъелся на него.
Сашка тогда только начал выбираться из-под вечного мамкиного пригляда. Только начал примечать, какой лихой жизнью живут соседские мальчишки. Только раз или другой становился в общий ряд в «плетне». Каждый раз сердце билось так, будто хотело выскочить из ворота рубахи. Каждый раз молился, чтобы не выпало убегать от ребят — и быть битому потом! — ему. Каждый раз просто бегал в общей толпе и ликовал, что вот, вместе со всеми…
Именно за игрой в «плетень» и увидал его дядька Игнат. И что ему папаша работы не нашел? Что берег его? Силы гулять на «улицах» до самых петухов у дядьки завсегда были, на это бабушка Праскева не забывала пожаловаться.
Так вот, дядька Игнат встал с подсолнухом у плетня Винокуровых и ну смотреть за детской игрой. В тот раз «поджигать» «плетень» из сцепившихся руками ребят выпало Аниске, дочке вдовой Зозулихи. Она смело ходила вдоль туда-сюда, улыбалась во весь беззубый рот, то подносила палочку с «огоньком», то отводила… Ух, вот кто знал толк в игре! Наконец, «подожгла» и как даст деру. Мальчишки и девчонки за ней, шум, визг, суета. Сашка то в одну сторону бросался, то в другую. Поймать лихую Аниску и не мечтал.
Уцепить девчонку смог только Иван Меньшой, хотя какой он «меньшой», десятый год уже. Уцепил за сарафан, толкнул на землю и первым высыпал на нее несколько пригорошней уличной пыли. Аниска закашлялась, и в этот миг на нее, как гуси, набросились остальные и ну щипать-колотить. Сашка в ужасе отступил, держаться от такого хотелось подальше. А вот самой Аниске было хоть бы что: ругалась на всю улицу, хохотала, отвешивала соседской ребятне оплеухи.
Сашка отступал, отступал и вдруг поднял глаза. На него смотрел хмурый дядька Игнат — да так, будто Сашка пролил простоквашу на его алую рубаху. С чего бы?! Обидно стало страх.
Тут дядька Игнат сплюнул на землю шелуху от семечек, отвернулся к Дуньке Винокуровой и притворился, что знать не знает Сашку. «Никудышная» и «карахтерная» Дунька в то лето была главным врагом бабушки Праскевы. Очень она не хотела в невестки девку, которая плохо прядет, плохо ткет, плохо работает в поле. Хотела рукодельную и смирную, как Сашкина мать Аксюта.
Вечером дядька Игнат затеял с Сашкой разговор:
— Саньша, брат, ну-ка похвастай, чем живет село. Собираетесь с парнями в гурт? Проказите? Позорите отцов-матерей? Вот мы и яблоки из помещичьего сада таскали, и пазухи огурцами на «задах» набивали, и даже гуся у мельника стащили и изжарили на костре. Мать меня тогда отходила всем, до чего руки добрались: хворостиной — раз, крапивой — два, веревкой — три. Обеда и ужина, ясное дело, тоже было не видать… Ну, продолжаете наше славное дело?
Сашка захлопал глазами, дядька Игнат поглядел на него с какой-то тоской, а посмаривающая на них мать начала громко звать отца к столу.
В другой раз дядька Игнат увидал, как Сашка обходил стороной злого бычка Перепелевых. Через несколько дней подловил его одного на дворе и достал сверток: «Подарок у меня тебе, Саньша. Как раз такому орлу». Сашка с радостью развернул, а там искусно сшитая кукла. Явно не Дунька Винокурова шила, зря бабушка боялась… Но зачем Сашке девчоночья игрушка? Так и замер с ней в руках, а дядька уже уходил с извечной своей усмешкой на губах. Только погодя Сашка сообразил что к чему и побежал топить куклу в речке.
Сашка подозревал, что дядька же подговорил некрасовских мальчишек поколотить его. Хотел поди, чтобы племянник умел драться. Но Сашка легко убежал от Ивана Меньшого, Савки и Макарки, ноги к той поре отрастил быстрые.
