Но это что! Последней, уже в ночи, из дома выплыла Алтынай. Сашка увидал из хлева, что во дворе она задерживаться не стала — поспешила на улицу. А там начала почти танец: то повернется в одну сторону, то в другую, то сделает несколько шагов к Нижней улице, то — к соседним домам… Мавка! Прекрасный дух в свете звезд!
Сашка понимал, что ее звучное имя значит Золотая луна. Вот откуда ее отец и мать, взяв в руки новорожденного младенца, знали, какой она вырастет? Что плечи ее будут по-царски разведены, брови гордо подняты, лицо прохладно и загадочно? Даже произносить ее имя — Алтынай — было честью. Но в глубине души Сашки мечтал звать эту девушку иначе — по-простому Алтушей.
Потом не мог заснуть, грыз кислый корот, думал о посиделках, которые устраивали подросшие парни и девушки дома, в Некрасовке. Сосватали ли уже кого-то Николке, ведь тому уже семнадцать? Какая дивчина приглянулась сверстнику Ивану? Может быть, веснушчатая Варя? Или бойкая Анюта, считавшаяся первой рукодельницей среди подруг?
Затем повторил, как у него водилось: «Сатка, Куса, Златоуст. Сатка, Куса, Златоуст».
И вдруг понял, почему не засыпает. Прислушался. Вокруг было удивительно тихо: ни едва слышного треньканья наскомых, ни уханья совы, ни блеянья овец, ни суеты духа хлева — башкирской родни домовиков.
Сашка с духом хлева давно сжился. Вот как узнал от дядьки Миргали про старика Занге, так и стал оставлять ему что-нибудь подкрепиться: крошки хлеба, плошку молока. Привык к скрипу досок под ногами духа, к его играм с животными, к ворчанью в вечерний час. А тут тишина…
И только когда опять уютно зашумели собравшиеся на ауллак-аш девушки (закрывались и открывались со скрипом двери, звенели голоса) — Сашка провалился в сон. Ночью ему снился золотой огненный круг в темном небе.
Просыпаться летом было самое сладкое. Солнечные лучи лезли из каждой щели в стене. Пчелы и мухи танцевали в воздухе башкирские танцы, жужжали — подыгрывали себе на варганчике. Пахло молоком, пахло сухой травой, пахло теплым деревом. Будто не на испревшем сене спал, а на перине, на облаке… да что там — на печке в отцовом дому.
Сашка так бы и лежал в покое и неге, кабы не голод. Живот у него был князь и барин, вечно просил съестного, самодовольно грохотал. Будь любезен, встань и подай чего.
Сашка развязал тряпицу с запасами и отправил в рот шарик курута.
— Эй, старик Занге! — позвал тихонько. — Ты где? Будем есть?
Но овечий тулупчик не показывался на глаза, хозяин хлева и правда куда-то пропал. Надо будет спросить у дядьки Миргали, пора ли волноваться и искать чертяку.
Сказал бы кто Сашке с год тому, что он привыкнет к еде башкирцев, а сейчас было ничего, даже вкусно. Тот же курут — соль и свежесть, острота и сила. Разломил к нему пресную лепешку, осмотрел подвядшие листья борщевика… И тут пчелиным наигрышам пришел конец. Воздух, полный солнца и травяной пыли, дрогнул от крика. Истошного, задыхающегося, дурного.
Сашка вспрянул, выбежал из хлева. Перед ним плыл все тот же двор дядьки Миргали: летняя кухня, баня, клеть, загон… арба, еще не распряженная лошадь. Так хозяева вернулись!
Сашка несмело заглянул внутрь дома и увидел странную картину: полог был одернут, дядька Миргали и тетка Насима стояли на коленях перед урындыком. Девчонки-раззявы, понятно, еще спали, лежали рядочком, но зачем было так становиться и глядеть на них?
В голове Сашки сложилось, что кричала, стало быть, тетка Насима. Он подошел ближе. Посмотрел на замершую спину Миргали-агая, на раскачивающуюся, будто в молитве, спину его жены.
Другое диво: у урындыка была выставлена снедь, которую девочки принесли на ауллак-аш. Золотились подтаявшие кругляши масла, бледно-голубым казалось молоко в кадке, высыпалось зерно из деревянных чаш. Но ведь накануне сварили целый котел каши — с чего оставаться таким богатствам?
Наконец, Сашка решился поднять глаза на спящих девочек. Но смущаться было нечего — все они были в тех же платьях, что и вчера. Синяя и красная пестрядь, домашняя холстина с вышивкой, алый ситец. Много алого ситца, любимая ткань у них. Косы тоже были не расплетены, в них змейками поблескивала тесьма с монетами. Никто не снял нагрудники из монет, ожерелья из кораллов.
Всего отличия от вчерашнего дня — зола на щеках некоторых девочек. Но и тут можно было догадаться: кто-то решил пошалить и вымазал спящих товарок.
Ну бледноваты были, ну заспались… Но почему тут оказались не все? Где его золотая луна? Где добрейшая Салима-енге? Сашка обернулся, и вдруг его сшибло с ног. Он полетел на пол и понял, что толкнула тетка Насима. Кто же знал, что в этой неповоротливой, разъевшейся бабе живет такая сила.
— Ах ты ж, приблудыш, — кричала она. — Что с девочками? Что здесь было вчера? Что вы натворили?!
— Сашка, что с ними? — он урындыка повернулся Миргали-агай, лицо которого потемнело, будто его тоже измазали золой.