Но как маму схоронили — как отрезало. Дядька Игнат отстал, бросил свою науку. Только иногда поглядывал с той же тоской, возвращаясь со своих гуляний. Бабушка Праскева к тому времени тоже была на кладбище, а Дунька Винокурова вышла замуж в соседнее село и нежданно-негаданно оказалось попадьей. «Греши и кайся, кайся и греши», — усмехался папаша, когда кто-то вспоминал бывшую соседку.
Сашке бы радоваться свободе от дядь-Игнатовых «уроков», но он почему-то не забывал про них. А еще частенько вспоминал его давнишний разговор с мамой:
— Что ты не оставишь мальца в покое, окаянный?
— Надо мужика растить! Как я его на завод заберу?
— Вот удумал! Отец вовек не отпустит, единственный сын! Да и я!
— Ох, Аксюта, если бы вы с Никишей видали Урал! Горы каменные режут небо, деревья стоят старше мира, озера как океаны. Когда ехал туда впервые — зима шла со мной. Проеду сколько-то, а там лужи замерзают. Еще проеду, снег идет. Вечно помнить буду…
— Вовек мне ничего не надо! В этой избе у меня есть все!
— А тамошние мастеровые! Думаешь, каждый с крепкими руками сможет взяться за нашу огненную работу?..
— Тьфу! Девкам своим рассказывай! — мать уже ставила хлеба в печь и не глядела на дурного деверя. Почему-то Сашка чуял, что она сильнее этого рослого и видавшего уральские горы парня.
Дядька Игнат пропадал на год или два, но всегда возвращался к сенокосу. Только в год смерти матери приехал зимой — его тогда с одного завода на другой сманили. Успел привезти Аксюте в подарок легкий пушистый платок из Оренбурга.
Работы у Сашки на день было немало: закончить с косами, перебрать упряжь, собрать кизяк, починить забор у выгона. Но послушать девичьи разговоры тоже было страх как любопытно. Не выдержал — понес в дом воду. Вроде как заботился о гостьях. Прошмыгнет по чистой половине за шаршау — его и не заметят.
Только зашел, Нэркэска окинула недобрым взглядом, но, увидав ведра, верещать не стала. Алтынай, понятно, даже не оглянулась на него. Другие девушки сперва уставились с любопытством, но быстро вновь обернулись к Салиме-енге. Только Зайнаб сказала «Здравствуй, Саша». По-русски, чтобы покрасоваться перед подругами.
Дом был тот же и одновременно чуточку другой. Накануне Нэркэс отскоблила и отмыла дожелта пол. С урындыка исчезли одеяла и подушки — лежал только палас. А еще, несмотря на раннее лето, пахло смородиной (наверняка среди угощения была пастила).
А бабка Салима в ту пору рассказывала про страшное — про болото Малики, что к югу от аула.
— Случилась та история в те стародавние времена, когда я еще толком не умела говорить. Да-да, козочки, в года сразу после Адама и Хаввы. Как-то по осени Гарифулла-агай из нашего рода вышел на охоту. Ничего не добыл за целый долгий день, а потом еще и угодил в какие-то болотистые места. Когда он стоял и раздумывал, как бы выбраться из этой трясины, перед ним появилась девочка — красивая, нарядная, на ногах ладные сапожки. «Агай, сведи меня домой», — попросила она. Гарифулла не поверил, что это настоящая девочка, принял ее за бесовку и разнес ей голову топором. Спрятал труп девочки и отправился домой. Когда вернулся, узнал, что у человека с соседнего кочевья пропала дочь Малика, и признался во всем. С тех пор то топкое место зовут болотом Малики.
Сашка шел как можно медленнее, но все-таки дослушал историю уже из-за двери. Эх, обидно как… Вот что дурного, если бы он посидел со всеми?
Гасли сумерки, на выгоне за домом остро пахло молодыми травами, теплый ветер расцеловывал щеки. Но сердце нехорошо сжималось. Интересно, бродит ли призрак Малики у болота? Почему-то жалко было и Гарифуллу-агая…
А девушки никак не унимались! Уже при первых звездах стали выбегать одна за другой из дома, скрипеть воротами, выглядывать на улицу… Игра у них что ли была такая?
С одной, той мелкой Хадией, Сашка столкнулся во дворе. Шел по малой нужде, а она была тут как тут. Навела на него свои блестючие глаза и не отводила. Вот такую и можно принять за бесовку!