Сашка во все глаза смотрел на них и ничего не мог сказать. Язык отяжалел, сердце ухнуло куда-то внутрь, подняться на ноги не было мочи.
— Босяк! Зимогор! Убийца! — летело над аулом.
— Хватайте его! — кричала тетка Насима. — Убил, убил наших деточек!
На дворе к тому часу толпился весь аул. Мужчины в одной стороне, женщины в другой.
— Нужно послать в волость! — шумели мужчины.
— И Алла, что же делается? — причитали женщины.
— Страшное дело!
— За какие грехи?..
Молчал мулла, повторял и повторял «Бисмилляхи рахмани рахим» муэдзин.
Ошалевший Сашка выполз из дому и замер в притоптанной пыли у крыльца. Глядел во все глаза, особенно пристально — на выживших девочек.
Отец Алтынай — высоченный мужчина с темной бородой — свою дочку, конечно, не привел на двор, а других допытывал рьяно. Мотала головой бледная зареванная Хадия, твердила «Да ушли мы, старшина-зуратай» растерянная Шаура, что-то подробно рассказывала, сыпала словами решительная Зайнаб.
А тетка Насима наревевелась, выдохнула и опять набросилась на Сашку.
— Куда смотрит Аллах! — кричала она. — Почему гибнут наши любимые дети, а этот пропащий, никому не нужный живет да здравствует? Он, он — приспешник злых сил!
Дядька Миргали с тоской взглянул на Сашку, но не нашел сил заступиться на него.
Тут на мальчика обратил внимание старшина, навис горой:
— Собирайся, малай. Посидишь у меня в летней кухне, пока суд да дело.
— Погоди, Муффазар, — подошел встревоженный мулла. — Давай сейчас его послушаем. Саша столько живет с нами — как можно ему не верить?
— Не будем спорить, хазрат. Все помнят, кто привез мальчишку в аул.
Тут как тут были Мурат и Касим — раскосые крепкие парни из тех, что выходят драться на кушаках в дни праздников. Мурат и вовсе на одно лицо с Рахимом и Рахманом из Сашкиных кошмаров. Хочешь не хочешь пойдешь.
Сашка только и успел оглянуться на любимый двор Миргалия-агая: баня, клеть, загон, сосны до неба… Вздрогнул — на него внимательно смотрела эта странная Хадия. Ее глаза казались еще зеленей на опухшем, раскрасневшемся от слез лице.
Алтынай
Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Нэркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу.
Как и заведено, ночь с ними провели пожилые женщины — соседки и родственницы. Мать Алтынай хотела с вечера обойти дома с подношением-хаиром: раскладывала монеты, собирала небольшие подарки, но, конечно, не нашла сил. Хаир от семьи старшины разнесла Рабига-абыстай. Рассказывала потом: «Плачут, во всех домах плачут. А ведь нельзя, души девочек отяжелеют от слез, не смогут улететь».
Мама слушала с мотком алых ниток в руках. Наверное, кто-то передал как пожелание долгих лет жизни. Алтынай потянулась забрать, но эсей замотала головой, велела: «Поди накорми Кульбая, пускай и ему хаир будет». Опять хотела что-то обсудить без ее ушей.
Алтынай понесла недоеденные куски псу и все глядела на аул в нежных сумерках. Высматривала крыши домов, где жили погибшие. Будто видела их изнутри: с устланным сосновыми ветками полом — от зловония, с ведрами воды по углам — для омовения… с по-особенному наряженными подругами. Зайнаб ей объяснила, как заведено. Волосы у каждой сейчас были разделены пробором и уложены на груди, голову покрывал платок, поверх савана лежал праздничный нагрудник — тушелдерек. На Алтынай тоже мог быть такой наряд.
Когда вернулась домой, мать и Рабига-абыстай молча сидели на урындыке. Катушка алых ниток скатилась на пол и лежала в извечной их, несмываемой пыли.
Девочек похоронили на завтра. Одну за другой: Наркэс, Марьям, Гайшу, Галию, Бану, Танхылу и Кюнхылу. Алтынай нравилась певунья Галия с их улицы и бойкая языкастая Гайша, но пошла проститься она только с Нэркэс.
Опять стояла на дворе ее родителей. Чувствовала запах бани: дом обкурили дымом душицы, мяты и можжевельника. Слушала беспокойный шепот тетушек: тело Нэркэс во время омовения оставалось мягким — близка, близка новая смерть. Сотню раз повторила «Нет бога, кроме Аллаха» вместе с хором соседей и родственников.
И глядела только на него.
Закир вместе с другими мужчинами и парнями с рассвета копал могилы, но умылся, переоделся и пришел проводить свою невесту. Может быть, на кладбище с заступом в руке он не отличался от аульских парней, но здесь опять обернулся уфимским шакирдом. Эти его черные с белым одежды — будто сам нарисован чернилами на бумаге.
Алтынай не умела читать по его лицу, сколько не пыталась. И отец Закира Агзам-хазрат, и сестра Зайнаб были такими же. Глядели мягко, чуть заинтересованно, но без большого любопытства. Иногда Алтынай видела в их лицах грусть, иногда равнодушие, иногда внутреннюю силу. Попробуй тут угадай.
Вот и сейчас Закир опустил глаза и свел руки в молитвенном жесте — но тосковал ли? Насколько велика была его скорбь по Нэркэс? И заметил бы он ее, Алтынай, смерть?
Наконец, мулла произнес «И Мухаммед — пророк его», узкое, обернутое в саван тело Нэркэс вынесли, за носилками заскрипели ворота.